что народ эгоистичен. Если он нам поможет, он получит свою долю... Почему
вы требуете, чтобы я дрался за рабочего, если рабочий отказывается драться
за меня? Кроме того, не в этом суть дела. Если мы хотим приучить такую
страну, как Франция, пользоваться свободой, нам понадобится десять лет
революционной диктатуры.
им необходимо руководить.
среди одних мужчин, слушала разговоры о политике с видом ученого знатока.
Откинувшись назад и прислонясь к перегородке, она прихлебывала маленькими
глотками свой грог, глядя на собеседников, и то хмурила брови, то
раздувала ноздри, молча выражая одобрение или неодобрение, показывая, что
она все понимает, что у нее есть вполне твердые суждения о самых сложных
проблемах. Иногда она скручивала папироску и, пуская из уголка рта тонкие
струйки дыма, прислушивалась внимательнее. Казалось, спор ведется ради нее
и под конец она должна раздавать призы. Она, наверное, считала, что, не
выражая своего мнения и не горячась, как мужчины, она соблюдает положенное
ей место женщины. И только в разгаре спора она бросала какую-нибудь фразу,
подводя итог в одном слове, и отлично умела "отбрить", по выражению
Гавара, даже самого Шарве. В глубине души она считала себя гораздо более
подкованной, чем ее собеседники. Уважение она питала лишь к Робину и не
сводила своих больших черных глаз с этой безмолвной фигуры.
к ней, как к мужчине: обмениваясь рукопожатием с Клеманс, они чуть не
вывертывали ей руку. Однажды вечером Флоран присутствовал при пресловутых
расчетах между Шарве и Клеманс. Когда молодая женщина вынимала деньги,
Шарве попытался занять у нее десять франков. Она отказала, заметив, что
надо сперва установить, какие у них счеты. Они жили друг с другом на
началах свободного брака и взаимной материальной независимости; каждый
скрупулезно оплачивал свои расходы; таким образом, по их словам, они
ничего друг другу не должны, они не рабы. Квартира, стол, стирка, самые
незначительные развлечения записывались, отмечались - всему этому
подводился итог. В тот вечер, после проверки их счетов, Клеманс доказала
Шарве, что он должен ей уже пять франков. Затем она дала ему десять
франков, сказав:
из получки за урок у маленького Легюдье.
несколько су за напитки. Шарве даже поддразнивал Клеманс, называя
аристократкой за то, что она пьет грог; он уверял, будто она хочет этим
его унизить, дать ему почувствовать, что она зарабатывает больше; кстати
сказать, это было правдой, и в его смехе звучал скрытый протест против
более высокого заработка жены, который унижал Шарве, несмотря на его
теорию равноправия полов.
кабинета доносился отчаянный шум; матовые стекла дрожали, как кожа на
барабане. Порой шум становился таким оглушительным, что Роза, при всей
своей невозмутимости, с беспокойством озиралась на кабинет, наливая стопку
какому-нибудь клиенту в рабочей блузе.
в блузе, ставя стопку на цинковую стойку и утирая губы тыльной стороной
руки.
позволял этим вопить сколько душе угодно и никогда не сделал им ни одного
замечания. Он часами сидел на банкетке за стойкой, без сюртука, прижавшись
своей большой головой к зеркалу и следя слипающимися глазами за Розой,
которая откупоривала бутылки или вытирала тряпкой столики. Когда он бывал
в добром расположении духа, а Роза стояла рядом и, засучив рукава, мыла
стаканы в отливе, Лебигр незаметно для окружающих щипал ее за икры, что
она принимала с довольной улыбкой. Она и бровью не поводила в ответ на
вольность хозяина; когда он щипал ее до крови, она говорила, что не боится
щекотки. Однако Лебигр, хоть его и клонило ко сну от запаха вина и жара
мерцающих огней, прислушивался в шуму в кабинете. Если спорщики повышали
голоса, он вставал и прислонялся спиной к перегородке, либо же, отворив
дверь, заходил внутрь и подсаживался к ним, хлопнув Гавара по ляжке. Здесь
Лебигр только кивал одобрительно головой. Торговец живностью говорил, что
хоть этот черт Лебигр и не оратор, на него вполне можно рассчитывать,
"когда начнется потасовка".
рыбной торговкой по поводу опрокинутой плетенки с селедками, которую Роза
задела локтем; он слышал, как Розу обзывали "марухой шпика" и "полицейской
сукой". Когда он восстановил порядок, ему наговорили еще целый короб о
Лебигре; он-де служит в полиции, всему кварталу это хорошо известно;
мадемуазель Саже, до того как стала захаживать к Лебигру, утверждала,
будто однажды встретила его, когда он шел в полицию с донесением; вдобавок
Лебигр ради денег готов на все, он-де ростовщик, дает ссуду на один день
уличным торговцам, сдает им напрокат повозки под неслыханный процент.
Флоран был очень взволнован. Он счел себя обязанным вечером того же дня
вполголоса пересказать все это своим приятелям. Они пожали плечами и долго
потешались над его опасениями.
мерещится, что вся полиция гонится за ним по пятам.
особенно разгневался Логр; стул под ним трещал, горбун бранился, заявил,
что дальше так продолжаться не может, что, если всех начнут подозревать в
связи с полицией, он будет сидеть дома и устранится от политики. А разве
кое-кто не осмеливался говорить, что и он, Логр, связан с полицией? Это
он-то, который дрался в сорок восьмом и в пятьдесят первом, которого
дважды чуть было не сослали! И, выкрикивая это, он посматривал на
окружающих, выпятив челюсть, словно ему хотелось во что бы то ни стало
покрепче вколотить им в головы уверенность в том, что он "с нею не
связан". А они под яростными взглядами Логра только делали протестующие
жесты. Однако Лакайль понурился, услышав, что Лебигра называют
ростовщиком.
как Логр выдвинул идею о заговоре, еще горячей пожимал руки завсегдатаям
отдельного кабинета. По правде говоря, эти клиенты, вероятно, приносили
ему мизерный доход; они никогда не заказывали по второй порции. Перед
уходом они допивали последнюю каплю из своего стакана, к содержимому
которого относились с мудрой расчетливостью даже в пылу обсуждения
политических и социальных теорий. При выходе на улицу их пронизывала
холодная ночная сырость. Несколько мгновений они стояли на тротуаре, с
воспаленными глазами, оглушенные, словно черное молчание улицы заставало
их врасплох. За ними Роза закрывала на засов ставни. Затем, пожав друг
другу руки, опустошенные, неспособные больше выжать из себя ни слова, они
расставались, и каждый, еще пережевывая свои аргументы, жалел, что не
успел заткнуть глотку противнику последним доводом. Сутулая спина Робина,
мелькая в тумане, исчезала где-то подле улицы Рамбюто; Шарве и Клеманс шли
через Центральный рынок до Люксембургского сада, бок о бок, по-солдатски
стуча каблуками и продолжая обсуждать какое-нибудь политическое и
философское положение, причем никогда не брали друг друга под руку.
необходимости сделать "попытку". Флоран, который первое время чувствовал
нечто вроде недоверия, в конце концов поверил в возможность революционного
движения. Он занимался этим вопросом очень серьезно, делал заметки,
составлял письменные планы. Остальные по-прежнему разговаривали. А для
него мало-помалу вся жизнь свелась к одной идее, которою он был одержим и
над решением которой ломал себе голову каждый вечер; дошло до того, что он
повел своего брата Кеню к Лебигру, разумеется, не предполагая, что это
может принести ему вред. Флоран по-прежнему относился к нему немножко как
к своему воспитаннику; он, должно быть, даже думал, что обязан наставить
Кеню на путь истинный. Кеню был совсем невеждой в вопросах политики. По
прошествии пяти или шести вечеров он проявил полное единомыслие с братом.
Он был очень податлив, относился с известным уважением к советам брата,
когда красавицы Лизы при этом не было. Впрочем, больше всего соблазняла
Кеню возможность преступить мещанскую мораль - уйти из колбасной и
запереться в отдельном кабинете, где так громко кричали и где присутствие
Клеманс придавало происходящему еле уловимый, подозрительный и приятный
для него оттенок. Поэтому он теперь наскоро фаршировал свои колбасы, чтобы
прибежать к Лебигру пораньше и не упустить ни слова из споров, которые
казались ему очень значительными, хотя он часто не все понимал. Красавица
Лиза отлично замечала, как он торопится уйти. Пока еще она ничего ему не
говорила. Когда Флоран уводил Кеню, она выходила на порог и следила
суровым взглядом, немного побледневшая, как они входят к Лебигру.
тень Кеню на матовых стеклах большого окна в отдельном кабинете,
выходившего на улицу Пируэт. Она устроила себе отличный наблюдательный
пост напротив этого молочно-матового экрана, на котором вырисовывались
силуэты спорщиков, неожиданно выскакивали носы, выпячивались челюсти,
брызгающие слюной, или вытягивались во всю длину огромные руки без
туловища. Это удивительное мелькание расчлененных тел, немых и
исступленных профилей, из которого зрителю становилось ясно, что в
кабинете идут страстные споры, заставляло мадемуазель Саже стоять часами
за своими ситцевыми занавесками, покуда экран не становился черным. Она
учуяла, что там "готовится какая-то петрушка". Постепенно она стала
узнавать тени по рукам, волосам, одежде. В этом сумбуре сталкивавшихся
сжатых кулаков, разъяренных лиц, вздутых плеч, которые, казалось,
отклеивались от туловища и наплывали друг на друга, мадемуазель Саже ясно
Сертаков Виталий
Трубников Александр
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Шилова Юлия