этого дома он метался в уходящих сумерках по кривым и запутанным улочкам,
зачем-то вглядываясь в лица прохожих и проезжих, точно бы у него могли быть
здесь знакомые, но ни среди поспешавших в тот час к семейным трапезам
горожан, ни среди тех, кто еще заглядывал в лавки перед их закрытием, он не
обнаружил никого, кому бы мог довериться. А многие прохожие так и вовсе не
знали, кто это такой - Иисус Христос. Мало ли в городе было бродяг. Какой-то
сердобольный горожанин стал его звать к себе на пасху. Но Авдий,
поблагодарив, отказался. Он надеялся предупредить Учителя. От волнения, от
света в окнах, от сильных запахов в воздухе, разносившихся от очагов с едой,
от парной духоты, исходившей от обильно политых для прохлады дорог и дворов,
у него разболелась голова. Его стало мутить. И тогда он кинулся за город, в
Гефсиманию, надеясь застать Учителя с учениками еще там, в саду, в молитве и
беседе. Но напрасно! И здесь в тот поздний час он никого не обнаружил. В
саду было безлюдно, и под тем большим фикусовым деревом, где схватила
Учителя вооруженная толпа, тоже никого уже не было. Ученики отсюда
разбежались, как и предсказывал сам Учитель...
близился роковой день, последствия которого не избудутся веками и долго еще
и разно будут сказываться на истории человечества. Но в Гефсимании и
прилегающих к ней всхолмлениях, поросших садами и виноградниками, в тот час
было тихо, лишь птицы ночные пели по кустам, лягушки перекликались, и
журчал, катился, переливаясь при луне, по каменистым древним стокам неспящий
Кедрон с кедровых гор, делясь на ручьи и вновь собираясь в единый поток. Все
пребывало на своих местах и существовало, как испокон века, - тихо и
благостно было на земле в ту ночь, и только он, Авдий, не находил себе покоя
оттого, что все свершалось, как должно было свершиться, и он не мог ничего
ни остановить, ни предотвратить, хотя знал наперед, чем все кончится.
Напрасно плакал он и взывал в отчаянии к Богу-Завтра. И примириться не мог
со свершившимся спустя одна тысяча девятьсот пятьдесят лет от того, когда
это произошло, и в поисках себя, перенесясь в минувшее бытие, мысленно
вернулся в то начало, от которого через все круговращения времени
протянулась нить и к его судьбе. Искал ответа, то устремляясь вспять на
тысячелетия, то вновь возвращаясь в сегодняшнюю реальность под степной
дождь, что лил на голову и плечи, то отрешаясь, то трезво взвешивая факты.
концепцию Страшного суда над миром, сложившуюся гораздо позже, вкладывал в
уста людей, живших задолго перед этим, - уж очень не терпелось Авдию, чтобы
об этом сказано было самому Понтию Пилату, поскольку не исчезла тень Пилата,
всесильного наместника империи, и по сей день. (Ведь есть же потенциальные
пилаты и теперь!) И в таком опережении событий Авдий Каллистратов исходил из
того, что изначальные законы мира действуют всегда, хоть и обнаруживают себя
гораздо позже. Так и с идеей Страшного суда - давно уже ум человеческий
терзала идея грядущего возмездия за все несправедливости, что творились на
земле.
трагическом самосознании духа? И зачем все это надо было? Неужто лишь для
того, чтобы у нас была причина для вечного покаяния? И почему с тех пор, как
он взошел на крест, так долго не успокоятся умы? Ведь с тех дней многое, что
претендовало на бессмертие, забылось и обратилось в прах. Всегда ли
помнилось при этом, что жизнь людей вседневно совершенствуется: что было
сегодня ново, то наутро старо, что было лучше, завтра меркнет перед еще
более прекрасным, так почему же сказанное Иисусом не устаревает и не теряет
свою силу? А все, что произошло от его рождения до казни на столбе, и более
того - что пошло от него затем во времена и поколения, неужто так необходимо
и неизбежно было для человечества? И в чем наконец заключался смысл этого
пути в истории людей? Что постигли они? К чему пришли? И если сокровенной
целью была идея человеколюбия - идея гуманизма, как утверждают ученые умы,
то есть путь человека к самому себе, к бесконечному совершенству духа в
самом себе как наделенном разумом существе, то как же изначально сложно,
тяжко и жестоко задуман был тот путь - кем и зачем? Могли ли люди
просуществовать без этого каждым по-своему толкуемого гуманизма - от
христианского до вселенского, от социально-эгоистического, классового, до
принципиально абстрактного? И к чему в наш век давно обветшавшая на том пути
религия?
материалистическая наука не вбила осиновый кол в могилу христианского
вероучения, и не только его одного, не смела их решительно и властно с пути
прогресса и культуры - единственного верного пути? Теперешнему человеку,
казалось бы, нет нужды исповедовать веру, ему будет вполне достаточно знать
об этих умерших учениях в порядке общей исторической осведомленности, не
более. Ведь все это изжило себя, все изведано и пройдено. Но к чему мы
пришли, что у нас есть взамен той милосердной, жертвенной, давно отброшенной
на обочину, злорадно высмеянной реалистическими мировоззрениями идеи? Что у
нас есть подобное, вернее, превосходящее? Ведь новое несомненно должно быть
лучше старого. И оно есть, это новое! Есть! На подходе новая могучая религия
- религия превосходящей военной силы. В какие еще эпохи человеку доводилось
изо дня в день, всю жизнь от рождения и до смерти существовать всецело в
зависимости от того, развяжут войну эти силы или воздержатся? Кто же теперь
боги, как не они, владельцы этого оружия? Вот разве что пока еще нeт
церквей, где молились бы на макеты ядерных снарядов на алтаре да били
поклоны генералам... Чем не религия?
этот раз, когда в неизмеримой протяженности мышления ему дано было
проникнуть в минувшее как в данность, в суть тех событий, что были до него,
- так новая вода протекает мимо старых берегов, - он вернулся к истоку тех
дней, к той предпасхальной ночи в пятницу, чтобы разыскать Учителя, успеть
сказать ему о своей тревоге, сообщить ему о тревоге наступающих через
столетия времен, сообщить, что появился на исторической арене новый Бог -
Бог Голиаф, подобно чуме поразивший сознание всех до одного жителей планеты
своей религией, развратной и универсальной, религией превосходящей военной
силы. Как отозвался бы Учитель, как ужаснулся бы: куда грядет в этом бешеном
состязании за военное превосходство род людской? И если бы Он вторично решил
взвалить на себя ношу грехов наших и взошел бы на крест, то и тогда навряд
ли тронул бы души людей, порабощенные агрессивной религией превосходящей
военной силы...
схватили и увели, и плакал Авдий в опустевшей Гефсимании обо всем, что было,
и обо всем, что будет, один во всем саду и во всем мире. Так, спеша вспять,
он объявился в Гефсимании, перешагивая через пращуров своих, в ту пору еще
обитавших в северных чащобных лесах и поклонявшихся еще рубленным из бревен
идолам, которым даже имя его - Авдий - еще не было известно. Оно только еще
со временем будет заимствовано, а ему самому предстоит еще родиться в
далеком двадцатом веке...
схвачен и уведен Учитель, и сокрушался Авдий так, как будто что-то могло от
этого измениться в судьбах мира...
Иерусалима, жители спокойно спали спокойным сном в ту предпасхальную ночь,
еще ни о чем не подозревая, и только он один в тревоге и смятении бродил по
городу и думал: где Учитель, что с ним теперь? А потом его осенило, что еще
не поздно спасти Учителя, и он стал стучаться в окна, во все окна, что
попадались по пути: "Вставайте, люди, беда грядет! Пока еще есть время,
спасем Учителя! Я уведу его в Россию, есть островок заветный на реке нашей,
на Оке..."
бы находиться в полной безопасности - там бы Он предавался размышлениям над
превратностями мира, и, быть может, там родилось бы новое озарение, и Он
прозрел бы новый путь человечеству в даль времен и даровал бы людям
божественное совершенство, дабы путь к мессианской цели, возложенной Им на
себя как непреложный долг, лежал бы не через кровь, и не пришлось бы
расплачиваться за него мучениями и унижениями, которые Он, безумный, готов
принять ради людей, за правду, опасную гонителям и потому искореняемую столь
беспощадно: ведь ради счастья будущих поколений наложил Он на себя тот
гибельный долг, неизбежный на избранном им пути освобождения человека от
гнета собственной причастности к извечным несправедливостям, ибо в
естественных вещах несправедливости не существует, она бытует лишь меж
людьми и идет от людей. Однако можно ли достичь цели таким антиисторичным
способом и есть ли какая-либо уверенность в том, что этот урок Учителя не
будет забыт всякий раз, когда, преследуя свою корысть, человек захочет
забыть Учителя, заглушить и задавить свою совесть и найдет себе множество
оправданий: мол, он-де вынужден был якобы злом отвечать на зло; как
отвратить венец творенья - человека от пагубных страстей, вседневно
сопутствующих ему и в благоденствии, и в невзгодах, и в бедности, и в
пресыщении богатством, и когда он имеет власть, и когда он никакой власти не
имеет; как отвратить венец творенья - человека от неуемной жажды господства
над другими, как отвратить от постоянных сползаний к вседозволенности: ведь
самодовольство и надменность влекут человека повелевать и принуждать, когда
он в силе, а когда не в силе, угодливостью, лицемерием и коварством
стремиться к той же цели, и в чем же тогда подлинная цель жизни, в чем ее
смысл, и кто, наконец, в состоянии ответить на этот вопрос так, чтобы ни
одна душа не усомнилась в истинности и чистоте его ответа.
состраданию - тому, что в первооснове отличает разумного от неразумного, ибо
тяжко пребывание человека на земле, глубоко затаились в нем истоки зла. И
разве достижим таким путем абсолютный идеал - ум, окрыленный свободой
мышления, возвышенная личность, изжившая в себе анахронизм зла отныне и во
веки веков, как изживают заразную болезнь? О, если бы это было достижимо!
Боже, зачем же Ты взвалил на себя такое бремя, чтобы исправить неисправимый
мир? Спаситель, остановись, ведь те, ради которых Ты пойдешь на крест, на
мученическую смерть, они же потом над Тобой надсмеются. Да, да, иные будут
Роллинс Джеймс
Василенко Иван
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Суворов Виктор