касается зонта, то его я зацепил за шею, чтобы оставить свободными обе руки
и держать ими сына за пояс или, скорее, под мышки, ибо мое сиденье оказалось
теперь выше, чем его. Поехали, - сказал я. Он сделал отчаянное усилие, в это
я вполне могу поверить. Мы упали. Острая боль обожгла мне голень. Я
запутался в заднем колесе. Помоги мне! - закричал я. Сын помог мне
подняться. Носок порвался, нога кровоточила. К счастью, кровоточила больная
нога. Что бы я делал с двумя бездействующими ногами? Что-нибудь бы придумал.
Кажется, нет худа без добра. Я имел в виду, естественно, пользу
кровопускания. С тобой ничего? - спросил я. Ничего, - ответил он. А что с
ним может случиться? Я нанес ему сильнейший удар зонтом под колени, в то
место, где между шортами и гольфами белело тело. Он заорал. Ты хочешь нас
погубить? - спросил я. У меня мало сил, - ответил он, - у меня мало сил.
Велосипед, похоже, не пострадал, разве что слегка погнулось заднее колесо. Я
сразу же понял ошибку, допущенную мной. Она заключалась в том, что я оторвал
ноги от земли раньше, чем мы поехали. Я задумался. Попробуем еще раз, -
сказал я. Я не могу, - сказал он. Не испытывай мое терпение, - сказал я. Он
оседлал раму. Когда я скажу, медленно трогай, - сказал я. Я снова встал за
его спиной и устроился на своем сиденье, приподняв ноги над землей. Хорошо.
Жди сигнала, - сказал я. Я наклонялся на бок до тех пор, пока моя здоровая
нога не коснулась земли. Теперь на заднее колесо давила только моя больная
нога, задранная под мучительным углом. Я вонзил пальцы в куртку сына. Малый
ход, - сказал я. Колеса начали крутиться. Я поспевал за велосипедом, то ли
подпрыгивая, то ли волочась. Меня тревожили мои яйца, которые свисали
несколько низковато. Быстрее! - закричал я. Всем весом он нажал на педали. Я
вспрыгнул на свое место. Велосипед качнулся, выпрямился, прибавил скорость.
Браво! - воскликнул я вне себя от радости. Ура! - закричал сын. Какое
отвращение испытываю я к этому восклицанию! С большим трудом вывел я его на
бумаге. Он был рад не меньше меня, кажется, так. Сердце его билось под моей
рукой, хотя рука моя была далеко от его сердца. К счастью, мы спускались по
склону холма. К счастью, я починил свою шляпу, иначе бы ее сдуло ветром. К
счастью, погода стояла прекрасная, и я не был больше один. К счастью, к
счастью.
препятствиях, которые нам пришлось преодолеть, о злоумышленниках, которых мы
перехитрили, о проступках сына, о падениях отца. Рассказать все это входило
в мои намерения, почти доставляло радость, я испытывал удовольствие от
мысли, что настанет минута, когда я смогу это сделать. Но теперь намерения
отсутствуют, минута настала, радость исчезла. Лучше моей ноге не стало. Но
не стало и хуже. Рана на голени зажила. Один бы я не добрался. Это произошло
благодаря моему сыну. Что? То, что я добрался. Он часто жаловался на свое
здоровье, на живот, на зубы. Я давал ему морфий. Выглядел он все хуже и
хуже. Когда я спрашивал, что с ним, он не мог объяснить. Велосипед доставил
нам немало хлопот. Но я его чинил. Без сына я бы не добрался. Ехали мы
долго. Недели. Мы то и дело сбивались с пути, зря теряли время. Я
по-прежнему не знал, что я должен делать с Моллоем, когда найду его. Об этом
я больше не думал. Я думал о себе, много, в пути, когда сидел за спиной
сына, глядя поверх его головы, и на стоянках, когда он сновал туда-сюда или
уходил, оставив меня одного. А уходил он часто, разведать местность, купить
продовольствия. Я практически ничего не делал. Должен сказать, что заботился
он обо мне хорошо. Был он неуклюжим, глупым, медлительным, грязным, лживым,
лукавым, расточительным, непочтительным, но меня не покинул. Я много думал о
себе. То есть часто бросал на себя взгляд, закрывал глаза, забывался,
начинал все сначала. Добирались в Баллибу мы долго, а добравшись, не знали
об этом. Стой, - сказал я однажды сыну. Я только что заметил пастуха, вид
которого мне понравился. Он сидел на земле, поглаживая собаку. Стадо черных
стриженых овец безбоязненно бродило вокруг них. Боже, какая пастораль!
Оставив сына у обочины, я направился к ним, по траве. Я часто останавливался
и отдыхал, опершись о зонт. Пастух наблюдал, как я иду, не поднимаясь.
Собака тоже, не подавая голоса. Овцы тоже. Да, постепенно, одна за другой,
они поворачивались в мою сторону и смотрели, как я иду. Лишь изредка
попятное движение, крохотное копытце, бьющее о землю, выдавали их
беспокойство. Пугливыми, какими бывают овцы, они не казались. И сын мой,
конечно, наблюдал, как я иду, я спиной чувствовал его взгляд. Молчание было
полным. Во всяком случае, глубоким. Принимая во внимание все - наступил
торжественный момент. Погода стояла дивная. День завершался. Останавливаясь,
я каждый раз оглядывался вокруг. Смотрел на пастуха, на овец, на собаку,
даже на небо. Но когда я шел, то видел только землю и движение моих ног -
здоровая нога совершает прыжок, задерживается в полете, приземляется и
поджидает приход подруги. Наконец я остановился шагах в десяти от пастуха.
Ближе подходить не имело смысла. С каким удовольствием я его описал бы.
Собака его любила, овцы не боялись. Скоро он поднимется, почувствовав
появление росы. Овчарня далеко-далеко, но он видит издали огонек в своей
хижине. Я оказался посреди овец, они окружили меня, их взгляды сошлись на
мне. Возможно, они приняли меня за мясника, пришедшего выбрать одну из них.
Я снял шляпу и видел, как собака проследила взглядом за движением моей руки.
Я снова оглянулся, утратив дар речи. Я не знал, как нарушить это молчание. Я
был близок к тому, чтобы отступить, не произнеся ни слова. Наконец я
произнес: Баллиба, - с вопросительной, надеюсь, интонацией. Пастух вынул изо
рта трубку и ткнул мундштуком в землю. Я страстно хотел сказать: Возьмите
меня с собой, я буду верно вам служить, а нужен мне лишь ночлег да немного
еды. Я понял, но, кажется, не подал вида, ибо он повторил свой жест и
несколько раз ткнул мундштуком в землю. Балли, - произнес я. Он поднял руку,
мгновение она колебалась, как бы над картой, затем замерла. Трубка все еще
слабо курилась, голубая струйка дыма повисла в воздухе, затем исчезла. Я
посмотрел в указанном направлении. Собака тоже. Мы все трое повернулись на
север. Овцы теряли ко мне интерес. Может быть, они поняли. Я услышал, как
они снова щиплют траву, переходя с места на место. Наконец я различил на
границе равнины неясное мерцание, рой светлячков, затуманенных расстоянием.
Я подумал о Млечном Пути. Как будто слабые брызги на мрачном горизонте. Я
возблагодарил вечер, приносящий с собой огни - в небе звезды, а на земле
ответные огоньки, зажигаемые людьми. Тщетно поднимал бы свою трубку пастух
при свете дня, направляя ее к отдаленному, четко очерченному месту
соединения земли и неба. Но вот я почувствовал, что пастух и собака снова
поворачиваются ко мне, и пастух затягивается трубкой в надежде, что она не
погасла. Я знал, что теперь уже один всматриваюсь в это отдаленное мерцание,
которое будет становиться все ярче и ярче, это я тоже знал, и затем внезапно
потухнет. А мне не хотелось оставаться одному, или с сыном, нет, одному,
очарованному. И я стал обдумывать, как бы покинуть их, не проклиная себя и
не причиняя боли, или с проклятьями и болью, но как можно меньшими, как
вдруг огромной силы вздох вокруг меня дал мне понять, что ухожу не я, а
стадо. Я смотрел, как они удаляются, - впереди человек, за ним овцы,
сбившись в кучу, низко опустив головы, толкая друг друга, изредка пускаясь
трусцой, вслепую, не останавливаясь, хватая в последний раз сколько удастся
травы, и позади всех - собака, помахивая длинным черным поднятым хвостом,
хотя и нет свидетелей ее торжества, если это именно то, что она испытывала.
Вот так, в идеальном порядке, который пастуху не надо устраивать, а собаке
поддерживать, маленькое стадо отбыло. Нет сомнения, что в том же порядке
добредут они до хлева или загона. А там пастух отойдет в сторону, чтобы
пропустить их и пересчитать, пока они проходят перед ним. Затем он
направится к своей хижине, дверь на кухню открыта, лампа горит, он войдет и,
не снимая шляпы, сядет за стол. А собака замрет на пороге, не зная, можно ли
ей войти или она должна остаться на улице.
поводу. Подождите, это может оказаться важным.
вероятно, показалась похожей на любую другую, и это все, что я помню. Я,
конечно, провел ее наилучшим образом, как всегда, благодаря своей
безукоризненной технике, и продемонстрировал сыну всю безмерность его вины.
Но на следующий день я понял, что допустил ошибку. Ибо, проснувшись утром, я
обнаружил, что нахожусь в шалаше один, а ведь я всегда просыпался первым.
Более того, инстинкт подсказывал мне, что один я нахожусь уже длительное
время и что мое дыхание давно уже не смешивается с дыханием сына, в тесном
шалаше, который он воздвиг под моим наблюдением. Но то, что он исчез вместе
с велосипедом, ночью или на рассвете, само по себе не вызвало у меня
серьезного беспокойства. Если бы дело ограничивалось только этим, я нашел бы
его поступку великолепные и веские причины. К несчастью, он забрал свой
рюкзак и плащ. И ничего из принадлежавшего ему ни в шалаше, ни вне шалаша не
осталось, абсолютно ничего. Но и это еще не все, ибо ушел он со значительной
суммой денег, он, которому дозволялось иметь при себе лишь несколько пенсов,
иногда, чтобы опустить в копилку. Ибо раз уж он отвечал за все, под моим
наблюдением, конечно, и прежде всего за покупки, то пришлось доверить ему
деньги. Так что денег у него всегда было больше, чем необходимо. Чтобы
сказанное мной звучало правдоподобнее, добавлю следующее.
и сам преподал ему ее основы.
составлявшими предмет моего восторга.
недорогой. Ибо я устал от багажника и предвидел тот день, когда у сына не
останется больше сил крутить педали за нас обоих. Я подозревал, что я
способен, и более того, знал, что я способен, немного попрактиковавшись,
крутить педаль одной ногой. И тогда я снова займу принадлежащее мне по праву
место, то есть впереди. А сын мой будет следовать за мной. И прекратится
позор его неповиновения, когда я говорю: Направо, а он поворачивает налево,
а когда я говорю: Налево, он поворачивает направо, или едет прямо, когда я
говорю: Направо или налево, как это случалось в последнее время все чаще и
чаще.
пенсов, и это привело меня к выводу, что сын мой, не довольствуясь имеющейся
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Пехов Алексей
Плотников Александр
Шилова Юлия