Чтение 34–й страницы книги ~Петр и Алексей~

уши. Я не сомневаюсь, что он может быть храбрым, осо-
бенно в победе. Впрочем, все победители храбры. Но так
ли он всегда был храбр, как это кажется?

Саксонский инженер Галларт, участвовавший в Нарв-
ском походе 1700 года, рассказывал мне, что царь, узнав
о приближении Карла XII, передал все управление вой-
сками герцогу де-Круи, с инструкцией, наскоро написан-
ной, без числа, без печати, совершенно будто бы неле-
пою (nicht gehauen, nicht gestochen), а сам удалился в
"сильном расстройстве".

У пленного шведа, графа Пиппера я видела медаль,
выбитую шведами: на одной стороне царь, греющийся
при огне своих пушек, из коих летят бомбы на осажден-
ную Нарву; надпись: Петр стоял у огня и грелся - с на-
меком на апостола Петра во дворе Каиафы; на другой -
русские, бегущие от Нарвы и впереди Петр; царская ко-
рона валится с головы, шпага брошена; он утирает слезы
платком; надпись гласит: вышед вон, плакал горько.
Пусть все это ложь; но почему об Александре или
Цезаре так и солгать никто не посмел бы?

И в Прутском походе случилось нечто странное: в
самую опасную минуту перед сражением царь готов был
покинуть войско, с тою целью, чтобы вернуться со свежими
силами. А если не покинул, то только потому, что отступ-
ление было отрезано. "Никогда,- писал он Сенату,-
как я начал служить, в такой дисперации не были". Это
ведь тоже почти значит: "вышед вон, плакал горько".

Блюментрост говорит - а врачи знают о героях то,
чего не узнают потомки - будто бы царь не выносит ни-
какой телесной боли. Во время тяжелой болезни, которую
считали смертельною, он вовсе не был похож на героя.

"И не можно думать,- воскликнул при мне один рус-
ский, прославлявший царя,- чтобы великий и неустра-
шимый герой сей боялся такой малой гадины - тарака-
нов!" Когда царь путешествует по России, то для его ноч-
легов строят новые избы, потому что трудно в русских
деревнях отыскать жилье без тараканов. Он боится также
пауков и всяких насекомых. Я сама однажды наблюдала,
как, при виде таракана, он весь побледнел, задрожал,
лицо исказилось - точно призрак или сверхъестественное
чудовище увидел; кажется, еще немного, и с ним сделался
бы обморок или припадок, как с трусливою женщиною.
Если бы пошутили с ним так, как он шутит с другими -
пустили бы ему на голое тело с полдюжины пауков или
тараканов - он, пожалуй, умер бы на месте, и уж, конечно,
историки не поверили бы, что победитель Карла XII умер
от прикосновения тараканьих лапок.

Есть что-то поразительное в этом страхе царя испо-
лина, которого все трепещут, перед крошечной безвредной
тварью. Мне вспомнилось учение Лейбница о монадах:
как будто не физическая, а метафизическая, первоздан-
ная природа насекомых враждебна природе царя. Мне
был не только смешон, но и страшен страх его: точно я
вдруг заглянула в какую-то древнюю-древнюю тайну.

* * *

Когда однажды в здешней кунсткамере ученый немец по-
казывал царице опыты с воздушные насосом, и под хру-
стальный колокол была посажена ласточка, царь, видя, что
задыхавшаяся птичка шатается и бьется крыльями, сказал:
- Полно, не отнимай жизни у твари невинной; она -
не разбойник.

- Я думаю, детки по ней в гнезде плачут!- приба-
вила царица; потом, взяв ласточку, поднесла ее к окну и
пустила на волю.

Чувствительный Петр! Как это странно звучит. А меж-
ду тем, в тонких, нежных, почти женственных губах его,
в пухлом подбородке с ямочкой, что-то похожее на чув-
ствительность так и чудилось мне в ту минуту, когда ца-
рица говорила своим сладким голоском с жеманно-при-
торной усмешечкой: "детки по ней в гнезде плачут!"
Не в этот ли самый день издан был страшный указ:
"Его Царское Величество усмотреть соизволил, что
у каторжных невольников, которые присланы в вечную
работу, ноздри выняты малознатны; того ради Его Цар-
ское Величество указал вынимать ноздри до кости,
дабы, когда случится таким каторжным бежать,- везде
уТаиться было не можно, и для лучшей поимки были
знатны".

Или другой указ в Адмиралтейском Регламенте:
"Ежели кто сам себя убьет, тот и мертвый за ноги
повешен быть имеет".
* * *

Жесток ли он? Это вопрос.

"Кто жесток, тот не герой"- вот одно из тех изре-
чений царя, которым я не очень верю: они слишком -
для потомства. А ведь потомство узнает, что, жалея ла-
сточек, он замучил сестру,
Царевну Софью.
мучает жену и, кажется, замучает сына.
Первую жену - Евдокию Лопухину.

* * *

Так ли он прост, как это кажется? Тоже вопрос. Знаю,
сколько нынче ходит анекдотов о саардамском царе-плот-
нике. Никогда, признаюсь, не могла я их слушать без
скуки: уж слишком все они нравоучительны, похожи на
картинки к прописям.

"Verstellte Einfalt. Притворная простота",- сказал о
нем один умный немец. Есть и у русских пословица: про-
стота хуже воровства.

В грядущих веках узнают, конечно, все педанты и
школьники, что царь Петр сам себе штопал чулки, чинил
башмаки из бережливости. А того, пожалуй, не узнают,
что намедни рассказывал мне один русский купец, под-
рядчик строевого леса.
- Великое брусье дубовое лежит у Ладоги, песком
засыпано, гниет. А людей за порубку дуба бьют плетьми
да вешают. Кровь и плоть человечья дешевле дубового
леса!

Я могла бы прибавить: дешевле дырявых чулков.
"C'est un grand poseur! Это большой актер!"- сказал
о нем кто-то. Надо видеть, как, провинившись в наруше-
нии какого-нибудь шутовского правила, целует он руку
князю-кесарю:

- Прости, государь, пожалуй! Наша братия, кора-
бельщики, в чинах неискусны.

Смотришь и глазам не веришь: не различишь, где
царь, где шут.

Он окружил себя масками. И "царь-плотник" не есть
ли тоже маска - "машкерад на голландский манир?"

И не дальше ли от простого народа этот новый царь
в мнимой простоте своей, в плотничьем наряде, чем старые
московские цари в своих златотканых одеждах?

- Ныне-де стало не по-прежнему жестоко,- жало-
вался мне тот же купец,- никто ни о чем доложить не
смеет, не доводят правды до царя. В старину-то было по-
проще!