Чтение 34–й страницы книги ~Усвятские шлемносцы~

сторонам, искал своих, не подошли бы, и, когда вернулся снова, тот продолжал
потешать новобранцев.
- Я солдат недорогой,- говорил он, оглаживая стриженую макушку.- Много
за себя не спрошу, кофею не затребую: шинелку, опояску, махорки жменю, а
нет, дак и моху покурю. Спробовал уже: курить можно. Хоть вонливо, зато
комар не ест... Три дня кухню не подвезут - ладно, сухарика из рукава поточу
або гороху за окопом пощиплю. И в болоте без раскладухи заночую, леший не
нанюхает. Вша, сказать,- тыю тож за жисть повидали. Так что немцу неча со
мной тягаться. Нечем ему меня напужать - пужанный всяко. Не на того
наскочил, халява.
Лобов сплюнул, задел плевком гармонь и поспешно вытер ладонью.
- Один на один да без ничего - это и я согласный,- отозвался Никола
Зяблов, подбрасывая спиной неловко сидевший мешок.- А то ведь, сказывают, на
машинах он да с автоматами. Тут одним живучим брюхом не посрамишь. А ну как
да и Россию-то б на машины...
Тем временем дедушко Селиван, встав в телеге, шумел свое:
- Робятки! Слышите ль? Давайте пехтеря-то свои. Чего ж их за собой
таскать? Афанасей! Лексеюшка! Давайте складывайте.
Мужики зашевелились, начали обступать повозки, и дедушко Селиван,
принимая и укладывая сидора, весело приговаривал:
- Не всегда ходоку сума барыня, надоть и плечи поберечи. Уложимся
загодя - и вся недолга. Вали, робятки, облегчайся! Все как есть к месту
доставим.
Лобов, послушав, чего кричит Селиван, заперебирал пуговицы на ладах,
гармошка, будто вспорхнувшая бабочка, замелькала рисунчатым коленкором своих
мехов, и ее хозяин выдал скороговорицу:

Ты, телега, ты, телега,
Ты куда торопишьси-и-и?
На тебя, телега, сядешь -
Скоро ли воротишьси-и-и...

На гармонь, на лобовскую запевку откуда-то из-за толпившегося народа
внезапно отозвался жестяной надсадный выкрик, вырвавшийся из охрипшего и
ободранного горла:

Ох, д'кричу песни-и-и...

И через промежуток:

Кричу вволю-ю...

И еще через паузу:

Ох, д'напеюсь на всю недолю-ю-ю...

Все обернулись на эту охрипшую частушку: по выгону к правлению
двигалась толпа, человек двенадцать Кузькиных родичей и гостей, в основном
баб, наехавших из окрестных околотков, и в середине сам Кузьма,
поддерживаемый под левый закрылок Давыдкой, а под правый - своей бабой
Степанидой. На Степаниде так же, как и на Давыдке, белели лямки холстинного
мешка, туго, до желваков набитого cнедью. Кузьма, ведомый под руки, сморенно
волокся, загребая пыль форсисто осаженными сапогами, обвисая головой со
сбитой набок кепкой. Выглядывая одним глазом в расселину свалившегося чуба,
словно в заборный пролом, он искал игравшего, пытался пристроиться к ладу:

Голосок мой д'хриповата-а-ай...
Ох, тут никто... не виновата-а-ай...

Кузька потряс головой, сбросил в пыль кепку, и Степанида, подхватив ее,
обтрусив о колено, надела на себя, поверх косынки. Было похоже, будто не она
провожала Кузьму, а Кузьма за место себя отправлял на немца свою жену,
облаченную по-походному - в мешок и кепку.
Подступившие бабы, встав коридором, молча глядели, не ввязывались, но
старая Махотиха не вытерпела, вскинулась руками:
- Да куда ж ты его такого-то? Степанидка!
- А чего с ним теперь! - отозвалась бледная, намучившаяся тащить
Степанидка, озираясь по обе стороны.- Знал, паразит, чего делал? Нехай
теперь срамотится. Я уж и язык об него излаяла.
- Может, его водицей полить, охолонуть? К колодезю б сперва...
- К-каво? - вскинулся Кузька.- Мне к колодезю? Ха!.. Н-на дворе большой
колодезь... упаду - не вылезу... Ежли выпить не дадите... я помру - не
вынесу...
- Иди, горла! - дернула его Степанида под руку.- Токмо бы хлебал...
Разинь пузыри: все люди как люди, а ты аггел беспамятный.
Позади Кузькиной свиты, чуть поотстав, давая ветру отнести на сторону
поднятую ногами пыль, шла, шамкая юбкой, тыча дорогу клюкой, долгая сухая
старуха в черной суконной шали - Кузькина мать. Она шла, ни на кого не
глядя, не слушая, а может, никого и ничего не слыша...
Кто-то, однако, сбегал до правленческого колодца, отцепил ведро, и
Кузьку окатили-таки, намыли голову, а потом положили за конторой в тенек, не
давая ему шутоломить, появляться перед окнами.
Между тем народ подобрался, подошли последние, кому должно тут быть, и
Касьян отвертел шею, высматривая, пока наконец на конторском въезде не
объявилась Натаха с обоими ребятишками. Касьян еще издали узнал ее не
столько по голубой просторной кофте в розовую повитель, сколько по тому, как
двигала-совала она ногами, широко ставя их от себя и переваливаясь с боку на
бок, как зобастая утица. Митюнька, взлетывая на встречном ветру белыми
волосенками, скакал бочком, будто пристяжной, об руку с матерью, Серенька
шмыгал новыми штанами сам по себе.
Давно ли из дому, но вздрогнуло все в Касьяне при виде своих на этом
куске дороги, как если бы глядел он из дверей эшелона, что уже стоял под
парами, вот-вот должен был лязгнуть крюками и отойти. Он торопил Натаху
глазами и даже помахал кепкой, но, не выдержав, сам поспешил навстречу.
- Папка-а! - звеня голосом, ликуя, не веря, закричал Сергунок,
выплескивая все разом в своем восклицании, в одном только слове, которое в
эту минуту сделалось главным, единственным, заменившим все остальные
ненужные слова, ровно бы забытые начисто, и, как тогда, на сенокосе, первым
сорвался бежать и, добежав, повис на руке, засматривая в лицо Касьяна,
повторяя уже умиротворенней, со счастливым облегчающим всхлипом: - Папка...
- А я жду, а вас нету и нету,- сквозь терпкую горечь проговорил
Касьян.- Нету и нету...
Тут же налетел Митюнька, молча, должно быть в подражание старшему,
обхватил и повис на другой отцовской руке, и Касьян, связанный, распятый
ребятишками, так и стоял посередь дороги, пока не подошла Натаха.
- А где же мать? Мать-то чего?
- Ох, да ну ее! - перевела она дух.- Сичас да сичас... Четой-то ищет...
Говорит, идите пока... Ну чего тут у вас? Скоро ли?
- Да вот ждем... Уже небось десять, а пока ничего.
На выгоне Касьян определил их в сторонке на непримятой траве, но не
успел, присев рядом, искурить папироску, как на крыльце появился
Прошка-председатель вместе с прибывшим лейтенантом. Тут и там толпившиеся
люди ожили, повалили к конторе, и Касьян, предупредив: "Пока тут будьте",
направился к крыльцу и сам, тянясь шеей, заглядывая поверх голов.
Прошка-председатель был в своей низко насунутой кепочке, все в том же
куропатчатом обвислом пиджаке, но в свежей белой рубахе, наивно, по-детски
застегнутой под самый выбритый подбородок.
Рядом с ним у перил остановился непривычный для здешнего глазу, никогда
дотоль не бывавший в Усвятах военный, опоясанный по темно-зеленой груди
новыми ремнями, в круглой, сиявшей козырьком фуражке и крепких высоких
сапогах, казавшийся каким-то странным, пугающим пришельцем из неведомых
обиталищ, подобно большой и непонятной птице, вдруг увиденной вот так вблизи
на деревенском прясле. Смугло выдубленное лицо его было сурово и замкнуто,
будто он ничего не понимал по-здешнему, и Прошка был при нем за переводчика.
Прошка-председатель пошатал руками перило, взад-вперед покачался сам,
выжидая, пока подойдут остальные, и, когда воцарилась тишина, сказал:
- Значит, так, товарищи... Ну, зачем вы тут - все знаете. Так что
говорить лишнее не стану. На прошлой неделе мы проводили в армию первых
семнадцать человек. Я и сам тади думал, что этого, может, и хватит и мы с
вами будем по-прежнему работать и жить за минусом тех семнадцати. Но дело
заварилось нешутейное, тут таить нечего, понимаешь... Приходится, стало
быть, нам еще пособлять...
Прошка-председатель достал из-за края пиджака какие-то листки, заглянул
в них.
- Повестки уже розданы, но мы тут с представителем военкомата еще раз
поуточняли, чтобы, значит, никакой путаницы...
Говорил он каким-то серым голосом, пересовывая листки бумаги, будто они
жгли ему пальцы,- нижние наперед, верхние под низ, потом опять все сначала.
- Пойдете отсюда организованно, чтоб не тащиться одним по одному, не
затягивать время. Так что слушайте теперь вот его, вашего командира, и все
его исполняйте. У меня пока все.
Он сунул листки в руки лейтенанта, нетерпеливо прошелся у него за
спиной, остановился, передвинул кепку, еще раз прошелся и, подойдя к
перилам, опять пошатал их обеими руками.
Листки, должно, были сложены неправильно, потому что молчаливый
лейтенант взялся неспешно, с давящей обстоятельностью наводить в них
какой-то свой порядок: опять положил верхнюю бумажку под низ, нижнюю -
сверху, а ту, что была до того наверху, заложил в середину. После чего без
всяких предварительных слов и пояснений сразу же выкрикнул:
- Азарин!