Чтение 34–й страницы книги ~Юность командиров~

- Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У
него стрельбы... А это не игрушки, сестренка. Несмотря на секреты
чрезвычайной важности...

Тогда Валя, возмущенная, спрыгнула с подоконника, прервала его:

- Неужели у вас в армии все подчинено одному - как у вас называется,
боевой подготовке? И больше ничего не существует? Вы не знаете своих
курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки. Ты сам сухарь! У
тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!

"Я понимаю. Твоя колючесть есть лишь форма самозащиты", - подумал
Василий Николаевич и сказал по-прежнему сдержанно:

- Если у тебя действительно какое-то серьезное дело с Алексеем
Дмитриевым, то, может быть, ты объяснишь мне, в чем оно?

- Сейчас - нет. - Она подбежала к нему, уже зная, что добилась своего,
поцеловала его в намыленную щеку. - Ты все-таки понял! Спасибо тебе!..

Он долго думал позднее об этом разговоре и, догадываясь, в чем дело,
решил оставить Дмитриева с орудием на два дня в училище, сознавая, как
порой много значат в жизни человека два дня, два часа, даже час. Но,
приняв это решение, он испытывал такое чувство, будто пошел на сделку со
своей совестью, и тут же ловил себя на мысли, что по своему положению
офицера привык (да, привык) смотреть на курсантов как на людей, которые
обязаны выполнять чужую волю, чтобы обрести свою собственную, - и тут не
до нежностей. Что ж, армия не случайный полустанок, на котором ты сошел,
потому что ошибся поездом.

Да, он никогда дома не говорил о своей жене. Сестра была права, но не
понимала одного: воспоминания не облегчают. Однако ему почему-то казалось
иногда, что она где-то рядом, что он встретит ее на улице, что однажды,
придя домой из училища, увидит ее сидящей в своей комнате. А когда в этом
году он встретился с женщиной, взгляд которой говорил ему слишком много,
он непроизвольно для самого себя стал находить в ней качества, не похожие
на качества Лидочки, и интерес к этой женщине у него пропал. Он не был
однолюбом - просто ничего не мог забыть, хотя все между ними было кратким,
быстротечным, как миг.

Он видел Лидочку урывками между боями. В дни наступления, когда
невозможно найти времени съездить в медсанбат, она сама, часто под огнем,
приходила к нему на НП - приходила, чтобы только увидеть его.

Ничего, все забудется. Время излечивает. Оно умеет излечивать.

Весь день Алексей пробыл в артмастерских, а когда вернулся к обеду,
батареи уже были пусты - дивизион выехал, и среди сиротливых коек бродила
одинокая фигура дежурного, говорившего с унылой обескураженностью:

- Что ж это такое! Пустота! А тут почту приволокли, целую кучу писем.
Ну что я с ними буду делать? Бежать рысцой за машинами и орать: "Стой,
братцы!"?

- Юморист ты, - весело сказал Алексей. - Давай письма, через два дня
буду в лагерях - раздам ребятам. Кому тут из наших?

- Да вот, - пробормотал дежурный и принес целый ворох писем.

Алексей лег на голый матрац соседней кровати, положил сумку с
конспектами под голову, стал разбирать письма не без интереса.

- Гляди, я пошел дневальных шевелить, - проговорил дежурный. -
Обленились, орлы, в связи с новой обстановкой.

Он читал адреса писем со всех концов России - из разных городов,
колхозов, из воинских частей: счастливая была эта почта - никогда столько
писем не приходило в батарею. Здесь были письма Гребнину из Киева, Нечаеву
из Курска, Карапетянцу из Армении, Зимину из Свердловска, был денежный
перевод Борису из Ленинграда. ("Неужели из Ленинграда? Значит, родные его
вернулись из эвакуации?!")

И вдруг спазмой перехватило ему горло, маленький желтый
конвертик-треугольник словно обжег его пальцы. "Полевая почта 27513,
Алексею Дмитриеву". Наискосок: "Адресат выбыл". И совсем внизу:
"Березанск. Артиллерийское училище". И обратный адрес: "Омск. Дмитриева
Ирина".

"Дорогой, любимый брат!

Вот пишу тебе, наверно, пятое письмо - и никакого ответа. Все письма
приходят со штемпелем "Полевая почта изменилась" или "Адресат выбыл". Но я
уверена, что ты не убит, нет. Последнее письмо получила из Карпат. И вот
пишу, пишу...

Я по-прежнему живу у тети Нюси, учусь в девятом классе, живем мы
неплохо.

Милый мой брат! Во всех письмах я не писала тебе о нашем несчастье...
(Зачеркнуто.) Я надеялась и ничего не знала... А может, это ошибка? Ты
помнишь Клавдию Ивановну Мещерякову, детского врача, мамину подругу? В
ноябре сорок четвертого года мы получили от нее письмо из Ленинграда.
Клавдия Ивановна пишет, что мама наша, милая, хорошая наша мама, пропала
без вести. Где, как, отчего - она не пишет. Ты ведь знаешь, что она пошла
врачом в полевой госпиталь и все время работала там, всю блокаду. Клавдия
Ивановна была у нас: квартира заперта, и никого нет, а ключи у домоуправа.
Я подумала сначала, что это ошибка, написала Клавдии Ивановне, но она
ответила - это правда. Ей сообщили в военкомате.

Я не представляю, Алеша. Я рвусь в Ленинград, чтобы хотя бы самой
узнать... (Зачеркнуто.) Потом и мне сообщили из военкомата.

Милый Алеша! Я не хотела тебе писать о маме, но лучше все знать без
обмана, чем лгать. Я все, все помню: наше детство, нашу маму, надевающую
серьги, - помнишь, когда она ожидала отца, - наши комнаты, наше парадное с
кнопочкой звонка. Я не могу себе простить, что я однажды маму обидела,
когда ты уже был на фронте. Я сказала: "Не надо меня воспитывать, я сама
себя воспитываю". А мама чуть не заплакала. Какая я дура была! Я только
сейчас поняла, какая была наша мама, она ни на что не жаловалась, сама
соседей успокаивала. Вова и Павлуша ушли на фронт после тебя, а Елена
Михайловна очень беспокоилась. А когда от тебя не было совсем писем, мама
выходила только к почтовому ящику и говорила: "Завтра будет обязательно".
Алеша, не могу писать, а тетя Нюся говорит, что не вернешь, успокаивает, а
сама на кухне плачет.

Я должна была тебе сообщить, Алеша.

Крепко целую тебя. Твоя любящая сестра Ирина.

Мой адрес: Омск. Улица Ленина, 25, Анне Петровне Григорьевой, для меня.

12 мая 1945 г.".

11

Он помнил: в тот день моросил дождь; возбужденные толпы ходили по
улицам; на Литовской, на Невском - не пройти; около газетных киосков -
длинные очереди.

В два часа дня он вместе со многими одноклассниками-комсомольцами был
уже в военкомате. Здесь толпилось много народу, в коридорах было шумно,
накурено.

Да, он кончил десятый класс. Да, ему будет восемнадцать. Повестка?
Хорошо, он будет ждать повестку.

Он простился с друзьями на Невском.

Был вечер уже. Он шел домой. Нет, он бежал домой по затемненным улицам,
по пустынным каменным набережным и видел, как зенитчики устанавливали
орудия на площадях, на крышах домов, как дымящиеся лучи прожекторов шагали
по небу, с размаху падали на Неву. Иногда сверкал, задетый светом, шпиль
Петропавловской крепости, вспыхивала вода холодно и свинцово. Раздавались
шаги патрулей на мостовой, у ворот стояли дежурные с карманными фонариками
- за один день изменилось все.

Он взбежал по лестнице. Никого не было дома - мать, должно быть,
задержалась в поликлинике, Иринка отдыхала в лагере под Царским Селом.

Когда он вошел в темную квартиру, пустую, с незадернутыми занавесками
на окнах, и зажег свет, когда прошелся по комнатам несколько раз, книжный
шкаф в кабинете отца скрипнул, как прежде, когда он открывал дверцу. Но
все - книги в шкафу, учебники, конспекты на письменном столе, - все сразу
показалось прошлым...

Тогда, не в силах больше оставаться в комнатах, он вышел во двор и,
ожидая мать, сидел на скамейке возле парадного, думал: что сейчас скажет
ей? А небо все полосовали лучи прожекторов, и негромко переговаривались
дежурные возле чугунных ворот. Война!.. Везде на улицах стало глухо,
черно, неприютно: город на военном положении. Где-то в стороне Невы
стучала пробная пулеметная очередь, трассирующие пули плыли в небе
наискось, пересекая световой столб прожектора.

Потом послышались от ворот знакомые шаги, и он вскочил, окликнул:

- Мама!

- Почему ты здесь? - спросила она.

И он подошел к ней, попросил:

- Мама, давай сядем здесь... Мама, я должен тебе сказать... Мама,
посидим.

- Алеша, что ты хочешь сказать? - спросила она, и он увидел ее глаза,
которые потом долго не мог забыть.

Оба сели на крыльце. И, может быть, оттого, что мать, будто все поняв,
молчала, или оттого, что сидела рядом и Алексей ощущал ее теплое плечо, он
искал необыкновенных, успокаивающих слов, но этих нужных сейчас слов не
было. И с осторожностью он взял ее руку, грубую, потрескавшуюся от кухни и
керосинки, прошептал:

- Мама... Я, конечно, понимаю. Мама, я должен сказать тебе прямо...

И внезапно услышал странно спокойный ее голос:

- Что ж... пойдем... Я соберу тебя...

Он ничего не ответил, задохнувшись от нежности, от жалости, от любви к