- Что же мы скажем Сэму?
- Правду. Не к чему скрывать смерть от ребенка. Люди ведь все время
умирают.
- Но он так любил Дэвиса. Милый, разреши мне ничего не говорить ему
неделю-другую. Пока он не освоится в школе.
- Тебе лучше знать.
- Господи, как бы мне хотелось, чтобы ты смог порвать с этими людьми.
- Я и порву - через два-три года.
- Я хочу сказать - сейчас. Сию минуту. Разбудим Сэма и улетим за
границу. На первом же самолете, куда угодно.
- Подожди, пока я получу пенсию.
- Я могла бы работать, Морис. Мы могли бы поехать во Францию. Нам было
бы легче там жить. Они там больше привыкли к людям моего цвета кожи.
- Это невозможно, Сара. Пока еще нет.
- Почему? Приведи мне хоть одну основательную причину...
Он постарался произнести как можно более небрежно:
- Ну, видишь ли, надо ведь заблаговременно подать уведомление об
отставке.
- А _они_ берут на себя труд заранее уведомлять?
Его испугало то, как мгновенно она все поняла, а она сказала:
- Дэвиса уведомили заранее?
Он сказал:
- Но если у него была больная печенка...
- Ты же этому не веришь, верно? Не забудь: я же работала в свое время
на тебя - на них. Я была твоим агентом. Не думай, что я не заметила, в
какой ты был тревоге весь последний месяц: тебя встревожило даже то, что
кто-то приходил проверять наш счетчик. Произошла утечка информации - в
этом дело? И в твоем секторе?
- Я думаю, они именно так и думают.
- И они навесили это на Дэвиса. Ты считаешь, что Дэвис виноват?
- Это могла ведь быть непреднамеренная утечка. Дэвис был очень
небрежен.
- И ты считаешь, что они могли убить его, потому что он был небрежен.
- В нашей службе, я полагаю, есть такое понятие - преступная
небрежность.
- А ведь они могли заподозрить не Дэвиса, но тебя. И тогда умер бы ты.
Оттого, что слишком много пил "Джи-энд-Би".
- О, я всегда соблюдал осторожность. - И невесело пошутил: - За
исключением того случая, когда влюбился в тебя.
- Куда ты?
- Немного подышать воздухом и прогулять Буллера.
Если ехать дальней дорогой через пустошь, на другом ее конце будет
место, почему-то именуемое Холодным приютом, и гам начинается буковая
роща, спускающаяся к Эшриджскому шоссе. Кэсл присел на откосе, а Буллер
стал разгребать прошлогодние листья. Кэсл знал, что не должен здесь
задерживаться. И любопытство не могло быть оправданием. Ему следовало
заложить донесение в тайник и уйти. На дороге показалась машина, медленно
ехавшая со стороны Беркхэмстеда, и Кэсл взглянул на часы. С тех пор как он
позвонил из автомата на Пикадилли-серкус, прошло четыре часа. Он успел
лишь разглядеть номер машины, но, как и следовало ожидать, номер был ему
незнаком, как и сама машина, маленькая алая "тойота". У сторожки, возле
входа в эшриджский парк, машина остановилась. Никакой другой машины или
пешехода видно не было. Водитель выключил фары, а потом, словно передумав,
снова включил. Кэсл услышал за спиной шорох, и сердце у него замерло, но
это был лишь Буллер, возившийся в папоротнике.
Кэсл стал продираться вверх, сквозь высокие зеленоватые стволы,
казавшиеся черными в меркнущем свете дня. Лет пятьдесят тому назад он
обнаружил в одном из этих деревьев дупло - на расстоянии четырех, пяти,
шести стволов от дороги. В те дни ему приходилось вытягиваться во всю
длину, чтобы добраться до дупла, но сердце его тогда колотилось так же
отчаянно, как и сейчас. Когда ему было десять лет, он оставлял гам разные
разности для девочки, в которую был влюблен, - ей было всего семь лет. Он
показал ей тайник, когда они были на пикнике, и сказал, что в следующий
раз оставит тут для нее кое-что очень важное.
В первый раз он оставил большой мятный леденец, завернутый в пергамент,
а когда снова заглянул в тайник, - пакетика там уже не было. Потом он
оставил записку, в которой изъяснялся в любви - крупными буквами, так как
девочка только начала читать, - но когда он в третий раз пришел туда,
записка лежала на прежнем месте, только на ней была нарисована какая-то
мерзость. Видно, решил он, кто-то нашел тайник: он не мог поверить, что
это могла сделать девочка, пока не увидел, как она, идя по другой стороне
Главной улицы, высунула ему язык, и он понял, что она разозлилась, не
найдя в дупле нового леденца. Он пережил тогда свои первые любовные
страдания и никогда больше не возвращался к этому дереву, пока пятьдесят
лет спустя человек, которого он никогда больше не видел, не попросил его в
холле отеля "Риджент-Палас" придумать новый тайник.
Кэсл взял Буллера на поводок и, укрывшись в папоротнике, стал
наблюдать. Мужчине, вылезшему из машины, пришлось включить фонарик, чтобы
отыскать дупло. На секунду Кэсл увидел нижнюю часть туловища мужчины,
когда он провел фонариком вниз по стволу: круглый животик, расстегнутая
ширинка. Умно - он даже припас для такого случая изрядное количество мочи.
Когда луч фонарика повернул обратно, в направлении дороги на Эшридж, Кэсл
двинулся домой. Он сказал себе: "Это мое последнее донесение", - и снова
вернулся мыслью к той семилетней девчушке. Она показалась ему тогда, на
пикнике, где они впервые встретились, такой одинокой, такой застенчивой и
некрасивой, - наверное, потому Кэсла и потянуло к ней.
Почему на свете есть люди, подумал он, которые не способны полюбить
человека преуспевающего, или облеченного властью, или наделенного большой
красотой? Мы считаем себя недостойными их и оттого нам легче с
неудачниками? Нет, он не верил, что в этом причина. Возможно, человеку
просто свойственно стремление к уравновешиванию - как это было свойственно
Христу, легендарной личности, в существование которой ему хотелось бы
верить. "Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные..." [Евангелие от
Матфея, II, 28] Хоть девочка на том августовском пикнике и была еще
маленькая, она уже была обременена своей застенчивостью и стыдом.
Возможно, Кэслу просто захотелось, чтобы она почувствовала, что кто-то
любит ее, и потому он ее полюбил. Не из жалости, как не из жалости
влюбился он в Сару, беременную от другого мужчины. Просто он восстановил
равновесие. Только и всего.
- Ты что-то долго отсутствовал, - сказала Сара.
- Ну, мне необходимо было пройтись. Как Сэм?
- Крепко спит, конечно. Дать тебе еще виски?
- Да. Опять-таки немного.
- Немного? Почему?
- Не знаю, наверное, чтобы самому себе доказать, что я могу
воздерживаться. Возможно, потому, что я чувствую себя тогда счастливее. Не
спрашивай, почему, Сара. Счастье улетучивается, когда говоришь о нем.
Это объяснение показалось им обоим достаточно основательным. В
последний год их жизни в Южной Африке Сара научилась не нажимать на мужа
Кэсл же долго лежал потом без сна, снова и снова повторяя про себя конец
своего последнего донесения, зашифрованного с помощью "Войны и мира". Он
несколько раз открывал книгу наугад, выискивая orte Virgiliae
[определение судьбы по Вергилию (лат.)], прежде чем набрел на фразы,
которые решил взять за основу своего кода. "Ты говоришь: я несвободен. Но
я же поднял руку и опустил ее". Выбрав именно это место, он как бы давал
знать обеим службам, что бросает им вызов. Последним словом в послании,
когда его расшифрует Борис или кто-то еще, будет: "Прощайте".
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
По ночам после смерти Дэвиса Кэслу снились бесконечные сны - сны, в
которых картины прошлого сменяли одна другую, пока не наступал рассвет.
Дэвиса Кэсл в этих снах не видел - возможно, потому, что мысли о нем,
ограниченные теперь узкими и грустными рамками, заполняли часы, когда Кэсл
бодрствовал. Призрак Дэвиса маячил над заирской почтой и телеграммами,
которые Синтия, зашифровывая, искажала теперь до неузнаваемости.
Кэслу снилась ночью Южная Африка, увиденная сквозь призму ненависти, -
правда, в ткань сна вплетались вдруг частицы той Африки, которую он
когда-то любил, хотя и успел об этом забыть. Однажды во сне он неожиданно
набрел на Сару, сидевшую в заплеванном парке Йоханнесбурга на скамейке для
черных, он круто развернулся и пошел искать другую скамью. Потом они шли с
Карсоном, и у входа в общественную уборную Карсон выбрал дверь, на которой
было написано "только для черных", а Кэсл так и остался стоять, стыдясь
своей трусости: наконец на третью ночь Кэслу приснился уже другой сон.
Проснувшись, он сказал Саре:
- Забавно. Мне приснился Ружмон. А я много лет не вспоминал о нем.
- Ружмон?
- Я забыл. Ты же не знала Ружмона.
- А кто он был?
- Фермер в Оранжевой Свободной провинции. Я в общем-то любил его меньше
Карсона.
- Он был коммунистом? Наверняка нет, раз он был фермером.
Орловский Гай Юлий
Пехов Алексей
Суворов Виктор
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Куликов Роман