долге перед обществом, о патриотизме, о Германии и даже о христианстве, в
которое, по собственному признанию, ни на йоту не верил, говорил так, что
люди не могли не уверовать. Все дело в том, что за ним стояли деньги; но
не обычные бумажки, на которые можно купить себе бутылку молока или
поехать на такси, содержать любовницу или сходить в кино, а деньги как
символ. Я боялся его, но и он боялся меня: мы оба не были узколобыми
реалистами, оба презирали тех, кто болтает о "реальной политике". На карту
было поставлено куда больше, чем полагали эти дураки. В его глазах я ясно
читал, что он не может дать деньги клоуну, для которого все назначение
денег в том, чтобы тратить их, а ведь по его понятиям у денег прямо
противоположное назначение. Я знал, сколько бы он ни отвалил мне - хоть
целый миллион, - я его все равно потрачу, а для него каждая трата -
синоним расточительности.
выплакаться в одиночестве, я подумал было, что столь сильное потрясение
заставит его выложить изрядную сумму без всяких дурацких условий, но
теперь я видел по его глазам, что он просто не в состоянии этого сделать.
Нет, он не был узколобым реалистом, равно как и я, и мы оба знали, что все
эти пошляки всего лишь "реалисты" - они могут тысячу раз ощупать свой
воротник, но так и не заметят нитку, на которой барахтаются.
ни о деньгах, ни о Генриэтте; но сам я подумал о ней иначе, чем всегда, и,
как мне показалось, в неподходящем духе; я представил себе Генриэтту
такой, какой она стала бы сейчас: тридцатитрехлетней женщиной, весьма
возможно, разведенной женой какого-нибудь крупного промышленника. Никогда
не поверю, что она согласилась бы участвовать в этой пошлой игре,
флиртовать, устраивать приемы, болтать о том, что надо-де "крепко
держаться религии", заседать в разных бюро и стараться быть "особенно
приветливой с деятелями СДПГ, чтобы не увеличить их комплекса
неполноценности". Я мог представить себе" Генриэтту только в роли
человека, совершающего отчаянные поступки, которые "реалисты" считают
проявлением снобизма, ибо они совершенно лишены воображения. Вот она
выливает коктейль за шиворот какому-нибудь главному директору концерна,
которых сейчас расплодилось до черта, или наезжает своей машиной на
"мерседес" скалящего зубы обер-лицемера. Что ей осталось бы делать, если
бы ее не научили писать пейзажи или обтачивать на гончарном круге
керамические масленки? И она ощутила бы то, что я ощущаю на каждом шагу,
повсюду, где бурлит жизнь: незримую стену, за которой деньги существуют
уже не для трат, а воспринимаются как некие неприкосновенные символы,
хранящиеся в священных сосудах.
жаль. Я быстренько сбегал в столовую, взял со стола грязный носовой платок
и сунул ему в карман пальто. Если при одной из ежемесячных ревизий в
бельевых шкафах мать не досчитается платка, не оберешься неприятностей -
она обвинит прислугу в воровстве или в преступной небрежности.
вокзала.
кнопку. И снова вынул из кармана свою единственную марку, положил ее на
раскрытую левую ладонь и посмотрел на нее. Отец брезгливо отвел глаза и
покачал головой. Я думал, что он вытащит бумажник и даст мне по крайней
мере марок пятьдесят или сто; но благородная скорбь и сознание трагичности
всего происходящего вознесли его душу на такую высоту сублимации, что
самая мысль о деньгах была ему неприятна, а мои попытки напомнить ему об
этой низменной материи казались осквернением святыни. Я подержал дверцы
лифта, пока он не вошел. Отец обнял меня, потом вдруг потянул носом,
захихикал и сказал:
сварил тебе хороший кофе... что-что, а это я умею.
хитро улыбаясь, нажимает кнопку, лифт начал спускаться. А я все стоял,
наблюдая, как зажигались цифры: четыре, три, два, один... затем красный
огонек потух.
16
дураках. Надо было принять его предложение - пусть бы сварил мне кофе и
еще немного посидел. В решающий момент, когда он подал бы на стол кофейник
и с видом победителя налил мне кофе, следовало громко сказать: "Выкладывай
деньги!" или "А ну-ка, деньги на стол!" В решающие моменты люди вообще
действуют без сантиментов, по-дикарски. Тогда говорят: "Вам - четыре
министерских портфеля, нам - сорок бочек концернов..."
было заставить его раскошелиться. Не мудрствуя лукаво, я должен был
заговорить о деньгах, сразу же о деньгах, о мертвых незыблемых символах,
которые для многих людей означают жизнь или смерть. "Ох, эти вечные
деньги!" - с ужасом восклицала мать во всех случаях жизни, даже тогда,
когда мы просили у нее тридцать пфеннигов на тетрадь. Вечные деньги.
Вечная любовь.
столовую и набрал телефон Белы Брозен. Мой расчет основывался на том, что
отец в этом состоянии, сотрясаемый нервным ознобом, отправится не домой, а
к любовнице. Она, конечно, уложит его в постель, даст грелку и стакан
горячего молока с медом. У матери отвратительная привычка: если человеку
нездоровится, она предлагает ему взять себя в руки и напрячь свою волю,
кроме того, с некоторых пор она считает холодные обтирания "единственным
лекарством".
от нее ничем не пахло. Голос у нее был удивительный - теплый, приятный
альт.
сочувствую вам.
меня осенило.
эгоисты.
представляете себе, как помогает железная решимость верить во что-то.
вам придется поверить, что на него вдруг напала честность и он на какое-то
время перестал быть эгоистом.
Брозен? Мы были почти незнакомы, и ни один справочник не скажет, как
обращаться к любовнице отца. В конце концов я остановился на "госпоже
Беле", хотя имена, которые придумывают себе артисты, всегда кажутся мне на
редкость дурацкими.
заходил отец, мы болтали с ним обо всем на свете, но я никак не мог
навести его еще раз на разговор о деньгах, хотя...
всего, ее связь с отцом была основана на "настоящей любви", поэтому всякие
"денежные дела" для нее неприятны.
пришли вам в голову, не надо смущаться... У меня к вам только одна
просьба: если отец заговорит с вами обо мне... я хочу сказать, не могли бы
вы внушить ему, что мне срочно нужны деньги. Наличные деньги. Как можно
скорее, я без гроша в кармане. Вы слушаете?
шмыгнула носом.
она плакала, не таясь, - продажной тварью; в наш век таких немало. Вы
должны считать меня такой женщиной. О боже!
такой... на самом деле не считаю.
об отцовских; судя по ее душераздирающим всхлипываниям, она была довольно
сентиментальной особой, не исключено, что она захочет потолковать и о
Марии.
показалось подозрительным ее желание изобразить продажных женщин такими уж
презренными тварями, - на самом деле я никогда не сомневался в вашем
благородстве и никогда не думал о вас дурно. - Это было чистой правдой. -
И кроме того, - я с удовольствием назвал бы ее просто по имени, но это
ужасное имя "Бела" застряло у меня в глотке, - и кроме того, мне уже,
слава богу, под тридцать. Вы слушаете?
словно стояла на коленях в исповедальне.
недипломатично говорить с ним об этом прямо. Все, что касается его
семьи... вы понимаете... все это для нас табу... Однако существует другой
путь.