Чтение 34–й страницы книги ~Не стреляйте в белых лебедей~

Все над Егором потешались: надо же, заместо ГУМов с ЦУМами лебедей
приволок! В долги влез, людей обманул, жену обидел. Одно слово -- бедоносец.

Только Яков Прокопыч не смеялся. Серьезно одобрил:

-- Привлекательность для туризма.

А Кольке было не до смеху. Пока тятька его в Москве слонами любовался,
дяденьку Федора Ипатыча уж трижды к следователю вызывали. Федор Ипатыч по
этому случаю Кодекс купил, наизусть выучил и так сказал:

-- Видать, дом отберут, Марья. К тому клонится.

Марьица в голос взвыла, а Вовка затрясся и щенка побежал топить.
Еле-еле Колька умолил его, да и то временно:

-- Коли выселят -- назло утоплю!

Сказал -- как отрезал. И сомнения не осталось: утопит. А тут еще Оля
Кузина заважничала чего-то, дружить с ними перестала. Все с девчонками
вертелась, какие постарше, и на Кольку напраслину наговаривала. Будто он за
нею бегает.

А Егор на другой день к озеру подался. Домики лебедям построил, а тогда
и лебедей выпустил. Они сперва покричали, крыльями подрезанными похлопали,
подрались даже, а потом успокоились, домики поделили и зажили двумя
семействами в добром соседстве.

Устроив птиц, Егор надолго оставил их: ходил по массиву, клеймил
сухостой для школы. А директору напилил лично не только потому, что уважал
ученых людей, но и для разговора.

Разговор состоялся вечером у самовара. Жену -- докторшу, что столько раз
Кольку йодом мазала,-- к роженице вызвали, и директор хлопотал сам.

-- Покрепче, Егор Савельич?

-- Покрепче.-- Егор взял стакан, долго размешивал сахар, думал.-- Что же
нам с Нонной-то Юрьевной делать, товарищ директор?

-- Да, жалко. Хороший педагог.

-- Вам -- педагог, мне -- человек, а Юрию Петровичу -- зазноба.

То, что Нонна Юрьевна для Чувалова -- зазноба, для директора было
новостью. Но вида он не подал, только что бровями шевельнул.

-- Официально разве вернуть?

-- Официально -- значит через "не хочу". Нам годится, а Юрию Петровичу --
вразрез.

-- Вразрез,-- согласился директор и пригорюнился.

-- Видно, ехать придется,-- сказал Егор, не дождавшись от него совета.--
Вот зазимует, и поеду. А вы письмо напишите. Два.

-- Почему два?

-- Одно -- сейчас, другое -- погодя. Пусть свыкнется. Свыкнется, а тут я
прибуду, и решать ей придется.

Директор подумал и принялся за письмо. А Егор неторопливо курил,
наслаждаясь уютом, покоем и директорским согласием. И оглядывался: сервант
под орех, самодельные полки, книги навалом. А над книгами картина.

Егор даже встал, углядев ее. Красным полыхала картина та. Красный конь
топтал иссиня-черную тварь, а на коне том сидел паренек и тыкал в тварь
палкой.

Вся картина горела яростью, и конь был необыкновенно гордым и за эту
необыкновенность имел право быть неистово красным. Егор и сам бы расписал
его красным, если б случилось ему такого коня расписывать, потому что это
был не просто конь, не сивка-бурка -- это был конь самой Победы. И он пошел к
этому коню как завороженный -- даже на стул наткнулся.

-- Нравится?

-- Какой конь!--тихо сказал Егор.-- Это ж... Пламя это. И парнишка на
пламени том.

-- Подарок,-- сказал директор, подойдя.-- И символ прекрасный: борьба
добра со злом, очень современно. Это Георгий Победоносец.-- Тут директор
испуганно покосился на Егора, но Егор по-прежнему строго и уважительно
глядел на картину.-- Вечная тема. Свет и тьма, добро и зло, лед и пламень.

-- Тезка,-- вдруг сказал Егор.-- А меня в поселке бедоносцем зовут.
Слыхали, поди?

-- Да.-- Директор смутился.-- Знаете, в наших краях прозвище...

-- Я-то чего думал? Я думал, что меня потому бедоносцем зовут, что я
беду приношу. А не потому зовут-то, оказывается. Оказывается, не под масть я
тезке-то своему, вот что оказывается.

И сказал он это с горечью, и всю дорогу конь этот перед глазами его
маячил. Конь и всадник на том коне.

-- Не под масть я тебе, Егор Победоносец. Да уж, стало быть, так, раз
оно не этак!

А лебеди были белыми-белыми. И странная горечь, которую испытал он,
открыв для себя собственное несоответствие, рядом с ними вскоре растаяла без
следа.

-- Красота! -- сказал Юрий Петрович, навестив Егора.

Птицы плавали у берега. Егор мог часами смотреть на них, испытывая
незнакомое доселе наслаждение.

Он уже побегал по лесу, выискал пару коряг, и еще два лебедя гнули шеи
возле его шалаша.

-- Тоскуют,-- вздохнул Егор.-- Как свои пролетают- кричат. Аж сердце
лопается.

-- Ничего, перезимуют.

-- Я им сараюшку уделаю, где кабанчик жил. Ледок займется -- переведу.

Юрий Петрович ничего на это не ответил. Нонна Юрьевна возвращаться
отказалась, как он ни упрашивал ее там, в Ленинграде, и Чувалов разучился
улыбаться.

-- Ну, Юрий Петрович, пишите заявление, чтоб озеро обратно Лебяжьим
звали.

-- Напишу,-- вздохнул Чувалов.

Юрий Петрович, невесело приехав, невесело и уехал.

А Егор остался: невдалеке от его участка дорогу прокладывали, и он
беспокоился насчет порубок. Но на заповедный лес никто но покушался: Филя с
Черепком на строительство дороги подались. Черепок матерые сосны с особым
наслаждением рвал: любил взрывчаткой баловаться. С войны еще, с
партизанщины.

Потом, однако, заглохли и дальние взрывы и рев машин: дорога в поля
ушла, и рвать стало нечего. Но Егору не хотелось уходить из обжитого шалаша,
по обе стороны которого гордо гнули шеи деревянные лебеди.

Осень у крыльца уж бубенцами звенела. Она темной выдалась, дождливой и
выжила-таки Егора с озера. Он перебрался в дом, сперва наведывался к лебедям
ежедневно, потом стал ходить пореже. Да и сараюшку уделать требовалось: по
утрам уж ледок похрустывал.

А та ночь на диво разбойной была. Тучи чуть за ели не цеплялись, косило
из них дождем без передыху, а ветер гулял --аж сосны стонали. Накануне Егор
прихворнул маленько, баньку парную принял, чайку с малиной -- спать бы ему да
спать. А он тревожился: как лебеди там? Надо бы перевезти-уж и сараюшка
почти готова,-- да расхворался некстати. Ворочался, жег Харитину то спиной,
то боком, а к полуночи оделся и вышел покурить.

Чуть вроде затишело: и лес шумел поласковее, и дождик не сек -- моросил
только. Егор скрутил цигарку, пристроился на крылечке, прикурил -- ударило
вдруг за дальним лесом. Тяжко ударило, и он сперва подумал, что гром, да
какой мог быть гром темной осенью? И, еще не поняв, что это ударило, что за
гул принесло мокрым ветром, вскочил и побежал кобылу седлать.

Ворота скрипучими были, и на скрип тот Харитина выглянула, в одной
рубашке, грудь прикрывая.

-- Ты что это удумал, Егор! Жар ведь у тебя.

-- На озеро съезжу, Тинушка,-- сказал Егор, выводя со двора сонную
кобылу. Неспокойно мне что-то. Да и Колька давеча про туриста говорил.

А Колька вчера дяденьку сивого у магазина встретил. Того, что
муравейник поджигал.

-- А, малец!

-- Здравствуйте,-- сказал Колька и убежал.

Водку сивый тот нес. Целую авоську: в дырки горлышки торчали. Колька об
этом отцу и рассказал.

Не удержала его тогда Харитина, и гнал Егор казенную кобылку сквозь
осеннюю темь. Знала бы, поперек дороги бы легла, а не зная, ругнула только:

-- Да куда же понесло-то тебя, бедоносец божий?

Такими были ее последние слова. Неласковыми. Как жизнь.

Второй раз ударило, когда Егор полпути миновал. Гулко и далеко разнесло
взрыв по сырому воздуху, и Егор понял, что рвут на Черном озере. И подумал о
лебедях, что подплывали на людские голоса, доверчиво подставляя крутые шеи.

Гнал Егор старую кобылу, бил каблуками по ребрам, но бежала она плохо,
и он в нетерпении соскочил с нее и побежал вперед. А кобыла бежала следом и
жарко дышала в спину. Потом отстала: сил у нее Егоровых не было, даром что
лошадь.

Издалека он костер углядел: сквозь мокрые еловые лапы. У костра фигуры
виднелись, а с берега и голос донесся:

-- Под кустами смотри: вроде щука.

-- Темно-о!..

Егор бежал напрямик, ломая валежник. Ветки хлестали по лицу, сердце в
горле билось, и трясло его.

-- Стой! --закричал он еще в кустах, в темноте еще.

Вроде замерли у костра. Егор хотел снова крикнуть, да дыхания не
хватило, и выбежал он к костру молча. Стал, хватая ртом воздух, в миг
какой-то успел увидеть, что над огнем вода в кастрюльке кипит, а из воды две
лебединые лапы выглядывают. И еще троих лебедей увидел -- подле. Белых, еще
не ощипанных, но уже без голов. А в пламени пятый его лебедь сгорал:
деревянный. Черный теперь, как озеро.

-- Стой...-- шепотом сказал он.--Документ давайте. Двое у костра стояли,
но лиц он не видел. Один сразу шагнул в темноту, сказав:

-- Лесник.

Шумел ветер, булькала вода в кастрюле да трещал, догорая, деревянный
лебедь. И все покуда молчали.