Чтение 34–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

талант. Среди белизны стен, ширмы, стола и шкафчиков, блестящих прозрачными
стеклами, он очищал свои мысли и погружался в тайны других людей. Здесь у
него было то пристанище, где его прекрасное прошлое становилось настоящим и
будущим одновременно, как будто бы время для него вдруг остановилось.
Несмотря на то, что роль такого, как он, сельского врача обычно сводилась к
решению, куда и к какому специалисту направить больного, он все же не хотел,
как другие, ограничить свой лекарский инструментарий стетоскопом и
блокнотиком с рецептами: ему казалось, что он уподобился бы тогда плотнику
Севруку, который продал свое долото, скобель и даже топор. У него в кабинете
была и кушетка, покрытая чистой простыней, и гинекологическое кресло,
капельница, шкафчик с хирургическими инструментами, аппарат для стерилизации
шприцев и игл, кварцевая лампа, зеркала, зеркальце для ларингологических
осмотров, а также много других приспособлений - разнообразные клещи,
сверкающие никелем пинцеты и ножницы. И хотя, по правде говоря, он их
никогда не использовал, все же они радовали его глаз и укрепляли веру в
себя, так же, как укрепляли ее врачебные книги, переплетенные в кожу и
ровненько установленные на полке. У доктора были и медицинские весы, и весы
для грудных детей, а также закрытый на ключ шкафчик, полный лекарств. Когда
он обследовал кого-нибудь приватно, он любил сам вручить лекарство и
проследить, чтобы больной принимал то, что ему прописано. На стене кабинета
висела подсвеченная лампочкой стеклянная таблица для проверки зрения, на
столе возвышался аппарат для измерения давления и лежала переплетенная в
красное толстая книга, в которую, как говорили, доктор записывал даже сны
своих пациентов. Все эти предметы Макухова должна была ежедневно вытирать от
пыли очень старательно, и доктор сердился, если находил хоть немного пыли в
белой эмалированной плевательнице. Над Негловичем немного подсмеивались
некоторые сельские врачи, хотя бы Иоланта Курась, педиатр, которая как
терапевт работала в Трумейках по очереди с Негловичем, а в своем доме вообще
никакого кабинета не держала. Другие, однако, считали, что настоящего
кузнеца можно узнать по кузнице, сапожника по мастерской, а врача - по
кабинету. И что тут много говорить: если кто-то в околице действительно
заболевал, то он предпочитал запрячь дрожки и ехать в Скиролавки, чем идти к
пани Курась и ложиться в ее квартире на старую кушетку. Когда-то, когда
четырнадцать лет тому назад доктор поселился в доме своего отца, хорунжего
Негловича, некоторых людей огорчали его советы и предписания. Говорили, что
жене Юзефа Зентека, лесоруба, которая после пятого ребенка была плохо зашита
и орган имела ужасно большой, из-за чего мужу с ней было спать невозможно,
доктор сказал: "У женщины есть еще и другие отверстия, которые могут
доставить удовольствие мужчине". Что конкретно он имел в виду этого никто не
мог у Зентековой узнать, и из-за этого огорчение стало еще большим. А раз уж
большим оно быть уже не могло, то стало уменьшаться и наконец исчезло
вообще. Потому что если кто-то давал себе труд задуматься над этими вещами,
то оказывалось, что, по сути дела, у хорошей хозяйки не должно ничего
пропадать, а лесоруб Юзеф Зентек не должен был оставаться несчастным только
потому, что его жену какой-то плохой врач неудачно зашил после родов. Со
временем в Скиролавках начали хвалить своего врача и разносить его славу по
околице. Писатель Любиньски рассказывал под большим секретом, что много лет
назад молодой Неглович был известен в столице как многообещающий гинеколог,
который был у женщин нарасхват. Но он влюбился в некую Ханну Радек, женщину
необычайной красоты, которая так его ревновала, что запретила ему вообще
встречаться с другими женщинами, и это вынудило Негловича приобрести
квалификацию врача по внутренним болезням. Доктор, однако, высмеивал легенды
такого рода, утверждая, что, когда после трагической смерти жены решил
вернуться в Скиролавки и стать сельским врачом, его гинекологическая
специализация оказалась малопригодной, и поэтому он пять лет два раза в
неделю ездил в клинику в воеводский город, пока не сдал экзамен первой
степени. Однако люди в Скиролавках предпочитали верить в рассказ писателя
Любиньского, и это было еще одним доказательством, что художественная правда
всегда побеждает. Те, впрочем, кому когда-то удалось один-единственный раз
увидеть в Скиролавках живую Ханну Радек (потому что потом многие видели уже
только алебастровую урну на кладбище), подтверждали, что она была необычайно
красива, а ради подобного существа даже такой мужчина, как доктор Ян
Крыстьян Неглович, мог отказаться от заглядывания в промежность другим
женщинам, хоть и имел к этому талант и соответствующую квалификацию.
- Сними с себя платок и повесь его на вешалку, - сказал доктор Неглович
Юстыне, когда она оказалась в его кабинете. - Потом садись поудобнее на этот
маленький вертящийся табурет, который стоит перед моим столом.
Увидел доктор перед собой молоденькую женщину с белой кожей в чуть
заметных веснушках и, что было удивительно при такой светлой коже, - с
темными изгибами бровей и черными ресницами вокруг черных грустных глаз.
Были ли они действительно грустными или такими доктору показались, этого он
не знал. Но он чувствовал, что есть в них что-то необычное, будто бы эта
женщина смотрела не на него, а всматривалась в какой-то печальный пейзаж в
никому не знакомой стране. Лицо ее отличалось выступающими скулами, мягко
закругленными подбородком и большими губами, шершавыми от ветра. Губы были
слегка раскрыты в слабой улыбке, которая спорила с грустью глаз, там
поблескивала полоска слюны и белые зубы с заметной щелью между верхними
резцами. Удивил доктора блеск, бьющий от ее волос, на первый взгляд темных,
но бросающих вокруг красноватый отсвет. Они пушились над ушами и надо лбом,
завиваясь в локоны. Доктору показалось, что это не волосы, а какая-то
лохматая шапка, с рыжей или красной ниткой, которая поблескивает оттенками
меди и золота. Мочки маленьких ушей просвечивали розово, как полости нежных
раковин, к плоскому и невысокому лбу прильнули три похожие на полумесяцы
прядки, почти прикасаясь к полоскам густых бровей. Белая шея высовывалась из
рубахи, которая была еще белее тела. Рубаха была вышита крестиком, каким-то
непонятным узором, так как остатки его скрывала серая, расстегивающаяся
спереди кофта из толстой шерсти. Под глазами женщины доктор заметил глубокие
синеватые тени, которые не только сообщили ему о ее усталости, заботах или
недосыпании, но и пронизали его какой-то огромной нежностью, будто бы ее
страдание было для него необычайно близким и давно знакомым. Он смотрел на
нее и не видел в ней ничего красивого, и в то же время она казалась ему
необычайно прекрасной. Его охватил душевный непокой, с необычайной силой ему
захотелось пойти за ее взглядом в ту неизвестную страну печали.
Еще раз он бросил на нее взгляд и удивился, что ее лицо и шея казались
ему до сих пор белыми, потому что, когда ему в глаза ударил красноватый
блеск ее волос, лицо и шея стали розоватыми, как уши.
Он перелистал страницы своей красной книги и взял авторучку. Он
спрашивал и записывал ответы, с этого момента не глядя на нее и думая, не
должен ли он ограничиться направлением в городскую больницу. Два года жизни
с мужчиной - этого, однако, было слишком мало, чтобы Там захотели заняться
ею всерьез. Но так или иначе, общий осмотр казался обязательным.
Ей было девятнадцать лет, уже два года она жила с мужем. Менструации
были регулярными с тринадцати лет, она хорошо чувствовала овуляции. Не
перенесла никаких заразных болезней, мать ее погибла, когда ей было три
года. До замужества она воспитывалась у тетки. Ее мать убил топором отец,
потому что много лет она не могла забеременеть, а когда наконец родилась
Юстына, отец вбил себе в голову, что мать понесла от дьявола. Он повесился в
больнице для психических больных.
- Дымитр говорит, что я такая же, как мать. Не рожу от него, разве
только и меня дьявол оплодотворит своим семенем. Но меня оплодотворит
Клобук. Мне снится каждую ночь, что сидит он на балке в хлеву, а потом
падает на меня утром, когда иду в хлев доить нашу корову. Я боюсь его, но
хочу, чтобы это произошло.
Она говорила медленно, певуче, спокойно, будто бы рассказывала о делах
обычных и естественных. Выражение ее глаз не изменилось, она не стыдилась
признаний и даже вроде бы чувствовала какое-то облегчение, что может
поверить кому-то свои желания. В раскрытых губах теперь читалось что-то
вызывающее и бесстыдное. - А что тебе еще снится?
- Самолет. Часто мне снится летящий по небу самолет. Я вижу его, как он
серебрится, слышу его рокот, а потом вдруг он начинает падать на нашу
усадьбу, на меня.
- Это страх, Юстына. Это боязнь, что ты так же, как мать, не
забеременеешь, и Дымитр тебя убьет, как твой отец убил твою мать. Но ведь ты
знаешь, что дьявол не может оплодотворить женщину, и не может этого сделать
Клобук.
- Знаю, - она кивнула головой. - Но очень хочу ребенка. Поэтому я сюда
пришла.
Без тени сомнения или стыда она рассказала ему, что первым и
единственным мужчиной, который в нее вошел, был Дымитр. Ей нравилось то, что
он с ней делал, но только вначале, может, год. Потом он сказал ей, что она -
как пустое дупло, в которое можно лить семя, а в ней никогда ничего не
завяжется. И с тех пор она каждую ночь ждала, когда он наполнит ее семенем,
хотела его в себе задержать, но оно из нее вытекало. Год уже так с ней
происходит она подавляет свое наслаждение, потому что иначе что-то в ней
корчится и выпихивает семя и она только лежит и ждет, чтобы в ней
что-нибудь осталось и начало завязываться. Каждую ночь у нее мокрые бедра, и
она видит сны о Клобуке на балке в хлеву. Позавчера она увидела там
собственного петуха. Зарубила его, выпотрошила и принесла доктору вместе с
корзинкой, полной яиц. И сейчас просит, чтобы он помог ей задержать в себе
семя.
- Этого нельзя сделать, - объяснил он. - У семени есть маленькие ножки,
и оно само проходит в глубь женщины. - А почему оно не проходит в меня? - Не
знаю. И выяснить это нелегко.
- Ну, загляните в меня. Может, там какие-нибудь ворота есть, закрытые,
- она обеими руками схватила руку доктора, в которой он держал авторучку,
нацеленную на страницу красной книги. А потом склонилась и шершавыми от
ветра губами прильнула к его пальцам.
- Успокойся, Юстына, - ответил он мягко и отнял у нее свою руку. Она
начала раздеваться, поспешно расстегивая пуговки кофты. - Подожди минуту, -
сказал он.