Чтение 34–й страницы книги ~Сын полка~

кобыле и за ним - незнакомый разведчик с автоматом на шее.
Все вокруг было незнакомым, чужим под этим сумрачным, низким небом,
откуда холодный ветер нес первые снежинки.
И вдруг Ваня увидел свою пушку. Она стояла немного накренившись, и
вместо одного колеса, которого почему-то не было, ее подпирало несколько
ящиков от патронов, поставленных один на другой. Недалеко от пушки стоял
грузовик с откинутым бортом, и несколько человек в него что-то осторожно
грузили.
С замершим, почти остановившимся сердцем мальчик подошел ближе.
Поле против пушки было покрыто немецкими трупами. Всюду валялись кучи
стреляных гильз, пулеметные ленты, растоптанные взрыватели, окровавленные
лопаты, вещевые мешки, раздавленные гильзы, порванные письма, документы.
И на лафете знакомой пушки, которая одна среди этого общего уничтожения
казалась сравнительно мало пострадавшей, сидел капитан Енакиев, низко свесив
голову и руки и боком, всем телом повалившись на открытый затвор.
Ване показалось, что капитан Енакиев спит. Мальчик хотел броситься к
нему, но какая-то могучая враждебная сила заставила его остановиться и
окаменеть.
Он неподвижно смотрел на капитана Енакиева, и чем больше он на него
смотрел, тем больше ужасался тому, что видит.
Вся аккуратная, ладно пригнанная шинель капитана Енакиева была порвана
и окровавлена, как будто его рвали собаки. Шлем валялся на земле, и ветер
шевелил на голове капитана Енакиева серые волосы, в которые уже набилось
немного снега.
Лица капитана Енакиева не было видно, так как оно было опущено слишком
низко. Но оттуда все время капала кровь. Ее уже много натекло под лафет -
целая лужа.
Руки капитана Енакиева были почему-то без перчаток. Одна рука виднелась
особенно хорошо. Она была совершенно белая, с совершенно белыми пальцами и
голубыми ногтями. Между тем ноги в тонких старых, но хорошо вычищенных
сапогах были неестественно вытянуты, и казалось, вот-вот поползут, царапая
землю каблуками.
Ваня смотрел на него, знал наверное, что это капитан Енакиев, но не
верил, не мог верить, что это был он. Нет, это был совсем другой человек -
неподвижный, непонятный, страшный, а главное - чужой, как и все, что было в
эту минуту в мире вокруг мальчика.

И вдруг чья-то рука тяжело, но вместе с тем нежно опустилась на Ванин
погон. Ваня поднял глаза и увидел Биденко. Разведчик стоял возле него,
большой, добрый, родной, и ласково улыбался.
Одна его могучая рука лежала на Ванином плече, а другую руку, толсто
забинтованную и перевязанную окровавленной тряпкой, он держал, неумело
прижимая к груди, как ребенка.
И вдруг в душе у Вани будто что-то повернулось и открылось. Он бросился
к Биденко, обхватил руками его бедра, прижался лицом к его жесткой шинели,
от которой пахло пожаром, и слезы сами собой полились из его глаз.
- Дяденька Биденко... дяденька Биденко...- повторял он, вздрагивая всем
телом и захлебываясь слезами.
А Биденко, осторожно сняв с него тяжелый шлем, гладил его забинтованной
рукой по теплой стриженой голове и смущенно приговаривал:
- Это ничего, пастушок. Это можно. Бывает, что и солдат плачет. Да ведь
что поделаешь! На то война.

26

В кармане убитого капитана Енакиева нашли записку. Он написал ее перед
тем, как вызвать огонь на себя. Хотя она была написана второпях, но можно
было подумать, что капитан Енакиев писал ее в совершенно спокойной
обстановке, у себя в блиндаже. Такая она была аккуратная, четкая, без единой
помарки.
А между тем в ту страшную, последнюю минуту, когда он ее писал, вокруг
него почти уже никого не осталось.
Капитан Ахунбаев лежал на земле, раскинув из-под плащ-палатки руки.
Пуля пробила его широкий упрямый лоб в самой середине. Только что Ковалев
сел на землю в такой позе, как будто он хотел снять сапог и перемотать
портянку, но вдруг повалился на бок и больше уже не двигался.
Однако капитан Енакиев в своей записке не забыл проставить число,
месяц, год и час, когда он ее писал. Он даже обозначил место: "В районе цели
номер восемь". Подписав свою фамилию, не забыл поставить точку.
Записка была свернута треугольником и положена в наружный карман
гимнастерки с таким расчетом, чтобы ее легко можно было найти.
В этой записке капитан Енакиев прощался со своей батареей, передавал
привет всем своим боевым товарищам и просил командование оказать ему
последнюю воинскую почесть - похоронить его не в Германии, а на родной,
советской земле.
Кроме того, он просил позаботиться о судьбе его названого сына Вани
Солнцева и сделать из него хорошего солдата, а впоследствии - достойного
офицера.
Последняя воля капитана Енакиева была свято выполнена: его похоронили
на советской земле.
...После того как вьюга замела могилу первым снегом, Ваню Солнцева
потребовали на командный пункт полка, к командиру. И Ваня опять услышал то
слово, которое всегда для солдата обозначает перемену судьбы.
Командир артиллерийского полка объявил Ване, что он направляется в
суворовское училище, и сказал:
- Собирайся.
А через четыре дня по широкой ухабистой улице, ведущей от вокзала к
центру старинного русского города, шел Ваня Солнцев в сопровождении
ефрейтора Биденко.
Они шли не спеша, с тем выражением достоинства и некоторого скрытого
недовольства, с которым обычно ходят фронтовики по улицам тылового города,
удивляясь тишине и беспорядку его жизни.
Биденко шел налегке, с подвязанной рукой. За спиной у мальчика был
зеленый вещевой мешок. В этом мешке лежало множество нужных и ненужных
вещей, которые подарили Ване разведчики и орудийцы, соединенными усилиями
собирая своего сына в дальнюю путь-дорогу.
Была в вещевом мешке и знаменитая торба с букварем и компасом. Был
кусок превосходного душистого мыла в розовой целлулоидной мыльнице и зубная
щетка в зеленом целлулоидном футляре с дырочками. Был зубной порошок,
иголки, нитки, сапожная щетка, вакса. Была банка свиной тушенки, мешочек
рафинада, спичечная коробочка с солью и другая спичечная коробочка - с
заваркой чаю. Была кружка, губная гармоника, трофейная зажигалка, несколько
зубчатых осколков и два патрона от немецкого крупнокалиберного пулемета -
один с желтым снарядиком, другой с черным. Была буханка хлеба и сто рублей
денег.
Но, главное, там были тщательно завернутые в газету "Суворовский
натиск", а сверх того еще в платок погоны капитана Енакиева, которые на
прощание вручил Ване командир полка на память о капитане Енакиеве и велел их
хранить как зеницу ока и сберечь до того дня, когда, может быть, и сам он
сможет надеть их себе на плечи.
И, отдавая мальчику погоны капитана Енакиева, полковник сказал так:
- Ты был хорошим сыном у своего родного отца с матерью. Ты был хорошим
сыном у разведчиков и у орудийцев. Ты был достойным сыном капитана Енакиева
- хорошим, храбрым, исполнительным. И теперь весь наш артиллерийский полк
считает тебя своим сыном. Помни это. Теперь ты едешь учиться, и я надеюсь,
ты не посрамишь своего родного полка. Я уверен, что ты будешь прекрасным
воспитанником, а потом прекрасным офицером. Но имей в виду: всегда и везде,
прежде всего и после всего ты должен быть верным сыном своей матери-родины.
Прощай, Ваня Солнцев, и, когда ты станешь офицером, возвращайся в свой полк.
Мы будем тебя ждать и примем тебя как родного. А теперь - собирайся.
Ваня и Биденко прошли через весь город, заваленный сугробами, и
остановились перед большим домом екатерининских времен, с колоннами и
арками.
Город в сорок втором году некоторое время находился в руках у немцев, и
дом этот в иных местах еще хранил на себе следы пожара.
Узорная чугунная решетка была покрыта инеем. Несколько столетних берез
росло вокруг дома. Воздушные массы ветвей с темными шапками вороньих гнезд,
так же как и решетка, покрытая инеем, хрупко висели в нежном, розоватом
воздухе и казались совершенно голубыми.
Низкое солнце, лишенное лучей, плавало в морозном дыму, как яичный
желток, и над старинной пожарной каланчой с выгоревшими стенами летали
галки.
Биденко и Ваня прошли через контрольную будку, и в громадных сводчатых
сенях Биденко сдал Ваню и пакет с документами дежурному офицеру, а сам сел
под толстой аркой на старинный деревянный ларь и принялся ждать.
Он ждал довольно долго. Несколько раз из-под лестницы выходил молодой
трубач, смотрел на часы и трубил. Раздирающие звуки трубы оглушительно
ревели в этих просторных сенях с каменными толстыми стенами и каменными
плитами пола. Они уносились вверх по громадной каменной лестнице с медными
перилами, медленно утихали, и только слабое эхо еще долго носилось где-то в
глубине здания по коридорам, классам и залам.
Здесь все совершалось по трубе. Труба управляла невидимой жизнью этого
дома. Труба вдруг вызывала слитный шум сотен голосов и шарканья сотен ног.
Она же вдруг водворяла такую мертвую тишину, что ни одного звука больше не
слышалось, кроме шлепанья капли из рукомойника в умывальной и резкого