хризантемами. Наверху был установлен бак для воды, от него тянулся шланг
душа - видимо, летом, возвращаясь с пляжа, постояльцы смывали здесь песок,
приставший к телу.
гостиницы. Сквозь закрытую дверь гремело радио, включенное на полную
мощность. Громкие звуки гулко отдавались в доме, и казалось, что он тоже
пуст. Я поднялся в переднюю, где валялось несколько пар обуви, подал голос
и подождал. Опять никого.
ящике для обуви, которая вдруг едва заметно шевельнулась, - солнце еле-еле
просвечивало сквозь облака.
в складках глазками. Я спросил, можно ли снять комнату. Она отвернулась и,
ни слова не говоря, зашагала к гостинице.
окном в сторону моря. Женщина принесла небольшую жаровню, и дым очень
скоро сделал застоявшийся запах плесени невыносимым - комната слишком
долго была заперта. Я распахнул окно и подставил лицо северному ветру. Над
морем облака все водили свой неторопливый грузный хоровод, не
предназначенный для зрителей. Облака двигались, словно следуя каким-то
бесцельным импульсам самой породы. Но кое-где сквозь белую пелену
непременно проглядывали кусочки неба, маленькие голубые кристаллы чистого
разума. Моря не было видно.
Золотой Храм, а, скажем, не убить Учителя, спрашивал я себя.
прекрасно понимал тщетность подобного акта. Ну убью я его, а что толку -
обритая голова и проклятое бессилие будут являться мне вновь и вновь,
выползая откуда-то из-за ночного горизонта.
однократностью жизни, присущей Золотому Храму. Человеку дана лишь малая
часть бесчисленных атрибутов природы; пользуясь ею, он живет и
размножается. Вечное заблуждение - пытаться уничтожить кого-нибудь
бесследно при помощи убийства, думал я. Контраст между существованием
Храма и человеческой жизнью несомненен:
ним ореол вечной жизни; в то же время красоту Золотого Храма,
представляющуюся несокрушимой, вполне можно стереть с лица земли. Нельзя
вывести с корнем то, что смертно, но не так уж трудно истребить нетленное.
Как люди до сих пор не поняли этого? Честь открытия, несомненно,
принадлежала мне. Если я предам огню Золотой Храм, объявленный
национальным сокровищем еще в конце прошлого века, это будет акт чистого
разрушения, акт безвозвратного уничтожения, который нанесет несомненный и
очевидный урон общему объему Прекрасного, созданного и накопленного
человечеством.
я. - Я продемонстрирую человечеству, что простая аналогия еще не дает
права на бессмертие. Если Храм благополучно простоял на берегу Зеркального
пруда пять с половиной столетий, это вовсе не гарантирует, что он будет
пребывать там и дальше. Глядишь, люди наконец забеспокоятся, уяснив, что
все так называемые самоочевидные аксиомы, которые они себе напридумывали,
в любой миг могут оказаться несостоятельными".
определенных сгустков времени. . Представьте себе, что столяр сделал
выдвижной ящик для стола. Через десятилетия и века время кристаллизуется,
приняв форму этого ящика, подменяет его собой.
предмет как бы вытесняется сгустившимся временем. На смену материальному
объекту приходит его дух. В начале средневековой книги волшебных преданий
"Цукумогами" есть такое место: "В сказаниях об Инь и Ян говорится, что по
истечении каждых ста лет старые вещи превращаются в духов и вводят в
соблазн людские души. Зовутся они "Цукумогами" - "Духами скорби".
называется "очищением дома". И лишь раз в сто лет сам человек становится
жертвой Духов скорби..."
скорби", и спасет от них людей. Я превращу мир, где существует Золотой
Храм, в мир, где Золотого Храма нет. И суть Вселенной тогда коренным
образом переменится...
маячившего перед моими глазами мира были близки как никогда. Косые лучи
заходящего солнца легли на землю, и мир, несущий в себе Золотой Храм,
вспыхнул в их сиянии, а затем медленно, но неумолимо, словно шуршащий меж
пальцев песок, стал рассыпаться...
хозяйка - встревоженная моим упорным нежеланием выходить куда-либо из
номера, она привела полицейского. Увидев человека в мундире, входящего в
комнату, я поначалу испугался, что мой план раскрыт, но тут же понял всю
нелепость своего страха.
храмовой жизни. Показал студенческое удостоверение и немедленно сполна
расплатился за гостиницу. Позвонив в Рокуондзи и убедившись, что я не
солгал, полицейский решил отнестись ко мне поотечески и объявил, что лично
доставит беглеца в обитель. Он даже переоделся в штатское, чтобы "не
повредить моему будущему".
перроне было негде. Полицейский отвел меня в станционную контору, с
гордостью пояснив, что начальник и прочие служащие - его друзья. Меня
неугомонный страж порядка представил им как своего племянника,
приезжавшего из Киото навестить дядю.
полицейский и начальник станции сидели у раскаленной докрасна железной
печки и весело болтали, ничуть не подозревая о надвигающемся перевороте
всей их жизни, о неминуемой и близкой гибели существующих порядков. "Храм
сгорит, - рассуждал я, - да-да. Храм сгорит, и мир этих людей переменится,
все их извечные устои перевернутся вверх дном, нарушится расписание
поездов, утратят силу законы!"
будущий преступник - эта мысль изрядно меня веселила.
рассказывал, какой фильм пойдет смотреть в ближайший выходной. Картина -
закачаешься, говорил он, жалостная до жути, но действия тоже хватает. Надо
же, в следующий выходной он пойдет в кино! Этот юноша, крепкий и пышущий
здоровьем - не то что я, - посмотрит свою картину, потом, наверное,
переспит с женщиной и вечером, довольный, спокойно уснет.
беззлобно отругивался. Парень ни минуты не сидел на месте - то ворошил
угли в печке, то писал мелом на доске какие-то цифры.
навек распрощаться с монашеством...
за собой. Я должен сжечь Кинкакудзи. Когда я свершу это, начнется
невероятная, удивительная жизнь, скроенная специально по моему заказу.
аккуратно надел фуражку с золотым кантом. Потом откашлялся, расправил
плечи и, словно выходя на сцену, шагнул на мокрую после дождя платформу.
Вскоре послышался шум поезда, скользившего по рельсам прорубленного в
скалах пути. Стук колес далеко разносился во влажном воздухе.
меня до ворот Рокуондзи. К вечеру сильно похолодало. Когда черные стволы
сосновой рощи остались позади и угловатая громада ворот нависла над самыми
нашими головами, я увидел, что у входа стоит мать. Она ждала возле
знакомой грозной таблички, гласившей, что "несоблюдение вышеуказанного
карается законом". В свете фонаря казалось, будто каждый волос на
растрепанной голове матери стоит дыбом и что голова эта совсем седая.
Маленькое личико под сбившейся прической было неподвижным.
достигла исполинских размеров. За ее спиной в открытых створках ворот
чернела тьма храмового двора; на этом зловещем фоне мать, одетая в
видавшее виды кимоно, которое поверху было подпоясано ветхим златотканым
поясом, показалась мне похожей на труп.
она здесь взялась. Это потом я узнал, что, обеспокоенный моим
исчезновением, настоятель известил о случившемся мать, которая, страшно
перепугавшись, немедленно приехала в Рокуондзи и оставалась тут до самого
моего возвращения.
силуэт матери сжимался, приобретая свои обычные очертания. Уродливо
искаженное лицо смотрело на меня снизу вверх.
запавшие глазки, я подумал, что моя ненависть к матери вполне оправданна.
Уже одно то, что эта женщина повинна в моем появлении на свет, вызывало