Чтение 34–й страницы книги ~Генеральная репетиция~

Неладно что-то в датском королевстве! И уже не по тексту Шекспира

(Я и помнить его не хочу!) Гражданин полоумного мира, Я одними губами
кричу: - Распалась связь времен!..

...Я шел на это свидание и совершенно искренне волновался.

С человеком, которого мне сейчас предстояло увидеть, мы не встречались,
ни много ни мало, ровно сорок лет.

Еще одна из причудливых инверсий судьбы: все эти годы мы жили в одном
городе, состояли - до моего исключения - в одной и той же писательской
организации, у нас были общие друзья, мы посещали, вероятно, одни и те же
вечера и просмотры в Центральном Доме литераторов - и вот поди ж ты - ни
разу, ни единого раза не встретились.

А ровно сорок лет тому назад мы - мальчишки - непременно и обязательно
встречались дважды в неделю на занятиях литературной бригады при газете
"Пионерская правда".

...В одной из комнат редакции, где так замечательно пахло табачным
дымом, типографской краской, бумагой, чернилами - дважды в неделю мы читали
свои новые стихи (а тогда мы все писали стихи) и, как щенята, с веселой
злостью набрасывались друг на друга, разносили друг друга в пух и прах за
любую провинность: стертую или неточную рифму, неудачный размер, неуклюжее
выражение.

И был среди нас какой-то сонно-подслеповатый, нескладный и медлительный
мальчик по имени Володя, который тоже, разумеется, писал стихи - кто же их
не пишет в тринадцать-четырнадцать лет?! Но иногда читал и свои рассказы -
короткие, странные, вызывавшие неизменное одобрение руководителя нашей
бригады молодого писателя Исая Рахтанова, автора прекрасной детской книжки
"Чин-Чин-Чайнамен и Бонни Сидней".

Однажды Рахтанов сказал:

- С вами хочет познакомиться поэт Эдуард Багрицкий. Следующее занятие -
в пятницу - мы проведем у него дома. Я рассказывал ему про нашу бригаду и он
просил, чтобы я вас к нему привел!..

...Диковинное оружие висело на диковинном стенном ковре, диковинные
рыбы плавали в диковинных аквариумах, диковинный человек с серо-зелеными
глазами и седым чубом, спадавшим на молодой лоб, сидел, поджав по-турецки
ноги, на продавленном диване, задыхался, кашлял, курил - от астмы - вонючий
табак "Астматол" и, щурясь, слушал, как мы читаем стихи.

Всего в нашей бригаде было человек пятнадцать, и стихи мы читали по
кругу, каждый по два стихотворения.

Багрицкий слушал очень внимательно, иногда - если строфа или строчка
ему нравились - одобрительно кивал головой, но значительно чаще хмурился и
смешно морщил нос.

Когда чтение кончилось, Багрицкий хлопнул ладонью по дивану и сказал,
как нечто очевидное и давно решенное:

- Ладно, спасибо! В следующий раз - в пятницу - будем разбирать то, что
вы сегодня читали!..

Он хитро нам подмигнул:

- Приготовьтесь! Будет не разбор, а разнос!..

Так, неожиданно, мы стали учениками Эдуарда Багрицкого.

Это было и очень почетно, и совсем не так-то легко.

Эдуард Георгиевич был к нам, мальчишкам, совершенно беспощаден и не
признавал никаких скидок на возраст.

Он так и говорил:

- Человек - или поэт или не поэт! И если ты не умеешь писать стихи в
тринадцать лет, ты их не научишься писать и в тридцать?..

Как-то раз я принес чрезвычайно дурацкие стихи. Написаны они были в
форме письма моему, якобы, родственнику и крупному поэту, проживающему
где-то в чужой стране. В этом письме я негодовал по поводу того, что поэт не
возвращается домой и утверждал, что когданибудь буду сочинять стихи не хуже,
чем он, а может быть, даже и лучше.

Багрицкий рассердился необыкновенно. Он чуть не подпрыгнул на
своем продавленном диване, замахал руками и закричал, кашляя и
задыхаясь:

- Глупость! Чушь собачья! Ерунда на постном масле! Почему это я
когда-нибудь буду писать не хуже, чем он?! Я уже и сейчас пишу в тысячу раз
лучше!

- Так ведь это я не про вас, Эдуард Георгиевич, - попытался я
оправдаться, - это же я про себя !

И тут Багрицкий сказал удивительные слова. И сказал их уже без крика, а
серьезно и негромко:

- Ты поэт. Ты мой поэт. Всякий поэт, который находит своего читателя, -
становится его поэтом. И все, что ты говоришь, ты говоришь и от моего,
читателя, имени... Запомни это хорошенько!

Я запомнил, Эдуард Георгиевич, я не забыл!

...На одном из занятий Володя прочел свой новый рассказ.

Багрицкий одобрительно кивнул:

- По-моему хорошо! Я, правда, в прозе не очень-то, но по-моему -
хорошо!

В следующую пятницу, едва мы только расселись, раздался стук в дверь и
в комнату Багрицкого быстро и почему-то бочком вошел невысокий человек в
очках, с широким и веселым лицом.

Багрицкий сказал:

- Познакомьтесь, ребята! Это Исаак Эммануилович Бабель!

Мы восторженно замерли.

Бабель очень уютно примостился на диване, рядом с Багрицким, а Эдуард
Георгиевич повелительно сказал Володе:

- Прочти, что ты нам в прошлый раз читал!

Пока Володя, глухо и монотонно, читал свой рассказ, Багрицкий и
Рахтанов смотрели на Бабеля, а Бабель слушал, полузакрыв глаза и не
шевелясь.

Потом, когда занятия кончились, Бабель увел Володю к себе - они с
Багрицким жили в одном доме.

С тех пор, уже отдельно от нас, Володя стал бывать у Бабеля.

А потом для меня начался театр, и стихи на долгие годы и вовсе ушли из
моей жизни.

...И вот, ровно сорок лет спустя, мы сидим с Володей на кухне у нашего
общего друга, который, собственно, и задумал снова свести нас - пьем, едим,
беседуем.

Володя, все такой же сонно-подслеповатый, но сильно погрузневший,
ставший кряжистее и квадратнее, тягучим и веским голосом - от которого у
меня сразу же заболела голова - внушает мне:

- Ты же русский поэт, понимаешь?! Русский! Зачем же ты, особенно в
последнее время - я слышал твои новые вещи - занимаешься какой-то там
еврейской темой?! На кой она тебе сдалась?! Что за дурацкий комплекс
неполноценности!

Уже понимая, что за этим последует, я вяло возражаю ему. Я говорю, что
комплекс неполноценности тут решительно ни при чем, что сегодня, сейчас, на
наших глазах совершается новый Исход, уезжают навсегда тысячи людей, и среди
них наши друзья и знакомые, милые нашему сердцу люди - и что остаться к
этому равнодушными мы просто не имеем права, что мы обязаны об этом писать.

- Пусть другие об этом пишут! - гудит Володя и тычет в меня очень
толстым указательным пальцем. - А тебе об этом писать не надо!

- Почему мне именно, русскому - как ты говоришь - поэту, об этом писать
не надо? - задаю я уже слегка провокационный вопрос.

Володя усмехается:

- Именно тебе не надо, понял?!

Я понял тебя, друг моего детства! Я тебя прекрасно понял!

Это все тот же заколдованный круг, сказка про белого бычка, кольцо,
которое не сомкнуть, не разомкнуть !

Если я русский поэт, то какое мне дело до евреев, уезжающих в Израиль?
А если мне, все-таки, до них дело, то это только потому, что я сам по
происхождению еврей! А раз я еврей, то я тем более не должен интересоваться,
думать и писать об уезжающих в Израиль! Пускай об этом пишут другие - со
стороны еврея это бестактно!

Вот и поди - вырвись из этого круга!

А Володя, уже слегка захмелев, все продолжает тягуче гудеть, как
большой и злобный шмель:

- Что же, милые мои, получается?! Сами во всем принимали участие: и в
двадцатые годы, и в тридцать седьмом, и после - а теперь бежать?! Нет уж,
вместе кашу варили, вместе давайте ее и расхлебывать! А то, понимаете, одни
уезжают на свою - изволите ли видеть - историческую родину, а другие... А
скажите мне - рязанскому парню, костромскому, ярославскому - им-то куда
прикажете податься?!.

Умри, Денис, лучше не скажешь!

Я встал и, сославшись на головную боль, ушел.

Прощай, друг моего детства! Больше нам с тобою видеться незачем! Ну,
разве что еще разок, снова сорок лет спустя! Впрочем, вряд ли мы с тобою
проживем так долго, конечно - не проживем, так что - прощай!..

...По мокрому снегу, посыпанному крупной серой солью, мы возвращались с
женой домой. Мы шли из театра. Мы шли с генеральной репетиции моей пьесы
"Матросская тишина".

За генеральной репетицией обычно следует премьера, банкет.

Но на сей раз банкета не будет.

...Была - но съедена конфета,

Была - но съедена котлета,

На всем столе одна галета -

Привет участникам банкета!..

...Это, в конце концов, неплохо, что студийцы, в учебном порядке,