Он поднес к глазам руку с светящимися часами, которые не снял. Ночь еще
чернела в распахнутом окне, еще мерцали звезды, а время летело неумолимо. И
вот взревел наконец зуммер, и Шестериков громче обычного заговорил в трубку:
- Объявился радист? Порядок, благодарю! - И, как бы предупреждая вопрос
генерала, сам спросил: - А не засекли его?.. Гляди-ко, фриц тоже не спит,
службу несет... Да уж, пора будить. Щас доложу.
Но, положив трубку, продолжал сидеть, громко, как жестью, шелестя
бумагой. А ночь в окне уже не была так не проницаема, как несколько минут
назад, к ее черноте примешивалась робкая просинь. В том последнем, от чего
невозможно было отказаться, он прощался с женщиной, как прощаются с жизнью,
с самым дорогим в ней, искупающим все страдания, обиды, предательства
судьбы. И она отвечала ему так же прощально, пусть без горячности, без
стенаний, которые и хотелось бы ему услышать, но с таким глубоким,
страстным, упрямым молчанием, как если б уже принесла последнюю жертву
любимому и больше отдать было нечего.
И когда разомкнулись, долго не произносили ни слова, лежали в
оцепенении, далекие друг от друга. Так же, в молчании, поднялись, и она
смотрела на него, запрокинув голову, опустив руки. Он успел подумать, что от
этой ночи, которая была уже на исходе, может быть, что-то останется - новая
жизнь, и она ее понесет так же покорно, какой всегда была с ним. Но эту
мысль, и пугающую, и внушившую гордость, перебил зуммер.
- На подходе уже? - кричал Шестериков. - Говорите, Торопиловку
проследовали?.. Быстрые! И чего наблюдатели докладывают?.. Ни одной не
потеряли?.. Значится, могу доложить - все целы коробочки, примуса,
тарахтелки? Благодарность от лица службы!
Наклоняясь, опуская книзу чуть продолговатые колокольчатые чашки
девических грудей, еще не утративших для него своей неповторимости и тайны,
и значит, еще любимых, она подбирала с полу свою одежду, которой теперь
больше стеснялась, чем наготы, грубую одежду не девушки, а солдата. Он
порывисто к ней шагнул, вспомнив, что и ей сегодня то же предстоит, что и
ему. Но больше думал уже о другом, о себе, об армии, изготовившейся к
переправе, когда привлек к себе тонкое теплое тело, стиснул, поцеловал ее в
лоб. И сказал, глядя уже куда-то сквозь стены, поверх ее темени:
- Береги себя, дочка.
3
Танки...
Танки...
Танки...
Здравствуй, наша сталь!
С. Кирсанов
Как все удавалось ему поначалу, как ложилось в намеченные сроки!
Танковый полк прибыл еще до света и втянулся в длинный неглубокий
овраг, выходивший косо, под острым углом, к Днепру. Устьем оврага была
уютная бухточка, тихая заводь, куда могли войти мелкосидящие танковые паромы
и опустить на песок свои ржавые искромсанные аппарели. И они уже с ночи
сгрудились там, причаленные бортами друг к другу, легонько покачиваясь и
поскрипывая. Приняв на себя все руководство переправой, он сам и присмотрел
эту бухточку, и распорядился, чтоб просчитали течение и снос, да погнали бы
в воду саперов с шестами - промерить глубины, и чтоб было с запасом, чтоб
под тяжестью танков паромы бы не просели до дна.
Между тем правый берег молчал, и не было сигнала, что переправившаяся
рота закрепилась, очистила хоть двести метров будущего плацдарма. Молчание
это вселяло, как водится, тревогу, но могло быть и добрым знаком, что все
идет по плану, и вот-вот прохрипит в наушниках веселый, блудливый голос:
"Киреев! Ты, говорят, женишься? Когда ж на свадьбу пригласишь?" И с той же
котиной ухмылкой ответят ему: "Женюсь, да невеста задерживается, долго
марафет наводит..." Эту немудрящую конспирацию немцы, конечно же, сразу
рассекретят, поднимется суматошный лай крупнокалиберных пулеметов, тяжкое
уханье гаубиц, и покажутся недооцененной отрадой едва поредевшая ночная
мгла, шелест осоки и камыша, обиженный вскрик чем-то потревоженной птицы.
Он ехал ухабистой дорогой, стелющейся по дну оврага, вздрагивая под
своей кожанкой от предутреннего холодка, но больше от возбуждения и
нетерпения, и одна за другой выплывали из сумрака темные громады - его
"коробочки", его "керосинки", "примуса", "тарахтелки". Побитые, изгрызенные
осколками, многажды латанные, покрытые копотью, они спрятали свои раны и
шрамы под ветвями, еще не сброшенными с башен, привязанными шпагатом к
стволам пушек. Вот что он упустил, пожалуй, - распорядиться, чтоб натянули
над оврагом маскировочные сети. Но может быть, и не понадобятся они - если
все сложится по его плану, танки уйдут к переправе еще в темноте.
Он обогнал две полковые кухни на конной тяге, передвигавшиеся неспешно
от танка к танку экипажи, не сходя с брони, а кто и прямо из люка, тянулись
вниз с котелками, куда им щедро сыпали черпаком комковатое варево. Туман,
застлавший дно оврага, смешивался с дымом кухонь, с дизельным выхлопом, еще
не успевшим рассеяться, пахло соляркой, мясной едой, лошадьми, - он втягивал
эти запахи раздувающимися ноздрями и взбадривался, одолевая свой страх -
перед тем, что затеял он и что должно было вот сейчас начаться.
Появление командующего было до того неожиданным, что на него поначалу
не обращали внимания, но все же срабатывал таинственный, ему не видимый
телеграф, и где-то в середине колонны уже выходил ему навстречу командир
полка - с чумазым лицом и, верно, красными от недосыпа глазами. Под
шлемофоном различалась в полумраке темная челка, а по верхней губе
продергивалась ниточка усов. Такого образца усики генерал Кобрисов привык
видеть по утрам в зеркале, бреясь у командира полка, при худобе лица и
черных запавших глазах, они выглядели иначе и делали его похожим на грузина.
Мода в 38-й армии, как уже не раз отмечал генерал, исходила от него те, кто
не мог его видеть, перенимали ее от вышестоящих, - и значит, он, а не
какой-нибудь легендарный разведчик или иной герой, был самым популярным в
армии человеком это и приятно было сознавать, и отчасти раздражало: если
каждый захочет походить на Кобрисова, мудрено отличиться самому Кобрисову.
Рапорт командира он выслушивал сидя, но не утерпел, выбрался из
"виллиса", разрешающим жестом опустил его руку, вскинутую к шлемофону, затем
поймал ее и крепко, порывисто стиснул, горячую и грязную.
- Ладно, с прибытием тебя, майор. Всех привел? Никого не потерял?
- С чем вышли, товарищ командующий, с тем и прибыли, - ответил командир
уклончиво, смущаясь ли этого неуставного тисканья или оттого, что не все у
него вышло без неполадок.
- Хорошо говоришь, только непонятно. Что значит "с чем вышли"?
Право, генерал не нашел бы, в чем его упрекнуть. Ночной рейд был
проделан без опоздания, и это при том, что двигались без фар и габаритных
огней водители, выдерживая дистанции, ориентировались лишь на белый круг в
корме впереди идущего, и это восемь часов без единого привала чудо, что не
заснул никто, не столкнулись, не повредили ни пушек, ни радиаторов.
- Товарищ командующий, - сказал майор, заминаясь, - я, помните,
докладывал... Две машины у меня не вышли из ремонта.
- Ну? А что с ними?
- Я докладывал - башни не вращаются. Если помните.
- Как это не вращаются? Почему?
И, еще задавая свой вопрос, генерал вспомнил отчетливо, как в ответ на
его приказ о передислокации этот командир ему пожаловался, что в мастерской
все тянут с ремонтом двух машин. И вспомнил даже, в чем было дело. Снаряды,
угодившие в стыки между башнями и корпусами, выбили зубья больших поворотных
шестерен этими зубьями, отскочившими внутрь, ранены были в одном танке
башенный стрелок, в другом - командир они, впрочем, успели уже вернуться из
медсанбата, с зубьями же оказалось хуже, нежели с человеческой плотью.
Приваривая их, не избегли коробления малые шестеренки, набегая на сварной
шов, застопоривались, и электромоторы поворота гудели и дымились. Замену
снабженцы не подвезли, и башни просто опустили в гнезда и закрепили по курсу
- от чего пушки, естественно, лишились горизонтальной наводки. Наводить их
можно было лишь поворотом всего танка, что требовало немыслимой в бою
согласованности между водителем и стрелком. Генерал, выслушав доклад,
вскипел тогда: "Бардак у тебя вечный!" - и швырнул трубку. И казалось, его
гнева достаточно, чтоб все наладилось срочно и с этими заклиненными башнями
ему более не досаждали, но вот они выплыли снова - как первая и
непредвиденная помеха.
- И ты их оставил? - вскричал генерал, отшвыривая руку, только что
пожимаемую крепко и порывисто. - Два танка оставил! Ну, майор, удружил!
Низко тебе кланяюсь...
Свою руку он вдруг ощутил чем-то запачканной, какой-то маслянистой
дрянью, и брезгливо ею потряс. Донской, оказавшийся рядом, с невозмутимым
лицом подал ему чистый платок. Генерал отер свою руку платком и швырнул его
наземь.
- Век буду благодарить! - вскричал он едва не жалобно.
Донской молча кивнул, как будто это к нему относилось, и от этой
нелепости генерал еще сильнее обиделся. В ослепляющем гневе он не находил,
какие еще слова бросить в умученное лицо, ставшее ему ненавистным, да с
трижды теперь ненавистными усиками. И еще больше гневило его, что лицо это
было сама виноватость, даже как будто искривилось от сдерживаемых слез.
- Что кривишься! Плакать он мне тут собрался!
- Товарищ командующий, - робко воспротивился майор. - Да разрешите же
объяснить... Я ведь как подумал...
- Чем ты "подумал"?
- ...зачем нам на тот берег инвалидов тащить?
- Умник ты! "Инвалидов"! И хрен с ним, что башня не крутится. Он -
танк. У него еще мотор есть. И броня. Мне на том берегу любая колымага
сгодится, только бы двигалась.
Ничего, разумеется, не решали эти два танка, но они грозили стать
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей
Семенова Мария
Маккарти Кормак
Юрьев Сергей
Сертаков Виталий