какому такому праву?
кричать?
личные вещи.
касается.
осмысления сего вам будет предоставлен.
пролистанный томик бросая. Не откровения мудрецов их интересовали, а моя
восторженная откровенность в заметах на полях. Но ничего не нашли ни на
полях, ни меж страницами.
сороковин кормилицы моей дожидаясь. Не из предчувствия какого я с собою
тогда не взял их, а только чтобы не таскать понапрасну. При службе не
распишешься, рота и время отнимает, и силы, и заботы. А в Антоновке...
вас?
растянул:
столицу, столь красиво и своевременно из-под батогов выстроенную. Ан нет, по
Московской дороге погнали. Во вторую, хоть и первопрестольную столицу нашу.
На курьерской тройке с двумя верховыми жандармами и молоденьким офицером у
меня под боком.
отрываясь.
думайте.
боимся, но и жалеем их. Дозволено нам убивцев, разбойников да татей ночных
жалеть. Даже подкармливать их дозволено: "несчастненькие вы наши..." Но коли
государственным ты преступником властями объявлен, то уж никакой не
несчастненький, а - враг. Без следствия и суда всего народа враг. Может,
потому, что жандармским порядком образованных людей гонят, а конвойным -
убийц дремучих?.. Грамоту наш народ любит, а образованных - сторонится.
Чужие они в отечестве своем, а чужих на Руси боятся и ненавидят. Странный мы
народ. Прилагательный к государственным повелениям.
исключения, именем существительным в русском языке называются. Француз,
молдаванин, немец, татарин, турок, калмык, индеец, швед, англичанин - все,
все решительно требуют вопроса - "кто?". Кто перед тобою. Но сами себя мы -
единственные во всем мире! - только именем прилагательным называем:
"русский". То есть не кто ты есть как личность, а к кому ты прилагаешься,
кому принадлежишь как невольник. Как раб...
полная от самого рождения своего вплоть до самой кончины своей. И не оно для
тебя существует, а ты - для него и ради него. Ради величия его, мощи, славы
и самоутверждения - во имя самоутверждения...
тюремной кареты выходить. И снова гнали, гнали. И спали в скачке этой, и
перекусывали на скаку. Пади, Русь, государственного преступника везут...
узколобые какие-то строения. Каменные крутые лестницы с истертыми ступенями
- вниз, вниз. Молча: один солдат с фонарем впереди, другой - позади. Глухой
коридор, двери, железом окованные. Лязг ключей, скрежет петель и...
подстилкой. И - тишина. Полная тишина: звуков нет, а в уши - давит. На все
барабанные перепонки давит гигантским давильным прессом...
сколько времени. Может, и навсегда. Долго сидел неподвижно: давило меня,
давило со всех сторон. Камнем, тишиной и неизвестностью...
и не объявленная? Граф, что ли, пожалел, что промахнулся тогда?.. Ну, вряд
ли. Это бы он раньше проделал, коли бы возжелал. Да и по характеру - не его
сущность поклепами заниматься. Нет, не он. Не по его навету я в этот камень
одет, не по его. Тогда что же? Или кто же?.. Ну должна же хоть какая-то вина
существовать? Не для меня, разумеется, - для записи в казенной бумаге.
какой-то - пришел. Однако знал я к тому времени, что не в шинели русский
солдат греется, а - под шинелью. В Корпусе нас этому, правда, не учили, но
бывалые старослужащие моей роты как-то пехотную сию премудрость мне
поведали. Вспомнил я с благодарностью о добрых советах их, встал, снял
шинель, завернулся в нее, завалился на каменное ложе и...
да мрак черный. И как сереть начало, так и сон мой на убыль пошел. Я глаза
открыл, увидел тусклое оконце под потолком, свечу догоревшую и сел. Что-то
вспомнилось, но неясно, неотчетливо, туманно. Я хотел туман этот рассеять,
да не успел: петли дверные заскрежетали.
фонарем. Прошла к столику подле моего ложа, поставила котелок с деревянной
обгрызенной ложкой, достала новую свечу, вздула ее и заменила ею сгоревшую.
заскрежетало.
признаться, хотелось, брезгливостью особой я не отличался, но за ложку
хвататься обождал, поскольку ощутил не столько голод, сколько холод. И,
надев шинель, начал быстрыми шагами каземат измерять. Девять шагов от окна
до двери, девять - от двери до окна. С добрых полверсты прошагал, пока
щедрой испариной не покрылся. Тогда сел к столику и съел все неведомое
варево до дна, ложкой старательно котелок выскребав.
объявилась. Помельче первой, но столь же безгласая - проверил. Кружку
кипятку принесла и добрый кусок хлеба. И удалилась, столь же молчаливо.
каземату подходило.
как ни странно, слегка прояснились. Немного совсем, но достаточно, чтобы
вспомнить, как что-то встревожило меня на грани пробуждения. Но что же
именно, что?..
углам, и я впервые мог обозреть границы узилища моего, а может, и всей
оставшейся жизни. Две глухих стены, осклизлых от медленно, с улиточной
скоростью ползущей... слякоти, что ли. Да, мерзкой липкой слякоти: может,
точнее - слизи, но и слякоти в то же время. На ощупь - мертвой и живой
одновременно, чтоб понятны вам стали оба первых моих впечатления. Что еще?
Пол и потолок. Оба - каменные, только верх гроба этого вроде как мхом порос,
а низ - та же мерзостная грязь.
высоко вверху - забранное толстой решеткой оконце, в которое и без решетки
не вдруг-то пролезешь. Уж что-что, а тюрьмы строить мы выучились. Не то что
турки в Бессарабии понастроили...
их из меня.
гнул в сухом и светлом каземате Бендеровской крепости, пока комендант ее