Господи!
что понимает и прощает, неторопливо и мудро кивал. И, глядя на него, близкие
к слезам бабы разом заплакали. Только сейчас, когда последний живой человек
в Атамановке узнал от них, что случилось, они наконец поверили и сами:
кончилась война.
нарочно не торопился. Его шитик, даже и не заваренный еще, перевернутый
вверх днищем, одиноко валялся на берегу. Настена извелась вся, но подгонять
свекра не решалась: нельзя было показывать, что ей зачем-то нужна лодка. Но
и терпеть, находиться в бездействии, не зная, как там Андрей, отсиживаться,
когда открылась дорожка к мужику, она больше не могла. Ей казалось, что
теперь, раз кончилась война, вот-вот должно что-то решиться в его судьбе, а
значит, и в ее судьбе тоже, - поэтому надо, не медля, повидать мужика,
понять, что настроен он делать, куда кинуться. За эти долгие, как годы,
недели, пока они не встречались, Настена не один раз готова была на крыльях
лететь к нему, чтобы успокоить его и успокоиться самой; ей мерещилось, что
сейчас, когда во всю свою красоту раскрывается лето, когда вышла из земли
трава и оплывают зеленью леса, а Ангара, выпроставшись ото льда,
завораживает, затягивает своим движением и синью, что сейчас, когда
человеческая душа, как в никакое другое время, отзывчива и ответна, Андрей
может не выдержать и что-нибудь с собой сотворить. И сны ей снились
тревожные, неразборчивые, не под разгад: то будто кто-то щекочет ее, кто-то
неизвестный, невидимый, и она, заливаясь от смеха и ерзая на бегу, мчится со
всех ног в постель, чтобы спрятаться под одеяло; то она разговаривает с
коровой Майкой, и корова умно и дельно ей отвечает; то самое себя, маленькую
еще, жившую под Иркутском, она, взрослая и замужняя, учит плавать в Ангаре;
то что-нибудь еще. Настена просыпалась от этих снов и с бьющимся, прыгающим
сердцем подолгу лежала недвижно, боясь пошевелиться и все думая и думая об
Андрее, любя его горькой и заботливой любовью. Она любила его жалея и жалела
любя - эти два чувства неразрывно сошлись в ней в одно. И ничего с собой
Настена поделать не могла. Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда
кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все
те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния,
она в отчаянии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или
полностью отказываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не
моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху. Недаром сказано: кому на
ком жениться, тот в того и родится. Ему в тысячу раз тяжелей, он под худой,
под позорной смертью ходит, да еще надумал никому, ни единому глазу не
выдать себя, чтоб не оставить по себе злую славу. Виноват - кто говорит, что
не виноват! - но где теперь взять ту силу, чтоб вернуть его на место, с
которого он прыгнул не туда, куда полагалось прыгать. Он бы что угодно отдал
за эту силу, да где она?
была хорошо заметна. Тихонько и нежно поглаживая ее, Настена замирала,
потом, чуть отдохнув на этой первой ступени, замирала еще больше, неслышно
отнимаясь и возносясь куда-то, в какое-то чудесное самовидное одиночество,
где в тишине и пустоте, забыв обо всем на свете, она видела и ощущала каждую
свою каплю. И плод, то, что превращалось постепенно в ребенка, она тоже
видела; ее чувство, прикасаясь к нему, рисовало ей все - и как он лежит, и с
какой ленивой и непрерывной требовательностью тянет из нее материнские соки.
Это был, как хотел Андрей, мальчонка, и он немного пугал Настену: если б
девочка, была бы надежда, что пойдут еще дети, родные по отцу и матери
братья и сестры, а мальчонка мог остаться единственным. Но размышляла она об
этом уже после, возвращаясь из своего чуткого и обморочного проникновения в
себя, когда она внимала себе словно бы со стороны и, возвращаясь, со слабой
понятливостью осознавала, где она есть и что с ней происходит. Она боялась
того дня, когда откроется беременность, но, боясь, и хотела, чтоб он скорей
наступил - тогда не придется затягиваться, прятать живот, не придется
оглядываться, следить, не видит ли кто, что она не одна, что она носит в
себе ребенка. Да и ожидание этого дня измучило Настену. При ее полноте не
заметят еще, может, с месяц, а потом сразу ахнут. Все чаще Настене
представлялось, что ее с силой затягивает в какую-то узкую горловину и будет
затягивать до тех пор, пока можно дышать, а затем, придавленную,
задыхающуюся, полуживую, в последний момент куда-то вынесет. Вот заглянуть в
эту новую жизнь ей не удавалось, для нее она была так же темна, так же
сокрыта, как замогильный покой.
к бакенщику деду Матвею. Его будка стояла в полверсте от деревни, от ее
верхнего края, на высоком красноярье. Дед Матвей был родной брат Иннокентию
Ивановичу, но братья мало знались между собой. Иннокентия Ивановича вот
величали, он ходил на виду, знал грамоту, разбирался в политике, до войны не
раз выезжал из деревни, и выезжал далеко, посмотрел, что к чему, а чтобы
назвать деда Матвея, старшего из братьев, по отчеству, язык ни у кого не
прикладывался - до того прост, бесхитростен и обычен был дед Матвей, который
дальше Карды из Атамановки не выглядывал. Жил он от колхоза самостоятельно,
но в страдные дни всегда приходил колхозникам на помощь, а в особенности
любил крючить горох - то, что мужики обычно не любят, и стоять на зароде,
когда мечут сено.
Вологжина напарника на день, чтобы отвезти и поставить на воду, на летнюю
службу, бакены.
А без спросу сманивать кого вроде нехорошо. У вас посевная. А я бы в покос,
даст бог поправу, отробил бы. За мной не пропадет.
и надо было вызваться к деду Матвею, там, глядишь, что-нибудь придумалось
бы. И как она сразу не дотумкала? Не умея плавать, Настена, правда, боялась
работы на воде, но как-нибудь один день, наверно, перемогла, перетерпела бы
свой страх. Того ли ей сейчас следует бояться?
точно в тот западающий на горизонте прогал, где лежало Андреевское. Полреки
было покрыто тенью, светлой еще и легкой, но течение там казалось много
сильней и туже, чем на освещенной половине. А на солнце вода ярко, слепя
глаза, играла блестками, словно отвлекаясь, кружась и задерживаясь в
движении. Часто и весело, с каким-то своим восторгом плавилась рыба - от
самой маленькой, отчаянно выскакивающей в воздух, разогнавшись, подряд по
нескольку раз и смыкающей за собой круги в кружевную лестницу, до большой,
взрывающей где-то вдали воду изнутри с солидным и довольным чмокающим
звуком. Под яром лежал еще лед - колючий, дырявый и грязный, от него, пробив
в песке и камнях дорожки, струились ручейки. По берегу носились суетливые,
быстрые и вертлявые, с длинными острыми хвостами птички, которых там, где
росла Настена, называют трясогузками, а здесь - плишками. Также и мелочь
рыбная, табунящаяся под берегом, там - мальки, а здесь - омулявки, как бы в
честь омуля, знаменитой байкальской рыбы, в Ангаре, однако, не живущей.
Омулявки эти, заслышав Настенины шаги, шумно взбурливая воду, бросались в
глубь, делали полукруг и снова, пропустив человека и чуть сплавившись по
течению, подтягивались к берегу. Со свистом проносились над головой Настены
стрижи, остро пахло, забивая дыхание, сыростью; лениво чавкала слабая,
изнутри себя берущаяся волна, потому что в воздухе было тихо, сморенно;
издали, с верхнего мыса Покосного острова, доносился шум воды. Тень
наступала, ее движение видно стало глазом, и, едва зашло солнце, протянул,
словно закрывая день, и опять затих ветерок. Теперь уж вся Ангара от берега
и до берега побежала быстрей; Настена с детства верила, что в темноте
течение сильней, торопливей, чем на свету.
и все их смастерил он сам. На каменишнике стояли приготовленные для сплава,
сияющие свежей краской бакены - три красных и два белых. Настена опустилась
по вырубленным в земле и обшитым деревом, как лестница, ступенькам вниз и
поздоровалась с дедом Матвеем, с особым интересом посматривая на бакены.
дал?
штанины и выбрался из лодки. - Максим, паря, хитрый. Кого, мол, уговоришь,
того бери, а я, мол, на эту работу назначать не имею-ка права. - Дед
закряхтел, наклоняясь и что-то отыскивая под ногами. - Фитиль, паря,
где-то-ка посеял, - объяснил он. - Погляди, у тебя глаза острые. А их,
широких-то фитилей, боле нету-ка, их нигде не взять. Ить только в руках
держал - куды от он запрыгнул? - Фитиль нашелся в лодке, под сиденьем. Дед
спрятал его в карман. - Мне бы только два подсобить, а те я сам поставлю. А
два без напарника не взять. Один он под островом, тама-ка вода не дай бог
дурная, не устоять будет. А другой, тоже-ка белый, напроть релки за
деревней, где голомыска. Дак ты должна помнить, где они в прошлом годе
стояли. А красные я один потихоньку отведу. Идти от надо-ка, поманить кого,
а то катер не седни-завтра с проверкой придет. Неохота-ка, чтоб хужей всех
было.
оглядываясь опять на бакены и уже со страхом отличая белые, самые трудные.
Настене. - Почему-ка не взять, коль не шуткуешь. Кого ишо брать? Ты правду
поплывешь?
талины на острове нарезать. А наша по сию пору на суху.
чтоб он не заметил ее страха, добавила: - Ну, там видно будет...
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Андреев Николай