Чтение 34–й страницы книги ~В родном городе~

марок и с упоением возился, уткнувшись вместе с шофером в закапризничавший
карбюратор. Ненавистный всем москвичам запах бензина только нравился ему.

Метро ему тоже понравилось. Но не красотой своей - все эти мраморы и
граниты на Сергея мало действовали, - а чистотой - спичку даже не уронишь!
- и четкостью работы. Сергей любил четкость и безотказность механизма, в
метро он это нашел.

Кроме того, он был в планетарии и стереокино. Но ни то, ни другое ему
не понравилось.

- Большой интерес на звезды смотреть. А в кино этом только шея болит.
Ну его!..

Зато ресторан "Москва", куда по деловым соображениям надо было сводить
одного товарища, произвел на него сильное впечатление.

- Сидишь себе на крыше, как пан, смотришь на Кремль, пьешь "Столичную"
с салатиком оливье, а внизу люди бегают, как муравьи. И тарелки
подогретые, придумают же только!

Поездкой своей Сергей остался доволен.

Зато когда он вернулся домой и ввалился в свою сырую, засыпанную
окурками комнату, ему стало вдруг скучно.

- Берлога, одно слово - берлога. Решил к тебе зайти. - Сергей искоса
посмотрел на Шуру. - Дай хоть картинку какую-нибудь на стенку или цветов
горшочек.

- Бери, - сказала Шура.

- А тебе не жалко?

- Чего их жалеть? Музейная ценность, что ли?

Сергей посмотрел на Шуру.

- Что-то вид у тебя неважный. Работаешь все?

Шура ничего не ответила.

- Денежки все зарабатываешь? - Он прошелся по комнате. - Так я эту
возьму, с волнами, она как будто побольше. - Он влез на стул и снял
картину. Тяжело соскочил. - Проклятый протез, опять натирать стал. Газета
есть? Старая какая-нибудь.

Шура указала на этажерку. Сергей взял и старательно завернул картину.

- А где благоверный? На занятиях, что ли?

- Очевидно...

- И утром и вечером? В хвост и в гриву? Держись только, попался
парень... Кстати, скажешь - из Москвы ему привет от одного парня, с
которым воевал. Скажешь - от Матвеева. Где-то они на Украине вместе грязь
месили.

Шура кивнула головой.

- Ну, а цветы в другой раз! - Сергей посмотрел на стоящие на окне и
балконе кактусы, фикусы, бегонии. - Или к черту! Все равно завянут.
Поливать не буду, солнца нет... - Он вздохнул. - Жаль все-таки, что супруг
твой из той жилищной лавочки ушел. Надоела мне что-то моя дыра. Стареть,
вероятно, стал. К уюту потянуло.

Он стоял у двери с картиной под мышкой и все почему-то не уходил.

- Пришла бы хоть, прибрала. И вообще, почему ты чаем не угощаешь?

- А ты хочешь? - Шура подняла голову.

- Хочу. Или, вернее, домой не хочу. Поставь-ка чайник.

Шура вышла на кухню, потом вернулась. Сергей опять удобно расположился
в плетеном кресле и положил ногу на перила - последнее время она стала у
него почему-то отекать.

- Помнишь, как ты меня тогда все обедом угощала? - сказал он смеясь. -
А я все отказывался, говорил, что тороплюсь куда-то. А Федя твой все по
карте мне показывал, какие города наши заняли. Помнишь?

Шура поставила на стол два стакана, баночку с повидлом. Подложив
дощечку, стала резать хлеб.

- А где он сейчас? В Риге все?

- В Риге.

- Пишет?

- Нет.

- А в общем, неплохой парень. - Сергей рассмеялся и подмигнул одним
глазом. - Чем он только тебя опутал, никак не пойму. Пацан ведь...

Шура серьезно посмотрела на Сергея.

- Ты знаешь, я не люблю, когда ты так разговариваешь. Мне это
неприятно.

- Ладно, ладно, не буду, - он опять рассмеялся. - Нельзя уж и
подразнить. При Кольке же я не говорю.

- Николай здесь ни при чем, - сказала Шура.

- То есть как это - ни при чем? Муж, и ни при чем? Вот это мне
нравится.

Шура подошла к шкафу и, не поворачиваясь, сказала:

- Николай здесь больше не живет.

- Как не живет?

- Очень просто. Не живет, и все.

Сергей свистнул. Подошел к Шуре, потом к столу, опять вышел на балкон.

- Я ему переломаю все кости, - тихо сказал он. - Все до одной. Понятно?

Шура так же спокойно ответила:

- Нет. Ты ему ничего не сделаешь.

- Нет, сделаю.

- Тогда уходи домой. Если будешь так говорить, уходи домой. И не
появляйся здесь!

Шура была совершенно спокойна. Немного побледнела, но спокойна.

- Пей чай, - сказала она. - Ты ведь чаю хотел. Сахару только нет.
Придется с повидлом.

- А ну его!..

Сергей откинулся на спинку стула и долго смотрел в потолок: большая
трещина, начинавшаяся около розетки, извиваясь, ползла от одного угла к
другому.

13

Николай сидел в скверике против университета.

В институт он опоздал. Последние спешащие на работу служащие торопливо
прошли через сквер. Появились первые няньки с младенцами. Вокруг памятника
Шевченко пышно цвели какие-то цветы, ярко-красные и желтые, на длинных
стеблях. В прошлом году их не было, тогда только жиденькая трава росла.
Университет обносят забором - собираются восстанавливать. С деревьев тихо
падают первые одинокие еще листья кленов - верный признак жаркого лета и
близкой осени.

Николай на всю жизнь запомнит этот день. И эти цветы. И этого мальчика
в штанах из плащ-палатки, старательно лепящего на песке городок возле
фонтана. И самый фонтан - гипсовый карапуз с уткой в руках, а у утки
отбита голова. И этого медленно бредущего старика с козлиной бородкой - не
капельдинер ли это из оперы? Нет, не он... И садовника, волочащего по
дорожке кишку...

Второе сентября 1945 года... В этот день кончилось что-то очень
большое, очень важное.

И сколько раз уже оно кончалось. Кончалось и начиналось. В сороковом,
когда он женился на Шуре, и в сорок первом, когда вспыхнула война, и через
три года, когда врачи испытывали его руку электрической машинкой. И потом,
когда он вернулся к Шуре, когда стал инспектором, когда поступил в школу.
И вот сейчас опять.

Николай сидит на скамейке и старательно ковыряет оторвавшийся кусок
коленкора на чемодане. В чемодане белье, несколько книжек, бритвенный
прибор и Шурина карточка, та самая, где они сидят вдвоем. Они снялись
перед самой войной. В воскресенье, как раз за неделю до начала войны. И в
этом же скверике. Только ближе к бульвару, там была фотография -
голубенький павильон с замазанными белой краской окнами.

И все это позади...

Когда год тому назад он пришел к Шуре и увидел ее плачущей, с тряпкой в
руках, ему вдруг показалось, что вернулось прошлое и что лучше этого
прошлого - дружного, хорошего, о котором так мечталось всю войну, - нет
ничего на свете.

Но не получилось это дружное, хорошее, прежнее. Ну вот, живут они в
одной комнате, живут тихо и мирно, и Николай старается не думать о Вале.
Но ведь все это не так, все это обман: и то, что они живут вместе, что это
семья, и то, что он не думает о Вале...

Как трудно было об этом говорить! Шура допивала свой чай,
сосредоточенно разглядывая стоящую на столе сахарницу с отбитой ручкой, и
только кивала головой - она понимает, она все понимает. И лицо у нее было
такое, как всегда, только губы плотно сжаты. И ни одного упрека, ни одной
слезинки.

Он проводил ее до трамвая. Потом вернулся, поставил все на свое место,
сложил Шурины чертежи на столе. Долго писал записку - глупую записку со
словами какой-то благодарности. Зачем? Зачем он ее написал? Разве можно об
этом писать? Милая, сдержанная, замкнутая, все понимающая Шура, не читай
ты этой записки, не читай слов! Пойми только...

Николай сидит, курит, смотрит на старика садовника, почтительно
поливающего большие красные цветы вокруг памятника. Потом встает, берет
чемодан и медленно направляется к выходу.

14

Если идти по Андреевскому спуску к Подолу, по правой стороне, чуть ниже
Андреевской церкви, стоит дом. Мальчишки, которые приходят сюда со всех
окрестных и даже далеких улиц, прозвали его "Замок Ричарда Львиное