Чтение 34–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

беззаботные кулички, хлопотливые трясогузки, в чаще густого леса держались
пеночки, дрозды. У изголовья, на полузасохшей лиственнице с обломанной
вершиной, было гнездо скопы ("рыбака"). На острове у всех пернатых
обитателей имелись свои излюбленные места на вершинах елей, на тополях,
откуда разодетые синицы встречали песнями восход и провожали солнце. Там был
свой маленький мир, отгороженный от большой тайги речными протоками. И вот
его не стало.

Надо идти. Но Глеб совершенно босой, а из запасной обуви ни одна пара
не лезет на его "медвежью лапу". Опять забота Василию Николаевичу. Он что-то
кроит из брезента, пришивает выпрошенную у Николая лосину и явно досадует на
Глеба. А тому хоть бы что: кажется, повторись наводнение, он и с места не
сдвинулся бы...

На второй день, шестнадцатого июня, когда уровень воды в Лючи упал до
летнего, наш караван перебрел реку и по проложенной нами в прошлом году
тропе благополучно добрался к вечеру до подножья Станового. Тут все памятно,
знакомо. Василий Николаевич даже опознал недогоревшие тогда головешки дров.
Палатки, пологи поставили на прежних местах, и вдруг показалось, будто мы и
не уезжали со Станового.

Снова любуемся его бурыми скалами самых причудливых форм, их величайшим
хаосом. С поднебесной высоты падают ручейки, разбиваясь на каменных глыбах в
миллионы сверкающих брызг и окутывая гранитные стены легким паром. Закинув
голову, вижу вверху иззубренные края откосов, за ними острые гребни, все в
развалинах. А еще выше, за широким снежным плащом, в безоблачном небе --
вершины главного хребта. Мертвенно-серые, они кажутся доступными только
солнцу.

Ощущение великой радости, что ты почти достиг желанного, охватывает
меня. Становой и на этот раз поразил всех нас своей дикостью. С первого
взгляда кажется, будто ты ничего более грандиозного и не видел.

Мои мысли уже там, на высоте, среди каменных конусов, цирков и скал,
нависающих над глубоченными пропастями. Желание скорее проникнуть туда все
сильнее овладевает мною. Еще два-три дня, и мы испытаем свое счастье.

Есть минуты, когда самые сложные ситуации предстают перед тобою в
розовом свете. Сегодня все кажется доступным.

Где-то за горами в безмолвии гаснет закат. Меркнет небо. Загораются
светлячки звезд. В тесном ущелье ночь, убаюканная мелодичным шепотом
колокольчиков да поздней песнью дрозда.

В темноте под сводом старых лиственниц -- лагерь, освещенный костром,
-- удивительное зрелище. Пляшут тени стволов, как живые колышутся палатки, в
бликах пламени ломаются лица людей. В воздухе дразнящий запах густого
варева. Трофим возится с тестом. Улукиткан мастерит из тальника хомутики для
оленей. Глеб спит. Лиханов пасет стадо. Собаки наблюдают, как Василий
Николаевич печет лепешки, складывая их стопкой поодаль от огня, ждут, когда
он вспомнит про них.

-- Как думаешь, завтра на перевал пойдем или тут дело есть? --
спрашивает Улукиткан, поворачивая ко мне загорелое лицо.

-- Видимо, задержимся. Через месяц сюда придут нивелировщики, им будет
очень трудно идти через Ивакский перевал, круто и высоко. Надо обследовать
вершину левого истока. Помнишь, мы в прошлом году с гольца видели там низкое
место, может, пропустит.

-- Что ты! -- протестует проводник. -- Если бы пропустило, эвенки давно
там ходили бы.

-- Пусть кто-нибудь завтра сходит, посмотрит, а я поднимусь на
правобережную вершину, взгляну сбоку на хребет, есть ли проход по нему.

-- Старика не берешь?

-- Пойдем, если охота.

-- Как неохота, если надо.

-- А мы с Трофимом прогуляемся по истоку, -- говорит Василий
Николаевич.

-- Вот и хорошо, завтра у нас будет полностью занят день.

Незаметно подобралась и полночь. Когда ложились спать, сквозь
поредевшие кроны просачивался серебристо-дымчатый, похожий на туман, свет.
Скалы придвинулись, потеряв свой грозный облик.

На рассвете ко мне под полог приполз Трофим.

-- Вести какие? -- встревожился я.

-- Нет. Пусть Глеб идет со мною, что ему бездельничать, а Василию
поотдохнуть, у него нога поранена.

-- Боюсь, как бы парень тебе обузой не был, возьми Николая.

-- Уж как-нибудь я с ним справлюсь.

-- Справишься? Сам-то ты как себя чувствуешь? -- спросил я серьезно.

-- Неплохо. Походы меня не утомляют.

-- И все-таки тебе надо беречься. -- И мы выбрались из-под полога.

Предложение Трофима не обрадовало Глеба. Он нахмурился, неохотно
собирался, делал страдальческое лицо, но, не найдя сочувствующих, ушел,
волоча за собою ленивые ноги.

-- Какой это люди, тьфу!.. -- сплюнул в сердцах старик, шепотом бормоча
проклятия.

Синее небо все в белых барашках. Восход тихий, нежно-розовый, ветерок
чуть колышет воздух. Какое благодатное утро!

Мы уже готовы были переходить реку, как из стланиковой чащи вышла
Майка. За ней высунулся Баюткан.

-- Друзья пришли! -- кричит Василий Николаевич.

Улукиткан сбрасывает котомку, достает из потки сумочку с солью, кормит
свою любимицу, затем осторожно подходит к Баюткану, вытянув далеко вперед
приманку. Тот пугливо отскакивает, дико косится на старика. Но соблазн
велик. Точно убедившись в благих намерениях человека, с осторожностью берет
лакомство и тут же исчезает. Следом за ним убегает и Майка.

Я не могу понять, но что-то есть общее в уже повзрослевшей Майке с этим
полудиким оленем. Боюсь, как бы она не одичала, сдружившись с ним.

Мы со стариком переходим два истока, исчезаем в глубине ущелья. Весь
день бродим по отрогам. Этот поход не рассеял сомнений и никаких изменений
не внес в наши планы. Мы видели только южные склоны хребта, но они не давали
полного представления об этих горах.

На табор явились на второй день к вечеру.

-- Чего это вы так долго задержались? -- встречает нас Василий
Николаевич, и я по тону его догадываюсь, что какая-то новая беда стряслась с
жителями нашей одинокой стоянки.

-- Что случилось?

-- Трофим вчера не вернулся, нет его и сегодня.

-- А где Глеб?

-- Он тут. Да разве от него добьешься чего-нибудь путного, затвердил --
не знаю -- и все! Из палатки вылез Глеб.

-- Ты где бросил Трофима? -- спрашиваю.

-- Не маленький он, что его бросать, сам ушел, а куда -- не знаю.

-- Но вы же пошли вместе в вершину ключа, почему же ты вернулся один?
Что случилось?

-- Да что вы пристали, будто я украл или убил кого?!

-- Еще бы этого не хватало! Где Трофим, отвечай! -- и я чувствую, как
мною овладевает гнев.

-- Говорю, не знаю, -- упрямится Глеб. -- Я остался отдыхать, а он не
захотел, ушел дальше... Ну, я и вернулся.

-- Почему же вернулся?

Глеб молчит, неуклюже переступает с ноги на ногу и смотрит на меня
открытыми глазами.

-- Искать надо, обязательно искать, может, беда какая с ним. --
Улукиткан пронизывает недобрым взглядом Глеба и добавляет сердито: -- Какой
худой люди есть. Собаку и ту нельзя бросать тайге, а ты товарища оставил!

-- Я уже готов, сейчас Николай допечет лепешки, пойду на розыски, --
говорит Василий Николаевич.

-- Пойдем вместе... Глеба прихватим с собою и там на месте устроим ему
суд, если что случилось с Трофимом...

-- Никуда он не денется, а возьмем -- еще горя наберемся, -- протестует
Василий Николаевич.

Глеб молчит, ему неловко. Он, как гусак, молча топчется на месте.

-- Не научила тебя, Глеб, река, а, казалось бы, на коряге нужно было
крепко подумать, как жить дальше. Тебя ведь не бросили в беде, а ты что
сделал? -- спрашиваю я.

Тревожные мысли овладевают мною. Я знаю прямую, бесхитростную натуру
Трофима. Он не мог оставаться молчаливым свидетелем лени и безразличия
Глеба, и на этой почве могли между ними возникнуть недоразумения. А разве мы
знаем, на что способен Глеб? При этой мысли меня всего обдает жаром.

Надо торопиться.

...Василий Николаевич уже стоит с рюкзаком за плечами. Не хочется
покидать лагерь и тепло костра, а при мысли, что ты должен сразу погрузиться
в мокрую чащу, -- по телу пробегает холодок. Но идти надо. Если с Трофимом
что случилось, он ждет нас.

Вот готов и я. За плечами котомка, карабин, в руках сошки. Еще
несколько глотков горячего воздуха, и мы покидаем стоянку. Но что это?
Собаки вдруг насторожились, затем обе бросились напрямик через кусты, к
истоку.

Мы задерживаемся. Из чащи показывается Трофим. Он еле передвигает ноги,
сгорбился и, кажется, если бы не посох в руках -- давно бы свалился. Одежда
на нем изорвана, мокрая, лицо, запятнанное оспой, осунулось. Видно, что сил
у него уже нет и ведет его только воля.

-- На кого же ты, браток, похож, истинный бродяга! Увидела бы Нина! --
говорит Василий Николаевич, стаскивая с него котомку.

-- Дай душу отогреть, а потом о Нине будем думать, -- отвечает тот, а
сам весь дрожит, как осина на ветру.

Он протягивает посиневшие руки к костру, хватает открытым ртом тепло и
настороженно ловит мой взгляд, как бы пытаясь угадать, знаю ли я, что
произошло. Рядом со мною стоит смущенный Глеб. Он не отрывает глаз от