пойдем, поднимемся и посмотрим.
2
отбой". Этой блаженной минуты ждали все камеры (после отбоя на допрос не
вызывали), но Зыбин и без того уже спал - ему почему-то, в грубое
нарушение всех правил, давали спать сколько угодно, но этот стук дежурного
даже до него дошел и во сне.
каждый шаг отдается звоном и громом по всему помещению. А лестница ужасная
- железная, грязная, скользкая, под ногами чешуя, рыбьи пузыри,
картофельные очистки, разбухшие газеты, спичечные коробки, - все это
хрустит и скользит под ногами. Но он все равно лезет и лезет, хотя уже
твердо понимает, что не лезть ему надо бы, а просто проскользнуть в
камеру, юркнуть под одеяло и притвориться спящим. Однако понимает и все
равно лезет. Добрался до последней ступеньки и уперся лбом в потолок.
Потолок весь в ржавых потеках и паутине, торчат желтые планки. Он стоит,
смотрит на него и не знает, что же дальше. Но что-то должно вот-вот
произойти. И верно, происходит: отскакивает дверца, и в четырехугольном
прорезе он видит Лину, только одно жестко срезанное лицо ее - квадрат лба,
щек, глаз, подбородка. Все это недоброе, серое, нахмуренное.
Думал, что я не знаю, какую бабу ты сейчас разыскиваешь и куда от меня
скрылся?
наговорить, и она поверила.
все объясню.
покажите-ка ему, пусть сам убедится.
давешнем кабинете с пальмами и кожаными креслами - Нейман ласково и ехидно
улыбается и вдруг, не отрывая глаз от его лица, проводит рукой по верху
кресла. Раздается противный пронзительный визг, он вздрагивает, а Нейман
улыбается все шире, все ласковее и говорит: "Ну, посмотрите, посмотрите".
рука. "Неужели?" - холодеет он. "Взгляните, взгляните", - настаивает
Нейман и пинком сбрасывает брезент. На носилках лежит та - Мраморная. Она
совсем такая, как на горе, и даже руки у нее раскинуты так же, для полета.
Но вот глаза-то не мраморные, а человеческие: светлые, прозрачные, с
острыми, как гвоздики, зрачками - живые глаза в мраморе. "Так что же, она
все время на нас так смотрела, - додумал он, - только мы не замечали?"
сразу поняла, зачем ты сбежал от меня на Или! Ты вот за этой мраморной
ведьмой сбежал, а совсем не за той, что нашли на Карагалинке.
том, что меня там арестовали. А еще бы немного, и я бы ее обнаружил, все
доказал бы, так вот ведь они помешали!
совсем не та, не карагалинская. Это лежит, которую мы с тобой ходили
смотреть на высокий берег. Ты старика-то могильщика помнишь?
ловко подставил ему сапог, он упал и с размаху стукнулся об пол. Боль была
такая, что искры посыпались из глаз и ему показалось, у него треснул
череп.
Буддо и держал его за плечо.
бормотали, метались, а сейчас только что я подошел к вам, хотел разбудить,
вы как вскочите. Э! Смотрите, ведь кровь идет. Что, не тошнит?
неудобно перед Буддо.
оконце согнутым пальцем.
(в него подают еду), показалось четырехугольное лицо.
Заключенный Зыбин набил себе во сне синяк.
- Ночью нужно спать, а не шарахаться!
все рога здесь на твердом учете. Никто дам их приобрести за здорово живешь
не позволит. За незаконный синячок тут сразу пять суток!
сколько хочешь, никто не привяжется. А так, чтобы вы их сами себе
наставили, а потом вызвали прокурора да закатили голодовку, "требую
сменить следователя, а то он меня лупит", - нет, тут это не пройдет, за
этим здорово смотрят. А потом, ведь и драка могла быть! А это уж крупный
непорядок, за него и дело могут завести.
разрешают. А будешь плакать - в карцер пойдешь.
голодовку закатить, от следователя отказаться.
если синяки незаконные. Если не дано было указание бить, а следователь
проявляет инициативу и все равно бьет, просто кончить дело поскорее хочет
или за красотой сюжета погнался и сует вам то, что совсем и не нужно. А
против законных синяков прокурор вам не защита. Если дано указание бить,
то все! Бьют, пока не выбьют все что надо. Но это уж только там решается,
- он ткнул пальцем в потолок.
недавно замолкло, значит, уже час доходит. Если через часа два или три не
будете спать - услышите сами.
притащат. Если проснетесь, послушайте. Это любопытно. Ну, хорошо, спим.
ужасное солдатское одеяло и почти сразу же захрапел. И лицо у него стало
ясное и довольное. Чувствовалось, что он для себя все вопросы уже давно
решил и седьмое небо его никак не волновало.
невозможно. Бить тут не могли, как не могли, например, есть человеческое
мясо. Орган высшего правосудия, официальная государственная инстанция, где
еще жил, обитал дух рыцаря Октября Железного Феликса, - не мог, не мог,
никак не мог превратиться в суд пыток. Ведь во всех биографиях
Дзержинского рассказывается о том, как он чуть не расстрелял следователя,
который не сдержался и ударил подследственного. И ведь когда это было? В
годы гражданской войны и белогвардейских заговоров. Эти книжки и сейчас
продаются во всех газетных киосках. Нет-нет, как бы плохо о них он ни
думал, но бить его не могут. В этом он был уверен. Но так думала, так
верила только одна логичная, здоровая половина его головы - другой же,
безумной и бесконтрольной, он знал так же твердо другое: нет, бьют, и бьют
по-страшному! Эта мысль пришла в первый раз ему в голову, когда он прочел
речь обвинителя на одном из московских процессов ("Разговоры о пытках, -
сказал тогда Вышинский с великолепной легкостью, - сразу же отбросим как
несерьезные") и особенно, конечно, когда увидел страшные показания
обвиняемых на самих себя. Он не был юристом, правом никогда не
интересовался, на открытые заседания суда не ходил, даже западные
детективные романы и те любил не больно, но то, что обвиняемые наперебой
друг перед другом топят сами себя, что свидетелей на эти торжественные,
чуть ли не ритуальные заседания приводят и уводят под конвоем, а никаких
иных доказательств нет, - все это ему казалось такой нелепостью, таким
бредом, что он чувствовал: объяснить это можно только одним - бьют. И даже
не только бьют, но еще и пытают. И лучше уж не думать, как пытают.
совсем прямым и откровенным, но то, о чем не могли говорить, они тогда
договорили до самого конца. Директор в то утро сидел в кабинете и читал
"Известия". Когда Зыбин вошел, он легко отбросил газету - она соскользнула