Чтение 34–й страницы книги ~Киммерийское лето~

землю вокруг большого обломка амфоры. Она не подняла головы, когда он
проходил мимо, и вся ее поза выражала такую покорность судьбе, что ему
захотелось присесть рядом, провести рукой по этим темным блестящим волосам и
сказать что-нибудь утешительное. Но ничего утешительного он сказать не мог -
ни ей, ни себе. Он отдал аппарат Лии Самойловне, посмотрел вместе с нею
остатки органики, добытые из рыбозасолочной цистерны, и уже собрался
уходить, как вдруг вернулся.

- Лия Самойловна, - сказал он, - вы, кажется, хорошо знакомы с
раскопками Олимпии?

- Новыми какими-нибудь? - спросила та.

- Нет, с теми, большими, что вел еще Курциус. Вы не помните, там нашли
статую "Летящей Победы" - чья это работа?

- "Летящая Победа"... - Лия Самойловна подумала. - Та, что была с
орлом? По-моему, это работа Пэония.

- Черт, ну конечно! - Игнатьев хлопнул себя по лбу. - Пэоний, ну
конечно же...

- Да, он ее изваял по заказу граждан Мессены, как обетный дар после
разгрома спартиатов на Сфактерии...

- Правильно, вспомнил. В четыреста двадцать четвертом году.

- А что?

- Да нет, просто из головы вылетело, - сказал Игнатьев.

Ника не слышала, о чем они говорили. Она прилежно скребла землю, до
замирания сердца надеясь, что вдруг медорезка на что-то наткнется...
Какая-нибудь уникальная находка, чтобы сам Игнатьев ее похвалил. Но земля
снималась легко, слой за слоем, обломок амфоры обнажался все больше, а
ничего интересного вокруг так и не обнаруживалось. Камни, галька, кусок
ракушки...

Не утерпев, она боязливо повернула голову - Игнатьев, стоя на дальнем
краю раскопа, продолжал разговаривать с Лией Самойловной. А мимо нее прошел,
не сказав ни слова! В застиранных и потертых джинсах и сомбреро, которое он
носил не как Мамай - бубликом, - а завернув поля с боков кверху, Игнатьев,
подтянутый и очень загорелый, показался ей вдруг похожим на персонаж
американского вестерна. Вот только солнцезащитные очки нарушали образ -
ковбои, пожалуй, их не носят. Игнатьев и сам всегда работал в очках, и
требовал того же от других; без светофильтров, сказал он однажды Нике, можно
не увидеть "пятна" на освещенной солнцем поверхности, а вовремя заметить
"пятно" - это очень важно...

Ника вздохнула и снова принялась за работу. Ученый, похожий на ковбоя,
как странно... В ее представлении ученый должен был быть или бородатым
академиком в черной шапочке, или - если молодой - рассеянным добродушным
увальнем, как Юрка. А вот Игнатьев совсем-совсем другой. Ни рассеянности, ни
добродушия. Какое там добродушие! Никогда не повысит голоса, но она за все
время своего пребывания в лагере ни разу не видела, чтобы командора
кто-нибудь ослушался. Сама она боялась его до дрожи в коленках, хотя иногда
он умеет быть удивительно внимательным и заботливым. То есть когда-то умел;
в последние дни его словно подменили - таким стал суровым и неприступным. И
только по отношению к ней! Почему? Что она такого сделала?

Ника еще ниже опустила голову, выковыривая из земли скрежетнувший под
лезвием медорезки камешек, и слеза капнула ей на руку.

За ужином начался обычный субботний разговор насчет планов на завтра.

- Желающим предлагаю смотаться в Судак, - сказал Мамай. - Не все ведь
из нас там были, в самом деле - поехали? Лягушонок, хочешь посмотреть
генуэзскую крепость?

- Спасибо, Виктор Николаевич, - отозвалась Ника, - мне не хочется
никуда ехать, я лучше останусь.

- Зря. В общем, решайте, кто поедет - пять носов, кроме меня.

- ГАИ может придраться, если в машине будет шестеро, - сказал кто-то.

- Ничего, мы одного положим под ноги, никто не увидит. Командор, вы
как?

- Под ноги не хочу, а вообще я бы поехал. Но я уже бывал там, поэтому,
если желающих окажется много, могу уступить место.

- Место в шлюпке и круг, как поступают настоящие мужчины, - одобрил
Мамай. - Итак, кто хочет воспользоваться великодушием командора?

Уступать место, однако, не пришлось - ехать в Судак, кроме Мамая и
Игнатьева, вызвались только трое: Гладышева, Багдасаров и Саша Краснов.

- Ну, тем лучше, - сказал Мамай, - значит, никого не придется прятать
от инспекторов. Но вообще я удручен вашей нелюбознательностью: неужели
никого больше не привлекает такая великолепная экскурсия, да еще даром?
Лягушонок, брось хандрить, поехали завтра в Судак!

- Не хочется, честное слово, - отозвалась Ника. - А хандрить я и не
собиралась, откуда вы взяли...

- Ладно уж, не оправдывайся, не хочешь ехать - не надо. А мы поедем.
Предлагаю с утра, пока прохладно.

- Сразу после завтрака и поедем, - сказал Игнатьев.

В воскресенье, как обычно, лагерная жизнь началась на час позже. За
завтраком тоже засиделись - обсуждали последние сообщения с борта
"Аполлона", который ночью благополучно вышел на селеноцентрическую орбиту.
Солнце поднялось довольно высоко и уже припекало, когда участники экскурсии
забрались в фиолетовый "конвертибль"; все были в сборе, кроме Риты
Гладышевой, которая в последнюю минуту решила переодеться.

- Подуди ей, Витя, - предложил Игнатьев, посмотрев на часы.

Мамай яростно поквакал сигналом, потом привстал и, обернувшись к
женской палатке, заорал в сложенные рупором ладони:

- Ри-и-итка-а-а, какого ты черта-а-а...

- Бежит, - сказал Саша Краснов.

- Это не Гладышева, - сказал Эдик.

Действительно, вместо Гладышевой появилась Ратманова, беззаботно
размахивая сумкой.

- Я вместо Риты! - крикнула она, подбегая к машине. - У нее беда -
начала надевать платье, второпях разорвала по шву. Теперь ужасно
расстроилась, ни в чем другом ехать не хочет. Вообще не хочет ехать. А я
вместо нее решила!

Мамай смерил ее уничтожающим взглядом.

- И таким вот дали равноправие, - вздохнул он, - И теперь еще хотят,
чтобы все шло как надо. Коммунизм хотят строить! С кем, я спрашиваю? Садись
сзади, Лягушонок, и молчи, не напоминай о своем существовании...

Выбравшись на шоссе, машина помчалась в сторону Феодосии. Придерживая
рукой волосы, Ника смотрела по сторонам и узнавала места, которыми проезжала
две недели назад. Подумать, всего две недели! А кажется, что прошло гораздо
больше. Оставшееся время, наверное, пройдет куда быстрее. Еще столько же - и
придется уезжать; опять будет Москва, школа, скверик у Всех Скорбящих, Игорь
со своими вечными хохмами. Ну и, конечно, Андрей: Модильяни, Леже, японская
графика... В общем, все будет по-старому, как всегда.

Но если ничего не изменится, то зачем тогда было все это - то, что
машина сломалась именно здесь, и что ей позволили остаться в лагере, и
вообще все? Ника давно подозревала, что в жизни ничего не случается просто
так и все имеет смысл и цель. Взрослые, разумеется, подняли бы ее на смех,
заикнись она об этой своей догадке; но что понимают взрослые! Ведь самое
важное, самое главное в жизни от них скрыто, песенка про оранжевое небо
вовсе не такой пустячок, как может показаться (взрослому)...

Все было бы прекрасно, если бы не обида командора. И хотя бы знать - за
что? Она ведь ничего не сделала; может быть, сказала что-нибудь не подумав?
Да нет, ничего такого не вспоминается; но командор обижен совершенно явно -
из своего раскопа прогнал, почти не разговаривает, не смотрит. Ужасно все
это неприятно. Вот и сейчас - сидит впереди, хоть бы обернулся, сказал
что-нибудь из вежливости. Не командор, а статуя командора. А каким хорошим
был вначале! Да, взрослые непостоянны, никогда не знаешь, что они выкинут...

На развилке за Феодосией Мамай, притормозив, обернулся к сидящим сзади.

- Решайте, как поедем! - крикнул он. - Можно сейчас влево на Коктебель,
через Щебетовку, а можно прямо на Старый Крым...

- А там как же? - спросил Игнатьев.

- В Грушевке нужно будет свернуть. Только это дальше!

Нике хотелось побывать в Старом Крыму - может быть, на этот раз ее
отпустят на могилу Грина, - и она только собралась об этом сказать, как все
дружно заявили, что лучше ехать коротким путем. Пропустив обгоняющие машины,
Мамай лихо развернулся под голубую стрелу указателя "Планерское - 12 км".

- Что это - Планерское? - спросила Ника.

- Так это и есть Коктебель, - сказал Саша Краснев.

- А почему он теперь Планерское?

- А вот потому! - не оборачиваясь, крикнул Мамай. - Потому что болезнь
такая - мания переименования, не слыхала? Есть мания величия, мания
преследования, а есть мания переименования - когда кидаются переименовывать
все, что ни попадется под руку. Вот Коктебель и попался. Что тут жил и умер
Макс Волошин - про это не вспомнили, зато планеристов увековечили на веки
веков! Командор, а командор?

- Слушаю, - отозвался Игнатьев.

- Я говорю, надо бы обратиться от имени нашего коллектива с
предложением, чтобы вообще переименовали Крым! А то как-то нехорошо: столько
трудов положили, каждому аулу придумали имя, и все такие оригинальные, что
ни название, то находка - Морское, Приветное, Передовое, Счастливое,
Генеральское, Доброе, Лучистое, прямо душа радуется... А сам Крым по
недосмотру забыли! Вот я и предлагаю - пусть уж переименуют весь полуостров.
Скажем, Солнечный. Или - Пионерский, в честь Артека. Как вы насчет этого,
поддерживаете?

Игнатьев ответил что-то негромко, Ника не расслышала. Он был явно не в
духе - наверное, сердится, что она поехала с ними. Лучше было не ехать, и
она действительно не собиралась в Судак; но сегодня в палатке все вдруг на
нее насели - и Лия Самойловна, и Рита, и Зоя... Она всегда теряется и
уступает, если ее начинают вдруг уговаривать несколько человек сразу. Так