Чтение 34–й страницы книги ~Ледяной дом~

Здесь курляндец пожал ему дружески руку.

- Но разве есть новости после того, как я имел честь беседовать с вашею
светлостью?

- Должен признаться вашему сиятельству, что мятежнический дух
Волынского и, к стыду нашему, еще кабинет-министра, нахально усиливается
каждый день. Перокин, Сумин-Купшин, Щурхов и многие другие, составляющие
русскую партию, предводимую демоном безначалия, ближатся с каждым днем к
престолу и шепчут уже государыне нашу гибель. Смерть, казнь всем немцам -
пароль их. Никогда не работали они с таким лукавством и такими соединенными
силами. Ненависть их ко всему, что нерусское, вам известно, но вы не знаете,
как они ненавидят меня. Поверите ли, что я скоро не буду в состоянии
собирать государственные подати? Они хотят этого достигнуть, чтобы
расстроить машину правления и взвалить несчастные последствия на меня.
Научают чернь, дворянство слухами о жестокостях моих, вооружают против меня
целые селения, говоря, что я хочу ввести басурманскую веру в России, что я
антихрист, и целые селения бегут за границу. Это дойдет до государыни.
Подумайте о будущности несчастной империи. Что скажет императрица, вверившая
нам кормило государства? что скажет о нас история?

Остерман возвел глаза к небу и пожал плечами. Он думал в это время:
"Что скажет об тебе история, мне дела нет; а то беда, что русские мужики в
недобрый час изжарят нас, басурманов, как лекаря-немца при Иоанне Грозном"
{Прим. стр. 139}.

- Не смей я даже наказывать преступников - кричат: тиран, деспот!
Исполнение закона с моей стороны - насилие; исполнение трактатов, поддержка
политических связей с соседями - измена. Вы знаете, как справедливо
требование Польши о вознаграждении ее за переход русских войск через ее
владения...

- Справедливо, как требование долга по заемному письму. И что ж,
неужели?.. ох! нога, нога!..

- Посудите, любезнейший вице-канцлер, я, который, говорят, ворочает
империей, не смею предложить это дело на рассуждение кабинета. Мне нужны
сначала голоса людей благонамеренных, преданных пользе государыни. И это
дело готовят наши враги в обвинение мое. Право, стыдно говорить вам даже
наедине, о чем они кричат на площадях и будут кричать в кабинете, помяните
мое слово!.. будто я, герцог Курляндии, богатый свыше моих потребностей
доходами с моего государства и более всего милостями той, которой одно мое
слово может доставить мне миллионы... будто я из корыстных видов защищаю
правое дело.

Вошел паж и доложил его светлости, что государыня опять велела просить
его во дворец.

- Скажи, сейчас буду, - отвечал с сердцем герцог.

- Не задерживаю ли вашу светлость? - спросил Остерман, привстав
несколько на свою трость.

- Успею еще! Наш разговор важнее... Видите ли теперь, мой почтеннейший
граф, что губит меня!.. Внимание, милости ко мне императрицы!.. Ее
величество знает мою преданность к себе, к выгодам России... она поверяет
мне малейшие тайны свои, свои опасения насчет ее болезни, будущности России.
И коронованные главы такие же смертные... что тогда?.. Я говорю с вами, как
с другом...

- Мы увидим, мы уладим. Разве бразды правления выпадут тогда скорее из
рук... нежели теперь? Кто ж тверже и благоразумнее может?.. (Здесь Остерман
сщурил свои лисьи глазки.)

- О! разве с помощью моего умного друга, как вы!.. Впрочем, я и теперь
уступил бы...

- Уступка будет слабостью с вашей стороны. Честь ваша, честь империи
требуют, чтоб вы были тверды.

- Я пожертвовал бы собою, я бросился бы, как второй Коклес {Прим. стр.
140}, в пропасть, лишь бы спасти государство; но знаю, что удаление мое
будет гибелью его. Тогда ждите себе сейчас в канцлеры - кого ж? гуляку,
удальца, возничего, который проводит ночи в пировании с приятелями,
переряжается кучером и разъезжает по... (Бирон плюнул с досадой) дерзкого на
слова, на руку, который того и гляди готов во дворце затеять кулачный бой,
лишь бы имел себе подобного... Поделает из государственного кабинета
австерию... [трактир (итал.)] и горе тому, кто носит только немецкое имя!

За дверьми послышался крупный разговор.

- Слышите?.. Его голос! Видите, граф, у меня в доме, во дворце, меня
осаждают... Без докладу! Как это пахнет русским мужиком!.. И вот ваш будущий
канцлер!.. Того и гляди придет нас бить!.. Вашу руку, граф!.. Заодно -
действовать сильно, дружно - не так ли?.. Вы... ваши друзья... или я еду в
Курляндию.

Эти последние слова были произнесены почти шепотом, но твердо. Герцог
указал на дверь, кивнув головой, как бы хотел сказать: возитесь вы тогда с
ним!.. Вице-канцлер, внимая разительным убеждениям Бирона, сделал из руки
щит над ухом, чтобы лучше слышать, поднимал изредка плеча, как бы сожалея,
что не все слова слышать может, однако ж к концу речи герцога торопливо, но
крепко пожал ему руку, положил перст на губы и спешил опустить свою руку на
трость, обратя разговор на посторонний предмет.

В самом деле, говоривший за дверью кабинета был Волынской, но как он
туда пришел и с кем крупно беседовал, надо знать наперед.

Кабинет-министр, рассерженный неудачею своего послания к Мариорице и
хлопотами по устроению праздника и ледяного дома, всходил на лестницу
Летнего дворца. Ему навстречу Эйхлер. Вероятно обрадованный возвышением
своим, он шел, считая звезды на потолке сеней, и в своем созерцании толкнул
Артемия Петровича.

- Невежа! - вскричал этот, - не думает и извиняться! видно, каков поп,
таков и приход.

Лицо Эйхлера побагровело от досады; однако ж он не отвечал.

Выходка Волынского предвещала грозу. Девятый вал набежал в душе его. Он
вошел в залу, но, увидав за собой Миниха, остановился, чтобы дать ему
дорогу. Этого военного царедворца уважал он, как героя, пожавшего еще
недавно для России завидные лавры, как умного, истинно полезного государству
человека и как сильного, честолюбивого соперника Бирона, уже раз восставшего
против него и вперед неизбежного. Только Миних и Волынской могли попасть в
любимцы к государыне; Остермана она только всегда уважала.

Миниха удивил поступок Волынского. Он пожал ему дружески руку и
примолвил:

- Вы, однако ж, не любите никого впереди себя, мой любезнейший Артемий
Петрович!

- Никого, кто не достоин быть впереди, - отвечал с твердостью
Волынской. - Но всегда с уважением уступлю шаг тому, кто прославляет мое
отечество и вперед обещает поддержать его выгоды и величие. Приятно мне
очистить вам дорогу...

Слова эти были пророческие.

- Я немец, - прервал его Миних шутливым тоном, схватившись с ним рука
за руку, - а вы, носятся слухи, не любите иностранцев?

- Опять скажу вам, граф, что или меня худо понимают, или на меня
клевещут. Не люблю выходцев, ничтожных своими душевными качествами и между
тем откупивших себе тайною монополией, неизвестными народу услугами или
страдальческим многотерпением право грабить, казнить и миловать нас,
русских! Перескажите это, - примолвил Артемий Петрович, обратясь к
Кульковскому, подслушавшему разговор, - если вам угодно, я повторю. Но, -
продолжал он, идя далее чрез залу, - пришлец в мое отечество, будь он хоть
индеец и люби Россию, пригревшую его, питающую его своею грудью, служи ей
благородно, по разуму и совести - не презирай хоть ее, - и я всегда признаю
в нем своего собрата. Вы знаете, отдавал ли я искреннюю дань уважения
Остерману, министру Петра Великого, - не нынешнему, боже сохрани! - Брюсу
{Прим. стр. 142} и другим, им подобным?.. Презираю иностранца, который
ползает перед каким-нибудь козырным валетом, который с помощью кровавых
тузов хочет выйти в короли; но менее ли достойна презрения эта русская
челядь (он указал на толпу, стоявшую униженно около стен, опираясь на свои
трости)? Посмотрите на эти подлые, согнутые в дугу фигуры, на эти
страдальческие лица... Скомандуйте им лечь наземь крыжом {Прим. стр. 142}
по-польски - поверьте, они это мигом исполнят! Мало? - велите им сбить
яблоко, не только с головы сына... {Прим. стр. 142} с младенца у груди жены,
и поманите их калачом, на котором золотыми буквами напишут: "Милость Бирона"
- и они целый пук стрел избудут, лишь бы попасть в заданную цель.

Миних, усмехаясь, пожал руку Волынскому и шепнул ему, чтобы он был
осторожнее; но благородное негодование кабинет-министра на низость людей,
как лава кипучая, сделавшая раз вспышку, не останавливалась до тех пор, пока
не сожигала, что ей попадало навстречу. В таких случаях он забывал свои
планы, советы друзей, явных и тайного, забывал Махиавеля, которого изучал.
Душа его, как разгневанный орел, рвала на части животных, им только
взвиденных, и впивалась даже могучими когтями в тигра, который был ему не по
силам.

Дежурный паж остановил учтиво генерала и кабинет-министра, прося
позволения доложить о их приходе.

- Скорей же! - сказал Артемий Петрович, - Миних и Волынской не долго
ждут у самой императрицы.

Паж пошел, но, посмотрев в замочную щель кабинета, увидел, что герцог
занимается жарким разговором с Остерманом, воротился и просил Миниха и
Волынского повременить, потому что не смеет доложить его светлости, занятому
с господином вице-канцлером.

- О, когда так, - воскликнул Волынской, - войдемте.

И Волынской отворил дверь в кабинет временщика, все-таки уступая шаг
своему спутнику. За ними поспешил войти паж с опоздалым докладом.

Улыбкою встретил герцог пришедших, просил их садиться, бросил на пажа
ужасный взгляд, которым, казалось, хотел его съесть, потом опять с улыбкою
сказал, обратясь к Волынскому:

- А мы только сию минуту говорили с графом о вчерашней вашей истории.
Негодяи! под моим именем!.. Это гадко, это постыдно! Кажется, если б мы