Чтение 34–й страницы книги ~Клубок змей~

она слова своей матери, бесконечную обвинительную речь, не умолкавшую,
вероятно, с того самого часа, как бежал Фили?

- Подумать только!..

Каждый свой ораторский период Женевьева начинала с восклицания
"Подумать только!" - довольно странного в устах женщины, которая совсем не
привыкла думать.

- Подумать только! - возмущалась она. Какая неблагодарность! Выдали за
него замуж прекрасную девушку, не посмотрели на то, что в двадцать два
года он уже растратил немалое состояние, которое получил в наследство
очень рано (он был круглым сиротой, не имел близких родственников, и
пришлось освободить его от опеки). Семья жены сознательно закрывала глаза
на его грязные похождения... И вот как он за все отблагодарил...

Во мне накипало раздражение, и я не мог его сдержать. Уснувшая
застарелая злоба приоткрыла один глаз. Да разве сама Женевьева, Альфред,
Иза и все их приятели не завлекали Фили всяческими посулами и "надеждами",
не приманивали его?

- И любопытнее всего, - ворчал я, - что ты сама веришь своим
россказням. Однако ты прекрасно знаешь, как вы гонялись за этим
мальчишкой...

- Послушай, папа, не станешь же ты его защищать?..

Я заявил, что вовсе не собираюсь защищать Фили, а только хочу сказать,
что мы были к нему несправедливы: он оказался не таким уж низким
человеком, каким мы его считали. Вероятно, ему слишком бесцеремонно
показывали, что, раз супругу Янины обеспечена роскошная жизнь, то он
должен терпеть все унижения, ходить у вас на цепочке, - никуда ему теперь
не убежать. Но люди не такие уж подлецы, как нам кажется.

- Подумать только! Ты защищаешь негодяя, бросившего молодую жену и
малютку дочь?..

- Женевьева! - раздраженно крикнул я. - Ты меня не понимаешь. Ну сделай
же над собой усилие, постарайся понять. Очень нехорошо, очень дурно, когда
человек бросает свою жену и дочку, - это бесспорно. Но совершить такой
проступок он может как из подлых побуждений, так и по причинам высокого
порядка.

- Ах, вот что! - упрямо твердила Женевьева. - Ты, значит, считаешь, что
муж поступает благородно, бросив двадцатидвухлетнюю жену и маленькую
дочку.

Из круга этих рассуждений Женевьева не могла выйти, она ровно ничего не
понимала.

- Нет, ты слишком глупа... А может, просто притворяешься, нарочно не
хочешь понимать. Но я вот что скажу: Фили кажется мне не такой уж дрянью,
с тех пор как...

Женевьева прервала меня и принялась кричать, чтобы я хоть подождал,
пока Янина уйдет из комнаты, - для нее, бедняжки, оскорбительно, что я
защищаю ее мужа. Но Янина, упорно молчавшая до той минуты, вдруг
заговорила изменившимся, неузнаваемым голосом:

- Мама, зачем отрицать? Мы все старались на каждом шагу унизить Фили,
мы готовы были с грязью его смешать. Вспомни, - как только разделили
наследство, мы стали командовать... Да, я вообразила, что его можно водить
на поводке, как породистого красивого песика. Мне даже не так было больно,
как прежде, что он не любит меня. Ведь я им владела, он принадлежал мне,
стал моей собственностью: деньги-то были у меня в руках, - пусть попрыгает
около меня, постоит на задних лапках. Это собственные твои слова, мама.
Помнишь, как ты мне говорила: "Пусть теперь попрыгает около тебя, постоит
на задних лапках!" Мы думали, что для него деньги дороже всего. Может
быть, он и сам так думал, и все же стыд и гнев оказались сильнее. Ведь он
не любит ту женщину, которая отняла его у меня, - он мне сам признался,
когда уходил. И несомненно это правда. Он высказал мне столько горьких,
жестоких истин, что можно этому поверить. Он ее не любит, но она не
презирала его, не старалась унизить. Она отдалась ему, а не купила его. А
я купила его, как приглянувшуюся безделушку.

Она несколько раз повторила эти слова, словно бичевала себя. Мать
пожимала плечами, но радовалась, что Янина, наконец, заплакала: "Теперь ей
станет легче..." И она принялась утешать дочь:

- Не бойся, душенька, он вернется. Голод и волка из лесу гонит. Когда
перебесится да поживет в нищете...

Уверен, что Янине противно было слушать такие слова. Я встал и взялся
за шапку. Мне невыносима была перспектива провести вечер в обществе
дочери. Я уверил ее, что нанял автомобиль и вернусь на нем в Калез. И
вдруг Янина сказала:

- Увезите меня с собой, дедушка.

Мать возмутилась: что за безумие! Янине надо быть в городе - она может
понадобиться юристам. А кроме того, в Калезе ее "тоска заест".

Женевьева пошла за мной следом и, остановившись на лестничной площадке,
осыпала меня резкими упреками за то, что я потакаю безумной страсти Янины.

- Было бы великим счастьем, если б ей удалось оторвать его от сердца.
Неужели ты не согласен со мной? Найти какой-нибудь повод для развода
совсем нетрудно, а когда Янина успокоится, она снова выйдет замуж. При ее
состоянии она сделает великолепную партию. Но прежде всего надо, чтоб она
разлюбила этого негодяя. А ты что делаешь? Ты терпеть не мог Фили, а
теперь вдруг начинаешь восхвалять его. Да еще при ней!.. Ну уж нет, я не
пущу ее к тебе в Калез. Воображаю, в каком настроении она оттуда вернется.
Здесь-то мы в конце концов сумеем отвлечь ее от тяжелых мыслей, она
позабудет...

"Если только не умрет от горя, - думал я. - Или же станет влачить
жалкое существование, горе будет ее точить, ровное, неотвязное горе,
которое не ослабеет со временем. А может быть, Янина принадлежит к той
породе женщин, которая мне, старику адвокату, хорошо известна: у этих
несчастных надежда становится болезнью, неисцелимым недугом, - они и через
двадцать лет все еще ждут и смотрят на дверь глазами верной собаки.

Я вернулся в комнату, где Янина сидела неподвижно все на том же месте,
и сказал:

- Приезжай, когда вздумается, детка... Всегда буду рад тебя видеть.

Она не шевельнулась, ничем не показала, что поняла меня. Вошла
Женевьева и, недоверчиво глядя на меня, спросила: "Что ты ей сказал?"
Оказывается, она потом обвиняла меня, что за эти несколько секунд я
"совратил" Янину - потехи ради забил ей голову всякими вредными идеями. А
я, спускаясь по лестнице, все вспоминал, как бедная моя внучка крикнула:
"Увезите меня с собой..." Да, она попросила меня увезти ее. Я инстинктивно
сказал о Фили те самые слова, которые ей так хотелось услышать. Быть
может, я был первым, кто не оскорбил ее.

Я шел по улицам Бордо, иллюминованным по случаю начала школьного года.
Блестели тротуары, мокрые от моросившего дождя. Голоса шумных южан
перекрывали грохот трамваев. Аромат моего детства исчез; пожалуй, я бы
нашел его в более мрачных кварталах, на улице Дюфур-Дюбержье или на улице
Грос-Клош. Может быть, там какая-нибудь старушка еще торгует каштанами -
стоит себе на углу темной улицы, прижимая к груди дымящийся горшок с
печеными каштанами, которые пахнут анисом. Нет, мне совсем не было
грустно. Ведь в тот вечер меня услышали, поняли. Мы с Яниной объединились
- это была победа. Но с Женевьевой нельзя договориться, и я потерпел
поражение: против некоего определенного вида тупости я бессилен. Нетрудно
найти путь к живой душе, увидев ее даже сквозь преступления, сквозь самые
плачевные пороки, но вульгарность - непреодолимая преграда. Что ж, ничего
не поделаешь, так и решим: невозможно расколоть каменные плиты всех этих
могил. Я буду счастлив, если мне перед смертью удастся достигнуть душевной
близости хотя бы с одним человеческим существом.

Я переночевал в гостинице и вернулся в Калез только на следующее утро.
Несколько дней спустя меня навестил Альфред, и от него я узнал о тяжелых
последствиях моей беседы с Женевьевой. Янина написала Фили совершенно
безумное покаянное письмо, поспешила заявить, что сама во всем виновата, и
просила у мужа прощения. "Женщины всегда такие глупости вытворяют..."
Благодушный толстяк не осмелился выразить свою мысль, но я уверен, что ему
очень хотелось сказать: "Она идет по стопам своей бабушки..."

Альфред дал мне понять, что процесс теперь можно заранее считать
проигранным, и ответственность за это Женевьева возлагает на меня: я
нарочно "заморочил голову" Янине. Я только улыбнулся и спросил зятя, - как
он думает, чем я в данном случае руководствовался. Он заверил меня, что
нисколько не разделяет мнения своей жены, но она полагает, что я поступил
так ради забавы, из мести, а может быть, просто "из чистейшей злобы".

Дети больше не приезжали ко мне. Через две недели я получил письмо от
Женевьевы: она сообщала, что Янину пришлось поместить в
нервно-психиатрическую лечебницу. Конечно, о сумасшествии тут не может
быть и речи. Врачи возлагали большие надежды на эту лечебную изоляцию.

Я тоже оказался в изоляции, хотя и не по причине болезни. Уже давно
сердце не давало мне такой долгой передышки. Куда больше двух недель
стояли сияющие теплые дни, - осень медлила завладеть миром. С деревьев не
упал еще ни один листок, опять зацвели розы. Одно было плохо - мои дети
вновь отдалились от меня. Гюбер появлялся только для того, чтобы
поговорить о делах. Он поражал меня своей сухостью, чопорностью. Говорил
он со мной весьма учтиво, но видно было, что держится настороже.

Из-за своего "вредного" влияния на Янину, в котором меня обвиняли, я
утратил всю завоеванную мною симпатию моих детей. Вновь я стал в их глазах
врагом, коварным, на все способным злобным стариком. Янину, единственное
существо, которое, быть может, поняло бы меня, заперли, отделили ее от
живых людей.

И все же я познал глубокий душевный покой. Лишенный всего, одинокий
старик, над которым нависла угроза мучительной смерти, я оставался
уравновешенным, бодрым, не терял остроты ума. Меня не тяготили мысли о
моей печальной жизни. Я не чувствовал бремени прожитых лет и одиночества,