Чтение 34–й страницы книги ~Барсуки~

лась. Не пылят утренние дороги ни под шагом, ни под колесом...

Ущемилось воспоминаньем солдатово сердце. Дым и небылица! Вот так же
и он выганивал скотину и все силился выдуть из Лызловского рожка хоть
четвертинку пастуховской песни. О чем играл в давнем детстве Максим Лыз-
лов? Да обо всем, что видано. Видел бегущую собаку старый Максим, о бе-
гущей собаке и пел рожок! - Солдат встал и захромал ближе к Курье. Вос-
поминанья неотступно следовали за ним. Глебовская пойма, - здесь резали
с Пашкой дудки из веха, а там, под ветлой, дремал Максим. Вон там, где
от зимы осталась веха, замычала первая корова. Вот здесь мужики навали-
лись на провинившегося Максима, - все заровнялось, и не узнать теперь по
сочной, острой траве, как притоптана она была двенадцать лет назад.

Двенадцать, - небылица и дым! Брыкин нашел, едучи женихаться. Мать
отпаивала молоком и целую неделю прятала Сеню в риге. Потом - Зарядье.
Дым и небылица, тоска и боль. Настя, чье письмо теперь в солдатовой ру-
ке. Кричит Дудин, и смеется Катушин, жизнь и смерть, дым и небылица. По-
том война. Потом еще война и рана в ногу... Как молодой кусток в лесном
пожаре, сгорела юность, и вот золой играет ветер, задувает ее в глаза, и
глазам больно.

Стадо приблизилось к Семену, располагаясь по сю сторону Курьи. Опять,
под той же ветлой, где и Максим, сидит пастух и плетет обычный лапоть, а
пастушата собираются купаться. Несбыточное и повторяемое из века в век!
И вот Семена потянуло к пастуху, и он пошел хромым шагом, а не доходя
шагов трех, поздоровался громко и дружелюбно:

- А ну, дед, закурим, что ли!

- Закурим, коли так, - спокойнехонько поднял веселые глаза старик, и
снова запрыгал шустрый кочеток, прогоняя лыко в петли.

- Из солдат вот иду, - сказал Семен, опускаясь на траву возле пасту-
ха.

- Из солдат?.. Ну, и то дело... А я лапоть вот плету! - согласился
старый и покосился на драную Семенову шинель. - Росисто ноне, не садился
бы! Испортишь еще, часом, казенное-те добро...

- Обсушит! - засмеялся Семен, протягивая ему махорку в горстке. - Эк
ты ядовитый, старичок... ядовитей золовки!

- А что старичек? Не нонешней выделки старичек, прочный! Нонешней-то
выделки все шарики пойдут!..

Они закурили. Сладкие кольчики махорочного дымка, свиваемые поземным
ветерком, понеслись на стоявшего невдали быка. Бык понюхал воздух и, та-
ращась рогом, подошел к пастуху, уставился в него, сторожа запах ноздря-
ми и рогом.

- Ну-ну! Ступай, товаришш, ступай! Куритель тоже нашелся... - замахал
на него лапотной колодкой пастух. - Вишь, бабы-те, гляди, заскучали без
тебя... Ступай!

Бык понял и пошел к коровам.

- Комар-то не ест? - спросил Семен, жадной струйкой выпуская дымок.

- До Петрова дни ест, а потом уж ему не воля... потом засыхает. Мы не
жалуемся! Сам-то в городе, что ли, жил?

- Да... и в городе, - неохотно отвечал Семен.

- Домой, значит? Очень хорошо... - и опять неторопливый шелест кочет-
ка.

С реки доносились возгласы пастушат, фырканья их и плески. В лесу
захлебывалась кукушка. И потом жаворонки, жаворонки, неустанные пе-
сельники утренних небес, бултыхались в воздушных ветерках.

- Живете-то теперь как? - спросил Семен, как бы вскользь.

- Живем хорошо, ожидаем лучшего... - уклонился пастух.

- А ты не бегай... Ты мне толком скажи, - настаивал Семен и досадливо
потрогал длинный пастуховский кнут. - Ведь вот я двенадцать годов дома
не был.

- Двена-адцать, ну скажи-и... - равнодушно подивился тот и переложил
кнут на другую сторону, взяв его прямо из Семеновой руки.

- Так как же?.. - ждал Семен.

- Да что, как есть мы деревенские обытели, живем, и всякий нас су-
дит!.. - начал издалека пастух. - Одним словом, босы не ходим! Было б
лыко, а сапоги будут, - и подмигнул своему суетливому кочетку. -
Се-еньк! - вдруг закричал он подпаску, натягивавшему на себя рубаху пос-
ле купанья, - сгони корову с поймы-те!

- Так как же? - все не отступал Семен.

- Да вот и так же! И насчет одежи совсем гоже! В мешок рукава вшил,
вот и гуляй. Мужику нашему что! Селедка да самогон есть, вот, значит, и
царствие небесное! - хитрил пастух.

- Не об одеже спрашиваю... Нонешним довольны ли?.. - глухо сказал Се-
мен, хмурясь от недоверия старика. - На фронте-т говорят, говорят, быва-
лошнее время, так мозоли на ушах-то скочут... Я тебя как своего спраши-
ваю.

Пастух отложил недоконченный лапоть в сторону и бережно потянул из
почти докуренной папироски.

- Ты ко мне выходишь, парень, из лесу, в ранний час. Кто ты - не
знаю, зачем ты - не пойму. А может ты меня, парень, на дурном словить
хочешь, может тебе награду назначут, коли ты старого Фрола за воротник
возьмешь?.. - внятно и строго проговорил старик, зорко и неодобрительно
оглядывая Семена. - На-ко, ехали мужики в водополье, подсадили этакого.
Так, ничего себе, с хриповатиной только, а чтоб оружье там, так даже и
нет. Дорогой-то и брехали... Известно, какие только у мужика слова во
рту не живут! И о холоде говорит, а слова жаркие... Человек-то и подка-
раулил!..

- Савелья знаешь? - прервал его Семен и встал, раздосадованный пасту-
ховской осторожностью.

Самокрутки их докурились, разговор истекал.

- Поротого? Как не знать! Эвось меринко его стоит...

- Ну к, а я сын его. Ты мне не веришь, а я и сам в пастушатах у Лыз-
лова год проходил... - с обидой сказал Семен, гладя рукой короткоостри-
женную голову.

- У Максимки, говоришь, ходил? - загорелся разом пастух, и глаза его
стали светлы и веселы, как голубое небо. - Помер Максимко-те! Я-те уж
Фрол Попов называюсь, а Максимко помер, да-а...

Признав в Семене своего, старик так разошелся, что даже попросил еще
табачку на завертку, но первоначальный Семенов вопрос так и остался без
ответа. Только рассказывая о Зинкином луге, проговорился опасным словом
Фрол. Но тотчас же оказалось, что пора подошла перегонять стадо на дру-
гое место. Фрол поднялся, уже на ходу успев сказать:

- Эка теснота! Чуть не догляди, а уж в низину прутся. Эк небеса-т
просторные, вот бы где Фролу Попову стада свои гонять!..

...Семен шагал. Утро начиналось со зноя, и уже было в воздухе как бы
отраженье дальней грозы. Поджарая собака, лежавшая возле новенькой
только что проконопаченной Лызловской избы, проводила Семена стеклянны-
ми, осоловелыми глазами. У дома вскинул глаза на черемуху, возле которой
- подсказала память - скворешник. Шест стоял, а деревянного домка на нем
уже не было.

...Савелий обертывал ногу, низко склонясь с лавки, Анисья доставала
горшок из печи. Когда Семен вошел, Анисья, мать, обернулась на дверь, в
испуге развела руки, и каша грохнулась на пол.

- Светики! - вскричала Анисья, и полоумной радости исполнились ее
глаза.

- Плешь тебя возьми! - оторопев от восторга души, ставшей в старости
податливой на быстрый смех и нечаянные слезы, вскочил и Савелий.

...Он, умытый, блестя обветренной кожей лица, сидел за столом, а мать
хлопотала вокруг, то-и-дело поглядывая на сына.

- Угости отца-то табачком, - шепнула на ухо Анисья. - Мужику без та-
бака маета, трубокурам-те...

- Закурим, папаша! - сказал Семен Савелью.

А Савелью не сиделось на месте. Он елозил по лавке и все закрывал
глаза, соображая что-то, что ему нравилось.

- Дойдем! - вскричал он наконец. - На Людмиле Иванне тебя женим, на
поповской дочке! Вот благородно выйдет!..

- Нашел, нечего сказать, - засмеялась мать. - В просвирку девка ссох-
лась!

- Дак зато поповна, жена-а! - вразумил Савелий.

- Уж и забыл! Ведь выдали Людмилу-те Иванну, на Фоминой еще выдали! -
укорительно сказала Анисья. - За Гусаковского, за нечесаного, выдали! От
вековушества своего и пошла... Совсем ты у меня, отец, из ума выжил!

- За Гусаковского?.. - испугался Савелий и сразу погрустнел. - И тут
дошли!.. Чем бы ни навернуть, только б пообидней!..

И, опечаленный, он снова стал разматывать онучу, вполслуха слушая Се-
меновы неодобрительные рассказы о войне и городе, которому подходит ныне
непреодоление и раззор.

И вдруг захохотал пронзительно и тонко Савелий: ведь экая дуреха,
хоть и поповна... променяла такого червонного козыря на лохматого Гуса-
ковского попа.

VII. Приезжий из уезда уговаривает мужиков.

Все находила на Аннушку сонливость в последние сроки.

Оттолкнутая Сергеем Остифеичем и все еще не излеченная от любви к не-
му, окруженная чужими, лежала Анна на лавке в темных сенцах, в предродо-
вой болезни. В избе ужинали, в плошке горел жир. Сидел за столом, кроме
домашних, Фрол Попов, - уже тяготели ко сну старческие глаза, еще сидела
повитуха, бабка Маня Мятла. В молчаньи хлебали щи, когда закричала Ан-
нушка... Аннушкина мука была недолгая, скоро держала Маня Мятла мерт-
венького восьмимесячного.

- Порох, что ли, с водкой пила?.. - сухо спросила Мятла, наклонясь к
уху стонущей Аннушки.