Чтение 34–й страницы книги ~Козел отпущения~

уверен, что предприму.

-- Поль все равно обо всем узнает, -- сказала Франсуаза, -- как ты
сможешь это от него скрыть? К тому же какое это имеет значение, раз контракт
уже подписан! Как бы то ни было, всем нашим трудностям придет конец, когда у
нас родится сын.

Франсуаза положила зеркало на столик у кровати.

-- Мари-Ноэль сказала, что ты спускался в подвалы банка. Никто не мог
понять -- зачем? Я не знала, что ты держишь что-нибудь в сейфе.

-- Разные документы, -- сказал я, -- ценные бумаги и прочее.

-- А наш брачный контракт тоже там?

-- Да.

-- Ты взглянул на него?

-- Да, мимоходом.

-- Если у нас снова родится девочка, все останется по-прежнему, да?

-- Очевидно, да.

-- А что будет, если я умру? Все отойдет тебе?

-- Ты не умрешь... Закрыть ставни? Шторы спустить? Зажечь у кровати
свет? У тебя есть, что читать?

Франсуаза не ответила. Снова откинулась на подушки. Затем сказала,
переходя, как с нею бывало и раньше, на :

-- Дайте мне медальон, который вы привезли из Парижа. Пусть лежит тут,
рядом.

Я подошел к туалетному столику в алькове, взял небольшую шкатулку для
драгоценностей, которую увидел там, и отнес ее Франсуазе. Она подняла крышку
и, вынув медальон, нажала на пружинку, как раньше, и посмотрела на
миниатюру.

-- Где ты его сделал? -- спросила она.

-- В одном месте в Париже, -- ответил я, -- забыл, как оно называется.

-- Рене говорила мне, что хозяйка антикварного магазина в Вилларе
изредка рисует миниатюры.

-- Да? Возможно. Не знаю.

-- Если это так, закажем ей потом миниатюру Мари-Ноэль. И малыша.
Обойдется дешевле, чем в Париже.

-- Да, вероятно.

Франсуаза положила открытый медальон на столик у изголовья.

-- Тебе бы лучше было сойти вниз и помириться с Рене, -- сказала она.
-- Я слишком плохо себя чувствовала, чтобы утихомирить ее, когда она
вернулась, ты же знаешь -- с ней сладу нет, стоит ей выйти из себя.

-- Ничего, остынет.

Я закрыл ставни, подбросил в камин дрова.

-- Девочка, скорей всего, у Бланш, -- сказала Франсуаза, -- или
наверху, у маман. Я была не в состоянии ее видеть. Скажите ей, что я не
думала того, что наговорила сегодня утром, что я была расстроена и больна.

-- Думаю, она и сама это понимает.

-- Что ты сделал с осколками?

-- Неважно. Я позаботился о них... Тебе еще что-нибудь нужно?

-- Нет-нет... Буду просто тихонько лежать, и все.

Я прошел через ванную в гардеробную комнату, как накануне, переоделся и
сменил обувь. Флакон все еще стоял на комоде. Он перестал быть
безличным, как предмет, увиденный мельком на витрине, он знаменовал собой
важный момент моей собственной частной жизни. Я убрал его в ящик и, так как
в скважине торчал ключ, сам не зная почему, повернул его и сунул в карман.
Затем вышел в коридор и у подножия лестницы столкнулся лицом к лицу с
Шарлоттой.

-- Господин кюре только что ушел, -- сказала она. -- Госпожа графиня
уже несколько раз о вас спрашивала.

-- Я иду к ней, -- отозвался я.

И снова, как в первый вечер, она пошла впереди меня. Но теперь, через
каких-то двое суток, мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность;
ряженый, который шел тогда следом за нею, так же отличался от того, кто
поднимался сейчас по лестнице, как теперешний я, в свою очередь, отличаюсь
от того меня, который проснулся в гостинице в Ле-Мане. В тот первый вечер
мужество мое было напускным, сейчас оно стало несокрушимым, как будто моя
новая оболочка защищала меня, как броня.

-- Господина графа надолго задержали в Вилларе? -- спросила Шарлотта.

Я знал, что имею все основания не доверять и не симпатизировать ей, что
каждое ее слово -- фальшиво.

-- Да, -- ответил я.

-- Мадам Поль пила чай у нас наверху, -- продолжала Шарлотта. -- Она
была вне себя из-за того, что ей пришлось нанимать машину, чтобы вернуться в
замок, и рассказала всю историю госпоже графине.

-- Никакой истории не было, -- сказал я. -- Я задержался, больше
ничего.

Мы уже достигли верхнего этажа, и, обогнав служанку, я прошел по
коридору, завернул за угол и направился к дальней двери. Я вошел,
приветствуемый визгливым тявканьем собачонок, спокойно отпихнул их ногой и,
не задерживаясь, приблизился к креслу у печки, в котором сидела графиня в
лиловой шали на массивных плечах. Я наклонился и поцеловал ее, с облегчением
увидев, что Бланш в комнате нет и графиня одна.

-- Доброе утро и добрый вечер, -- сказал я. -- Простите, что не смог
раньше к вам зайти. Я уехал еще до завтрака. Да вы уже все об этом слышали.
Рад видеть вас на ногах. Как прошел день? Хорошо?

Я встретил насмешливый взгляд графини, казалось, ее глаза выискивают
что-то в моих.

-- Садись, -- сказала она, указав рукой на стул. -- Сюда, к свету,
чтобы я видела твое лицо. Убирайся, Шарлотта. И чтобы не подслушивала у
дверей. Спустись в кухню, скажи, чтобы сюда принесли два подноса с обедом.
Ступай, да не задерживайся там. Только сначала убери эти вещи.

Графиня отодвинула на край стола лежащий там молитвенник. Собачонки
забрались на кресло и устроились у нее на коленях. Я закурил сигарету,
по-прежнему чувствуя на себе ее взгляд.

-- Так где же ты был? -- спросила графиня, как только служанка вышла.

Я догадывался, что все, известное Рене и Мари-Ноэль относительно моего
утра: поездка в Виллар, поход на рынок, посещение банка, возможно, даже час,
когда я оттуда ушел, -- достаточно было туда позвонить, -- уже передано
графине. Раз она спрашивает меня, где я был, значит, про домик на канале ей
ничего не известно. Эту часть своей жизни Жан де Ге, по-видимому, от нее
утаил.

-- У меня были дела, -- ответил я.

-- Ты вышел из банка еще до половины первого, -- сказала она, -- а
сейчас половина седьмого.

-- А вдруг я ездил в Ле-Ман? -- сказал я.

-- Не на . Он весь день простоял на площади Республики. Человек,
который привез Рене домой, сказал, что видел машину, когда возвращался в
гараж. Я велела Рене позвонить и спросить его.

Я улыбнулся. Маман, как ребенок, не могла скрыть мучившего ее зуда
любопытства.

-- Если хотите знать правду, -- сказал я, -- я пытался отделаться от
Рене. И мне это удалось. Ничего больше я вам говорить не намерен. Можете
выспрашивать меня хоть до полуночи, все равно ничего не узнаете.

Графиня тихонько засмеялась, и я увидел, что уже который раз мое
инстинктивное отвращение ко лжи выручило меня.

-- Я тебя не виню, -- сказала она. -- Рене ненасытна. Не поддавайся ей.

-- Она томится от безделья, -- отозвался я. -- Все вы, женщины, живете
здесь сложа руки.

-- Было время, -- сказала графиня, -- до того, как умер твой отец, а ты
женился, когда дел у меня было хоть отбавляй. Тогда мы, женщины, не сидели
сложа руки. А дурочки, вроде Рене и Франсуазы, были еще сопливыми
девчонками. Тогда жизнь имела для меня смысл. И для Бланш тоже.

В ее голосе было столько желчи, что я даже вздрогнул и быстро взглянул
на нее. Жесткий, как у дочери, сжатый в ниточку рот; только что дразнившие
меня глаза прячутся за набрякшими веками.

-- Что вы имеете в виду? -- спросил я.

-- Ты сам прекрасно это знаешь, -- ответила графиня, но тут выражение
ее лица вновь изменилось: подбородок отвис, губы расслабились; она пожала
плечами. -- Я старая, больная женщина, -- сказала она, -- вот в чем горе, и
это угнетает меня, как и тебя будет угнетать, когда придет твой черед. Мы
очень с тобой похожи. Мы не хотим заниматься своими болезнями, не говоря уж
о чужих. Кстати, как Франсуаза?

Я чувствовал, что стою у порога тайны, и, сумей я хоть на миг в нее
проникнуть, я пойму, что происходит в сердце графини под этими складками
плоти, но ее равнодушный, нарочито небрежный вопрос был задан другим
человеком, черствым и бездушным.

-- Вы же знаете, я не застал Лебрена, -- сказал я. -- Он позвонит
попозже, вечером. Он запретил ей вставать. Она очень слаба.

Пальцы графини принялись барабанить по подлокотнику кресла. Три удара,
затем два и снова три -- четкий ритм. Взглянув на нее, я понял, что движение
это бессознательно, она и не подозревает, что ее пальцы шевелятся. Дробный
стук сопровождал какую-то еще не оформившуюся мысль, которую графиня могла
выразить вслух, как, впрочем, могла и оставить при себе.

-- Я разговаривала с Лебреном, -- сказала она. -- Вряд ли ты услышишь
от него что-нибудь новое. Врач он никудышный, хотя и мнит о себе. С этим
ребенком Франсуазу ждет то же, что было с прошлым. Вся разница в том, что на
этот раз ей удалось сохранить его немного дольше.

Барабанная дробь по подлокотнику кресла продолжалась. Я, как
завороженный, смотрел на пальцы графини.

-- Франсуаза не хочет, чтобы я вызвал акушера, -- сказал я. --
Отказалась, когда я предложил.

-- Ты это предложил? -- спросила графиня. -- Это еще зачем?

-- Ну, как же, -- сказал я, -- а вдруг возникнут какие-нибудь