неправильной формы. Словно в детстве, когда кости еще мягки, ему надавили на
левую сторону лба, и все сместилось косо: и брови, и скулы, и широкий нос.
Но на этом лице, бледном сквозь желтую от загара кожу, большие черные,
растерянно смотревшие на людей глаза сияли таким счастьем, что, уродливое,
оно казалось сейчас прекрасным. Это возвращался человек, оставшийся в живых.
Осененный догадкой, Бровальский вглядывался в лица бойцов, которых
выводили из строя, фотографировали и возвращали назад. Во всех в них были
следы каких-либо физических недостатков. При этом они, как правило, были
коренастые, крепкие, способные нести тяжелую работу. И он понял, что
происходит.
Он вдруг увидел эту огромную машину, начинавшуюся фронтом с его
ползущими вперед танками и идущими в атаки автоматчиками, машину,
переминавшую и выбрасывающую назад все, что попадало под ее гусеницы. Она
кончалась где-то очень далеко позади, эта расползшаяся по земле машина, но
то, что он видел сейчас, здесь, было ее составными частями, крупными потому
только, что он видел их вблизи, а единицей измерения была его жизнь. Как
первые солдаты еще в бою снимают с пленных часы, отбирают авторучки и
портсигары, так эти, из роты пропаганды, в ближнем тылу, снимали с пленных
дальнейшее, продолжая процесс переработки. Они не стреляли ни в кого, не
мучили, не убивали, иным пленным даже давали по сигарете. Они только
фотографировали особым образом и по особому отбору. Но эти их фотографии и
кинокадры, составленные вместе, должны были дать машине горючее, необходимое
для ее бесперебойного действия. Показанные в тылу и в окопах кадры эти
должны были возбуждать не только сознание расового превосходства, но и
утвердить в мысли, что совершающееся убийство оправдано и необходимо. И те,
кто на фронте стрелял в вооруженного противника, рискуя при этом собственной
жизнью, с кого каждодневная, опасность и сложные понятия солдатского долга и
чести как бы полностью снимали ответственность и вину, и те, кто в тылу, в
безопасности, расстреливал безоружных, руководствуясь приказами начальства и
тоже понятиями долга и чести,- разные части одной машины уничтожения, не
виноватые ни в чем, если бы это были пригнанные друг к другу металлические
шестерни, и виновные, поскольку это были не шестерни, а люди, соединившиеся
вместе и вместе делавшие одно общее бесчеловечное дело,- всем им, и тем, кто
приказывал, и тем, кто приказы выполнял, эти кинокадры и фотографии должны
были дать еще одно необходимое подтверждение. Изготовленные особым образом,
они должны были наглядно, осязаемо утвердить их всех в представлении, что
люди, которых они вместе убивают, в сущности, не люди и к ним, к низшей
расе, неприменимы те представления и нормы, которые они применяют к себе.
Дерево не может чувствовать боли, как чувствует ее человек. И хотя внешнее
человокоподобие смущает и вызывает ложные чувства, всех этих физических
уродов с явными признаками вырождения и дегенерации, всех этих
недочеловеков, как бы это ни было неприятно по причинам, нe имеющим к ним
никакого отношения, всех их надо уничтожать, как уничтожают крыс, вредных
насекомых и сорняки, выпалывая, сжигая и тем очищая землю, чтобы на ней
росло только сильное и здоровое, единственно имеющее право на жизнь.
Бровальский понял это внезапно, не столько мыслью даже, как чувством,
внезапным озарением и ненавистью, поднявшейся в нем. Но пленный
красноармеец, которого сфотографировали и отпустили, возвращался в строй с
сигаретой в руке и счастливой, пристыженной улыбкой, мучительно комкавшей
его лицо.
За деревней уже некоторое время раздавался треск мотоциклов и короткие
пулеметные очереди. Как на мотодроме, он то усиливался кругообразно, то
отдалялся, И вдруг в просвет между разрушенными домами вырвался мотоциклист
с бегущим впереди красноармейцем. Мотоциклист гнался за ним по полю, по
неровной земле, виляя передним колесом, и давал пулеметные очереди.
Красноармеец кидался от них в стороны. В распоясанной гимнастерке, прилипшей
от пота между лопаток, прижав локти к ребрам, он бежал горлом вперед, словно
стремился вырваться из своих тяжелых, трудно отрывавшихся от земли сапог. И
тут второй мотоциклист, налетев сбоку, погнал его в другую сторону.
Немцы на площади, давно кончившие опаливать свинью и обмывавшие ее у
колодца, теперь стояли и смотрели. Один из них, огромный, в расстегнутом на
жаре мундире, с мощным животом, как обмывал свинью, так сейчас держал ее в
одной руке на весу, поставив мордой на землю, мокрую и белую, с перерезанным
горлом, по которому растекалась размытая водой кровь. Бровальскяй не видел,
когда к ним подъехала легковая машина и из нее вылез офицер. Расставив ноги
в бриджах, в высокой фуражке на голове, с руками назади, он тоже стоял и
смотрел.
Площадь вдруг взорвалась здоровым хохотом: его красноармеец упал и,
оглядываясь на мчащегося на него мотоциклиста, поспешно и страшно медленно
подымался с земли. Мотоциклистов было уже трое, вместе они гоняли его по
кругу, передавая один другому и снова устремляясь на него издали и стреляя.
Немцы на площади, войдя в азарт, хохотали и кричали, как на стадионе.
Присутствие пленных, стоявших под охраной, придавало зрелищу особую остроту,
и каждый из немцев в отдельности и все они вместе, со свиньей, которую
держала за задние ноги вверх, были олицетворением солдатского немецкого
духа, здоровой немецкой плоти.
Бровальский глянул на пленных. Десятки разных глаз со страшным
напряжением смотрели на поле. И то, что происходило там, происходило в них
самих. Но уже некоторые не смотрели туда. Отведя глаза, она стояли с
замкнутым, беспокойным выражением, как бы не присутствуя при этом. Мысленно
они уже отдали этого красноармейца и отделились, боясь только, как бы все
связанное с ним не перенеслось на них. И вот это было самое страшное:
разделение, начавшееся в людях, производимое одним из колес работавшей
машины.
Красноармеец опять упал, но поднялся и теперь бежал сюда, а за ним, для
большего устрашения пригибаясь к рулю, несся мотоциклист, под громкий хохот
на площади. Бровальский увидел резко лицо красноармейца. Белое, выстиранное
потом, с провалами глаз и щек, с черным провалом рта, захватывающего воздух,
с выступавшими в расстегнутом воротнике мокрыми ключицами. Задыхающийся,
загнанный до той стадии, когда человек ничего уже не способен понимать, а
может только бежать, пока не упадет, он бежал на них. Он был одним из них,
такой же, как они, он был их частью, но только они стояли под охраной, а за
ним гнались на их глазах, И он бежал сейчас к ним. Но тут другой
мотоциклист, в треском вылетев из-за дома, перерезал ему путь и погнал
обратнo в поле.
И в тот же момент Бровальский, порвав в себе общую цепь, сковавшую
всех, вышел из рядов мимо часового.
Он шел через площадь, неся прижатой к телу правую раненую руку, не
думая о том, что в него могут выстрелить или остановить. Шел, как человек,
имеющий право. Если бы он метнулся или побежал, в часовом сам собою сработал
бы древний инстинкт, наиболее остро проявляющийся в собаках и в людях при
виде бегущего. Но Бровальский не бежал и шел не от опасности, а к ней по
прямой через площадь, сокращая расстояние. И часовой, для которого и он и
все пленные только что были общей толпой, над которой он чувствовал
неизмеримое превосходство вооруженного над невооруженными, шел за ним с
наставленным автоматом, не решаясь сделать что-либо, словно конвоировал его.
На площади немцы тоже увидели и оборачивались, иные с интересом ожидая,
что их еще повеселят. Они были все вместе и вооружены, а он один, ранен, и
солдат с автоматом шел за ним, не отпуская далеко. И все же что-то в этом
раненом командире, который один шел на них, было такое, что передавалось на
расстоянии, как тревога.
Из всех лиц немцев, слившихся в одно, Бровалъский видел сейчас только
лицо офицера и в него смотрел мрачно блестевшими глазами. Стал вдруг
отчетливо слышен треск мотоцикла за деревней. В наступившей тишине все
почувствовали: что-то должно случиться. Это чувствовали пленные, боясь и
радуясь, чувствовали немцы.
- Прекратите представление! - тихо от душившей его ненависти сказал
по-немецки Бровальский, настолько тихо, что никто из пленных на отдалении не
расслышал. Они только видели, как он что-то сказал.
Бровальскому всегда казалось, что он живет ради людей, очень многим
жертвуя для них. Он ограничивал себя во всем, что в обычном понимании
называют личной жизнью. Но именно это самоограничение и четкость, постоянная
внутренняя мобилизованность давно стали его личной жизнью. Он испытывал от
них духовное удовлетворение такое же сильное, как и то возбуждающее на целый
день физическое удовольствие, какое по утрам испытывало его тело после
полуторачасовой гимнастики на снарядах и обливания ледяной водой. И может
быть, впервые он не думал ни о людях, "ради которых он живет", ни о себе, ни
о том, какое действие на них окажет его поступок. Он так сильно чувствовал в
себе их всех, стоявших под автоматами, и того загнанного красноармейца, все
еще бегавшего по полю, их позор, и боль, и придавленность, что все, что он
делал сейчас, было его нравственной потребностью. Это была его ненависть,
его позор, его боль. Он шагнул к офицеру. Среди немцев произошло какое-то
движение, и краем сознания Бровальский почувствовал опасность, надвинувшуюся
на него. Но на это уже не оставалось времени, он не оглянулся и не видел,
что конвоир с упертым в живот, наставленным автоматом заходит сбоку. Шагнув,
он увидел, как офицер высоко поднял брови, обернулся назад, словно ища
кого-то, кто мог бы объяснить, чего хочет этот пленный. И Бровальский понял:
немец боится позора, вооруженный боится его, безоружного, и за помощью
обернулся назад. И с торжеством, с презрением и ненавистью он почувствовал в
руке, как сейчас ударит его, собьет с ног. Но тут конвоир, приседая и
клонясь назад, снизу вверх выпустил в его левый бок всю обойму.
С нахмуренным лицом Бровальский обернулся на него и увидел не конвоира,
а увидел перед собой поле и небо. По этому полю, вставшему стеной, застыв на
нем навсегда, бежал вверх красноармеец, а немец на мотоцикле преследовал
его. И тут все вместе - и поле, и небо - повернулось и рухнуло.
Часа через два пленных слили с другой колонной и погнали по жаре.
Конвойные, молодые немцы лет по двадцати, шли обочиной по раздавленной у
края поля ржи, неся автоматы в оголенных до локтей руках. Впереди на рослом
сытом коне качалась спина начальника конвоя.
Парило. Зной перед грозою стоял тягостный. Только первые ряды шагали на
Махров Алексей
Круз Андрей
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий