Чтение 34–й страницы книги ~Детство в Соломбале~

тупого стодвадцатиградусного угольника, не заметил ни малейшего просвета.
Потом мастер возьмет кронциркуль и проверит, одинаковы ли размеры между
всеми противоположными гранями. После этого можно обрабатывать шпильку
болта - опиливать, шлифовать, нарезать резьбу.

Признаться, все это не очень уж сложно. Но все-таки радостно сознавать, что
вот этот первый, тобою обработанный болт с гайкой пойдет в дело, к
какому-то механизму. В то же время с ним жалко расставаться - такой он
хорошенький, тяжеленький, блестящий и, главное, сделанный своими руками.

Гриша Осокин и Илько одновременно со мной закончили обработку болтов. Гриша
ходил довольный, ожидая очереди к мастеру и размахивая листком-заданием,
где должны были появиться отметки по графам: точность, срочность, чистота.

- Точность, срочность, чис-то-та, - повторял Гриша. - Точность, срочность,
чис-то-та!

Впереди нас ждали более сложные задания по учебной программе - изготовление
самых разнообразных инструментов.

Позднее по этим работам мы вспоминали все другие события, происходившие в
жизни морской школы.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
"ВЛАДИМИР" ИЛИ "ЭДУАРД"?

Все ребята в школе любили Илько, старались с ним дружить и помогать ему.
Наша группа гордилась тем, что у нас учится мальчик, который жил в тундре,
умеет управлять оленьими упряжками и говорить на не понятном для нас языке.

Еще в первые дни учебы однажды Валька Толстиков, задира и драчун, выхватил
у Илько из рук напильник.

- Это мой напильник, - сказал Илько. - Отдай!

- Ты его у меня из ящика стащил! - крикнул Валька и побежал.

Илько стоял у своих тисков и не знал, что делать. Обида сжала ему горло -
он никогда не брал чужого.

Все это произошло на глазах у Кости Чижова. Не сказав Илько ни слова, он
подошел к Вальке Толстикову:

- А ну-ка, дай сюда напильник!

- Какой еще напильник? - с усмешкой спросил Валька.

- Который ты у Илько взял.

- Это мой, иди ты подальше!

Костя покраснел от волнения и схватил Вальку за плечо. Тот рванулся, но
Костя держал его крепко.

- Добром говорю: отдай! А то плохо будет!

- А где мой напильник?

- Вот и ищи свой, а нечего у Илько отбирать, - Костя отпустил Вальку и взял
напильник.

Ребята уже окружили поссорившихся.

- И запомни, - сказал негромко Костя, - кто обидит Илько, будет иметь дело
со мной.

- И со мной, - сказал я.

- И со мной, - повторил Гриша Осокин.

- Напрасно ты, Чижов, ему бока не намял! - крикнул кто-то из ребят.

Костя неторопливо пошел к своему рабочему месту.

- Подумаешь, - зло усмехнулся Валька Толстиков, - из-за какого-то
самоедского тюленя...

Костя услышал эти слова и обернулся. Он быстро подскочил к Вальке и
замахнулся:

- Повтори, что ты сказал!

Толстиков струхнул и, не видя поддержки среди ребят, молчал.

- Ох, - сказал Костя, опуская кулак, - или дурак ты, Валька, или гад...

Это был первый и последний случай, когда пришлось за Илько заступиться.
Вскоре Толстиков помирился с ним и сказал:

- Ты не сердись на меня, Илько.

- Я и не сержусь! - Илько дружески улыбнулся и махнул рукой: мол, бывает,
ничего.

Илько жил со всеми дружно, учился старательно и успешно. Отставал он лишь
по русскому языку. Но все мы старались помогать ему.

Он часто вспоминал русского художника Петра Петровича, который так много
доброго сделал для маленького ненца. Было горько и обидно, что Петр
Петрович не дожил до той светлой жизни, о которой он мечтал, за которую
боролся и в которую теперь вместе с нами полноправно вступил его
воспитанник из далекой тундры.

Работая у тисков, Илько напевал. Песня была однотонная, тихая, как шуршание
напильника, а может быть, как шелест снежного наста, встревоженного
полозьями легких нарт.

Мои тиски были рядом, и я часто прислушивался к песне Илько. Песня состояла
из русских и ненецких слов, но я хорошо улавливал ее смысл. Илько пел о
дружной жизни русских и ненцев, о силе той дружбы, которую не смогут
победить ни ветры, ни морозы, ни шаманы, ни чужеземные люди.

Но чаще в своих песнях Илько мечтал. Он пел о том, что над тундрой
поднимается новое солнце, что его народ будет жить счастливо и весело, не
зная нужды и болезней. Он пел о том, как поедет в самое большое стойбище -
в Москву, увидит там Ленина и нарисует его большой портрет. Он привезет
портрет в тундру, покажет своему народу и скажет: "Это Ленин, большой
человек, который заботится о ненцах, посылает в тундру учителей и докторов.
Учитесь у него жизни!"

Весной Илько затосковал. Он знал, что скоро из Архангельска пойдет первый
пароход на Печору. Его снова потянуло в родные края, на поросшие оленьим
мхом ягелем просторы, где бледное солнце, уже не скатываясь к горизонту,
день и ночь ходит по кругу над тундрой.

В школу на уроки мы теперь не ходили, но продолжали работать в мастерской.
Постепенно ребята заканчивали курс слесарного и токарного дела, переходили
в кузницу - учились ковать, потом учились паять оловом и медью, рубить
заклепки и клепать толстые листы котельного железа. Все это должен уметь
делать каждый корабельный машинист и механик.

Вечерами ученики нашей группы приходили во двор морской школы и помогали
Василию Кондратьевичу ремонтировать моторную лодку. Мастер на все руки,
Василий Кондратьевич был знатоком двигателей внутреннего сгорания. Из
всевозможного старья он собрал мотор и установил его на шлюпке, подаренной
школе морским пароходством.

Наконец ремонт моторной лодки был закончен, и мы собрались, чтобы спустить
ее на воду.

На катках мы без труда подтащили катерок к речке Соломбалке и осторожно
столкнули с берега. Василий Кондратьевич запустил двигатель.

Ребят было много, и понятно, что всем хотелось прокатиться на моторке.

- Придется в две очереди, - решил мастер.

Косте, Илько и мне удалось забраться в моторную лодку в числе первых.
Оглушительно выхлопывая газ, катерок двинулся по речке. Чуть заметные волны
раскатывались за кормой. Вскоре выхлопы смягчились, двигатель стал часто и
размеренно постукивать. Василий Кондратьевич удовлетворенно вздохнул и
сказал:

- Хорошо... Как швейная строчит!

Катерок вышел из устья Соломбалки на широкий простор Северной Двины. Здесь
легко дышалось. Слабый ветер приносил издалека волнующие воображение запахи
смолы и морских водорослей.

Фарватером прошел буксирный пароход "Бревенник". Крутая волна высоко
подняла наш катерок и бережно опустила. В груди появилось знакомое ощущение
невесомости.

Перестук мотора над рекой звучал особенно отчетливо.

У причалов стояли пароходы и пароходики. Над их трубами, перемешиваясь,
вились прозрачные струйки дыма и пара.

Вдруг на одном из пароходов звонко и весело ударили склянки. И моментально
мелодичные, легкие в вечерней тишине, словно мячики, металлические звуки
побежали по всем кораблям.

- Восемь часов, - сказал я.

- Да, смена вахт, - подтвердил Василий Кондратьевич. - Скоро они будут
звонить и для вас.

- Еще не скоро, - Костя вздохнул. - Через год.

Катер шел вниз по реке. Остались справа на набережной окраинные дома
Соломбалы. Впереди возвышались штабеля досок на лесной бирже. Издали лесная
биржа походила на уменьшенный в масштабе город небоскребов. У причала
грузились досками морские транспортеры-лесовозы.

Не рейде, нацелив в небо стрелы лебедок, неподвижно замерли два парохода.
Вода лениво колыхалась у бортов, отражая в глубине перевернутые неясные,
дрожащие очертания корпусов.

- Иностранцы, - разглядывая кормовые флаги, говорили ребята. - Один -
норвежец, другой - англичанин.

Я почему-то невольно взглянул на Илько. Он сидел на кормовой банке, рядом с
мастером, и глаза его, устремленные на иностранный пароход, казалось,
остекленели. Что застыло в его глазах: удивление, горечь или ненависть?
Вероятно, он вспомнил страшные дни, пережитые на пароходе, в неволе у
американских офицеров.

Василий Кондратьевич круто развернул катер в обратную сторону.

Илько на мгновение ухватился за его руку:

- Подождите...

Мастер с недоумением посмотрел на Илько:

- Что такое?

- Нет, ничего... я так...

Илько отвернулся и стал смотреть в противоположную сторону. Потом он вновь
повернул голову и долгим, запоминающим взором окинул рейд, где стоял
английский пароход с широкой двухполосной маркой на трубе.

Пока катер шел по Северной Двине и потом по Соломбалке, Илько молчал в
непонятном раздумье. На берегу он отвел меня в сторону и сказал:

- Дима, мне нужно лодку.

- Какую лодку?

- Вашу "Молнию".