Впрочем, это значимая оговорка, она помогает доказать мою точку зрения. Ибо
все люди есть в определенном смысле яйца -- в том, как они используют речь.
Мы существуем, но мы еще не достигли предназначенной нам формы. Мы -- чистые
зародыши самих себя, пример не-прибытия. Ибо человек есть падшее существо по
Книге Бытия. Шалтай-Болтай -- такое же падшее существо. Он пал со стены, и
никто не в силах помочь ему собраться -- ни король, ни вся его конница, ни
вся его рать. Но это именно то, что нам всем предстоит сделать. Наш долг,
как человеков, -- собрать яйцо воедино. Ибо каждый из нас, сэр, --
Шалтай-Болтай. И помочь ему -- значит помочь себе.
анализировать. Он подумал только, что все, что говорил писатель, даже наяву,
было похоже на глюк, как и сам писатель; припоминая его тексты, в которых
идеи сумбурно накладывались на события, а события -- на эмоциональные оценки
и нереальные образы, существуя отдельно и параллельно и при этом
пересекаясь, чего нельзя параллельным в пространстве трех измерений, Гена
сложил эту мысль (о глючности писателя) в некую формулу,, которая вполне
могла составить в будущем основу убеждения, но решил пока с убеждениями не
торопиться.
мне наш разговор напоминает диалог Белого Рыцаря со стариком, сидящим на
стене. Хотя в оригинале -- на воротах стены. Только мы ролями поменялись.
Это значит, что тебе до королевы остался последний ручеек. Отвечаю. Я пишу
Декрет о Земле.
Декрет о Земле. Потом будет еще Декрет о Небе. Это две составные части
Декрета о Мире, точнее, Декрета о Мире между небом и землей. Где мы,
собственно говоря, и находимся. Мы -- в смысле империя. Поднебесная, но не
приземленная. Этакое срединное государство, как и другое Чжуинь Го. В свое
время Декрет о Земле был написан неправильно, хоть и через ять, а Декрет о
Небе был написан кровью и публиковался не словами, а жертвоприношениями.
Декрет о Мире существует всегда, только до сих пор он нам не указ. Пленка
зеркала разделила бытие на два пути, из которых один происходит по ту
сторону зеркала, а второй проходит по ту сторону Зазеркалья, сквозь тусклое
стекло, как бы гадательно. Ясно?
себе...
Почему при рождении мы выбрали участь участия в этих мучительных процессах
общемирового значения? Почему мне, например, не досталась в родины страна,
где даже революции -- бархатные? Люди выходят на площадь под искренним
лозунгом: "Любовь и правда победят ложь и ненависть" -- и все! И никаких
тебе "Власть Советам!", никаких тебе танков и матросов-железняков! И
президентом становится писатель! Я хочу, чтобы моим президентом был
писатель! Я хочу, чтобы государство было ради общества, а не наоборот! За
что мне великий и могучий русский язык, застрявший похмельным комом в горле
голодных ртов? Вали отсюда. Гена!
глючного пребывания в облаках у него начинает кружиться голова. -- Я чего-то
плохо соображаю. Дай сигарету, -- попросил он писателя.
только сделать что-то. Бери шинель, иди домой.
внимания на "ничью".
характер) не дает автору возможности достойно завершить эту главу цитатами
из телевизионной программы "Вести" от 4 июля 1999 года и из произведения В.
Пелевина "Чапаев и Пустота", а также краткой эмоциональной характеристикой
окончания Балканской войны 1999 года. При этом потеряно 14 (четырнадцать)
специально примененных художественных приемов, 3 (три) из которых были
впервые применены в этой книге, 2 (две) глубокие философские мысли и
несколько неглубоких.
оказывается в состоянии пробуждения, где быстренько пребывает тысячу и один
час. С формальной точки зрения он создает программное тело для Хоттабыча,
однако процесс этот столь труднообъясним, что автору пришлось излагать его
так, как он его видел. Джинн снова становится Геной, находя себя в процессе
любви с возлюбленной, имя которой -- Дайва -- ему теперь известно, и
расширяет границы пустыни, возвращаясь в свою историю через обрывки сознания
писателя Сережи, перечитывающего Льюиса Кэрролла и Пола Остера за вечерними
новостями под "The End" и "The Soft Parade" Джима Моррисона.
и, образно выражаясь, стрелять все повешенные ранее ружья, но ничего такого
не происходит, окончательно утверждая читателя в мысли, что книга,
начинающаяся из ничего, закончится ничем, облом в ней является
основополагающим принципом, а главная задача автора -- выжать из головы
читателя мыслительный сок, чтобы пить его по утрам, поправляя свое
разноумие. Впрочем, все последующие события описаны с нескрываемым
реализмом, и ничего такого больше не повторится: чудеса закончились, и автор
далее чудить не намерен.
Глава семнадцатая,
затаенном уголке уставшего сознания. В голове по-прежнему было темно,
хотелось покоя, но звонок настойчиво разгонял тишину, становясь все громче и
громче.
никого нет".
его не оставят в покое. Он поднял голову и открыл глаза -- было светло, в
углу комнаты на столе мерцал экран монитора с изображением кувшина и серым
прямоугольничком поверх картинки:
вибрировал у него в голове вместе с доносившимися из-за стены сигналами
точного времени -- у соседей работала советская радиоточка. "Как это время
может быть точным, если оно... все время меняется", -- шевельнулась в
полусонном мозгу вялая мысль. Пульсирующее чередование тусклых радиописков с
требовательным и наглым звуком звонка звонко гудело где-то между ушами и
давило изнутри на перепонки -- и когда он с трудом вставал, и пока он долго
шел, держась рукой за стену, и все то время, которое он истратил на возню с
замком. И только когда он наконец открыл дверь, гудки смолкли и звонок
прекратился.