read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



- Да-да, спасибо, - кивнул Ять. - Я обязательно буду.

Двадцатого февраля Ять отпросился с очередной своей службы (заключавшейся в переводе статей из английской и немецкой прессы для перепечатки в городских газетах - разумеется, никто их не перепечатывал. Начальница - бровастая и усатая сорокалетняя Залкинд - отпустила его с неохотой. Ять поюлил, поумолял и в результате успел на Широкую только к половине первого, когда Чарнолуский уже заканчивал свою речь. Он изменился мало - все та же добродушная хомяковатость, многословие советского трибуна, фанфарная пышность трагикомических метафор. Гипсовый бюст Белинского был водружен в распиленной ограде сквера: тут, вероятно, тоже не обошлось без метафоры - неистовый Виссарион как бы проламывал собою решетку, устремляясь к торжеству натуральной школы, этой повивальной бабки большевизма. Ять попал как раз на повивальную бабку - Чарнолуский обожал подобные сравнения. На нем была черная шапочка пирожком и вполне приличное пальто с енотовым воротником. Чуть поодаль - видимо, охраняя его, - стоял красноармеец в недавно введенном обмундировании: серая шинель и ужасный островерхий суконный шлем - рыцарь, но в посконном, суконном варианте.
- И вот сегодня, - говорил Чарнолуский с любимым ораторским жестом - словно выхватывая что-то из воздуха и резко прижимая к груди, снова отбрасывая и снова прижимая, - мы кричим тебе из нашего прекрасного далека: неистовый Виссарион, слышишь ли ты нас? Но нет, он нас не слышит! Он умирает от чахотки, этого бича русской мысли, и взрывная сила его имени такова, что еще двадцать лет о нем упоминают не иначе как шепотом. Мы тянем к нему руки, чтобы пожать его холодеющую руку, и говорим: Белинский, мы слышим, мы видим тебя! Твое дело не пропало! Ликующий народ-победитель называет твое имя одним из первых в пантеоне своих друзей, и сегодня твои памятник осенит собою город, каменные плиты которого сдавливали твою больную грудь!
Ликующий народ-победитель, состоявший из двух девок недвусмысленной наружности, трех толстых баб и стайки мальчишек, с любопытством рассматривавших военный оркестр, жидко похлопал. Проходили и останавливались вислоусые мужчины с внешностью мастеровых, вглядывались в гипсовый памятник и двигались дальше.
- Недолго простоит, - заметил один другому.
- Так то ж временный. Потом медный поставят.
- От ведь делать нечего, - покачал головой первый и плюнул.
Чарнолуский отступил в сторону, оркестр сыграл "Марсельезу", к памятнику вышел Корнейчук. Ять подошел к наркому и робко потянул его за рукав. Красноармеец тут же шагнул к ним; Чарнолуский повернулся к Ятю - и отшатнулся, словно перед ним стоял призрак.
- Вы? - в ужасе спросил он, белея.
Значит, он знает, промелькнуло в голове Ятя; значит, он знает все - и считает меня погибшим вместе с ними.
- Я, Александр Владимирович. Если можно, я просил бы вас... о короткой встрече, минут десять всего...
- Конечно, конечно, пожалуйста! - Чарнолуский постепенно приходил в себя. - Умоляю вас, без этих церемоний. То, что у меня пост, - это же не отменяет старой дружбы... Но что с вами? От вас половина осталась...
- Четверть, - усмехнулся Ять. - Дело мое несложное, я много времени не отниму.
- Да, но когда же? Завтра вечером я отбываю в Москву...
- Завтра днем я пришел бы, куда вы скажете.
- Ах, досада, - завтра я как раз принимаю депутацию от совета петроградских учащихся... Но ничего, ничего. - Тут важно было подчеркнуть свою занятость и при этом не переусердствовать: Чарнолуский ничего не жалел для друзей и не уставал напоминать об этом. - Завтра в три... да, пожалуй, в три. Только там теперь таких церберов выставили - вам, пожалуй что, просто так и не пройти... Я пришлю за вами автомобиль со своим шофером. Нет, нет, не возражайте - так будет удобнее и вам, и мне. Что ж машине простаивать. Куда за вами приехать? Ять назвал адрес.
- Завтра в три, - повторил Чарнолуский, и Ять вежливо отошел. Он еще немного послушал Корнейчука, а потом незаметно ретировался.

Он не верил, что автомобиль будет прислан, - но в половине третьего под окнами его дома на Зелениной зарычал черный лаковый красавец "студебеккер", такой же, какой ровно год назад увозил его на Николаевский вокзал. Водитель живо напомнил ему товарища Викентия - очевидно, большевистское начальство питало слабость к этому типу сознательного рабочего, напоминавшего о том, для кого закрутилась вся эта чехарда с террором, отменой азбуки и расстрелами гимназисток До Смольного домчались лихо; водитель молчал, и Ять не лез к нему с расспросами. Два красноармейца в своих шишаках пропустили машину во двор, в самом Смольном на вахте лежал пропуск, выписанный по всем правилам. В качестве удостоверения личности Ять предъявил билет обозревателя несуществующей "Речи", однако новая большевистская бюрократия бумажкам не верила; красноармеец по внутренней связи потребовал товарища Чарнолуского, объяснил, что к нему на прием явился товарищ без надлежащего удостоверения, и получил разрешение товарища пропустить.
- Четвертый этаж, - с неудовольствием буркнул охранник. В Смольном, во время недолгих наездов в Петербург, Чарнолуский занимал теперь скромный кабинет, в котором прежде обитал товарищ Воронов. Ять сразу узнал это жалкое квадратное помещение; секретаршу Чарнолуский немедленно услал. Он гостеприимно встал навстречу Ятю, однако нельзя было не заметить, что в его движениях и интонациях сильно прибавилось сановитости.
- Добрый день, добрый день. Ну что, где вы? Отчего так давно не обращались? - Прежде, конечно, он сказал бы "не заходили".
- Александр Владимирович, - стараясь не смотреть на него, сказал Ять. - Я пришел просить вас... о содействии. Не можете ли вы мне устроить... я понимаю, конечно, что не имею никакого права вас обременять, и все-таки - нельзя ли похлопотать о моем отъезде?
- Куда вы хотите выехать? - с готовностью поинтересовался Чарнолуский.
- Я хотел бы выехать за границу, - отважился наконец Ять и только после этого поднял глаза на наркома; пришел черед Чарнолуского отворачиваться и избегать прямого взгляда.
- Но почему же так сразу? Я понимаю, конечно, - Чарнолуский ткнул в окно, - что там много чего делается... не так, как хотелось бы. Вам бы в Москву перебраться, честное слово. Тут товарищ Апфельбуам... несколько переусердствовал в закрытии газет и раскрытии заговоров. - Он и тут не мог освободиться от привычки каламбурить в манере провинциального фельетониста. - Но нельзя же за гримасами не замечать... сегодня уже вполне очевидно, что большая часть интеллигенции работает с нами, что рано или поздно, как вот Ильич сказал недавно, - он не мог не подчеркнуть знакомства с Ильичём, - всех Архимедов перетянем и землю сдвинем... Подождите, вы где служите сейчас? Мы подыщем вам нормальную работу, я лично... в аппарате... нуждаюсь в пишущих людях.. Надо заново ставить на крыло газетное дело, нам нужны публицисты старого закала, но свободные от предубеждений, - вы подходите идеально!
Чарнолуский собрался уже развернуть перед Ятем сверкающие перспективы нового газетно-журнального дела, однако Ять прервал его:
- Я хочу вам сразу сказать, Александр Владимирович, что воспевать новую жизнь не смогу. Я ни в чем не обвиняю вас лично и всю вашу власть, Боже упаси... но для меня эта новая жизнь началась с убийства двух десятков моих друзей и единомышленников. Это было сделано, конечно, не по чьему-либо приказу, но безнаказанность убийцам гарантировала именно та самая новая жизнь. - Он знал теперь, что надо сказать все; трусости в этом разговоре он уже никогда себе не простил бы. Чарнолуский уставился на него в крайнем изумлении.
- Виноват, вы о каком убийстве говорите? Если Кронштадт, то ведь там не мы стрелять начали...
- Вы прекрасно знаете, что Кронштадт тут совершенно ни при чем. Я говорю об убийстве двадцати человек из Елагинской коммуны, последних, кто там оставался пятнадцатого мая.
- Виноват, виноват, - забормотал Чарнолуский. - Какое убийство? Какой Елагинской коммуны? Елагинская коммуна, сколько помню, благополучно разошлась после неудачной демонстрации и этой... как же ее... свадьбы! Мне об этой свадьбе в свое время Хламида все уши прожужжал - вот, мол, прообраз будущего союза всех писателей, единение во имя культуры... Вы кого имеете в виду?
- Я имею в виду Казарина, - раздельно произнес Ять. - Я имею в виду Борисова, Алексеева, Льговского, Извольского, Краминова, Ловецкого, Горбунова, Долгушова... всех, кто там оставался к утру. Пришли вооруженные люди и положили всех. В коммуне ждали этих людей, но не ждали, что они придут с ножами. Думали - будет обыкновенный разгон.
- Какой разгон?! О каком разгоне вы говорите?! - Чарнолуский вскочил и забегал по кабинету. - Казарин, по моим сведениям, умер в июле от воспаления желчных протоков, в Семеновской больнице... я лично деньги на памятник выделял, не помню только, где именно похоронили. Льговский на фронте, Борисов в Гельсингфорсе, о Краминове сведений не имею, но смею вас уверить, что он целехонек. И потом, почему разгон?! С чего вы вообще взяли? Я не понимаю, как с вашим умом, верить всем этим домыслам! Никто никого не собирался разгонять! А вы знаете, кто вообще писал все эти доносы на Елагинскую коммуну? - Он хитро подмигнул Ятю. - Это умора, ни за что не поверите. Я ведь регулярно получал сообщения от некоего доброжелателя. Прямые доносы: что там вертеп и чуть ли не штаб восстания. А потом, вообразите, в августе месяце умирает профессор Хмелев, и все оставшиеся от него бумаги - в том числе проект нового курса русского языка, над которым он все работал перед революцией, - попадают ко мне же, в комиссариат образования. Специально из Питера доставили. Смотрю - и что же вижу?! Знакомые все лица! Он даже почерка не менял! Вообразите, каков иезуитский расчет: нарочно на своих же доносил, чтобы мы из берегов вышли!
- А Оскольцев? - спросил ошарашенный Ять. - А Працкевич?
- Какой Оскольцев? - переспросил Чарнолуский. - В коммуне не было никакого Оскольцева...
- Верно, не было. Это товарищ министра иностранных дел во Временном правительстве, он пришел на свадьбу.
- Всех министров и товарищей министров освободили в мае.
- Я знаю, но его там зарезали на моих глазах!
- Опомнитесь, голубчик! - Чарнолуский комически воздел к потолку короткие ручки. - Кто его там зарезал? Борисов?
- Пришли вооруженные люди, - упрямо повторял Ять. - Никаких сомнений относительно их намерений быть не могло. Они пришли, чтобы убить всех.
- Ну, не знаю, кого они там убили, только Працкевича я никакого не знаю и об Оскольцеве ничего не слышал. А вот господин Ловецкий подвизается теперь в газете "Воля России", которую издают при штабе генерала Краснова. Мне экземпляр прислали, в Москве имеется. Покажу, коли заинтересуетесь. Даже псевдонима не поменял - Арбузьев и Арбузьев. Все-таки двуличие неистребимо, не находите?
- Как же он туда попал?
- Ну, как уж он туда попал - не знаю. Однако вы видите теперь, что все эти разговоры о разгоне, о гибели. Хмелев - так и вовсе прямой провокатор... Ну что, раздумали вы уезжать?
- Нет, - помолчав, ответил Ять. - Я видел своими глазами... я не сошел еще с ума. Но если даже убитых было только двое, а остальные каким-то чудом и уцелели, - не знаю, я все-таки привык верить вам, - места в новой России я себе не вижу. Писать мне не для кого и не о чем, и вы сами убедились, что я плохой союзник. Я трус. Я не понимаю, зачем вы брали власть, никогда не полюблю Маркса и никогда не научусь говорить с вашими новыми людьми. Александр Владимирович! Ей-Богу, отпустите меня!
- Я вижу, вас теперь не уговоришь, - Чарнолуский подобрался и заговорил жестче. - Если человек так себя накрутил, его никакие аргументы не возьмут. Что же, если не хотите ко мне в Москву - все-таки подумайте еще недельку, потом известите меня письмом о своем окончательном решении, - не беспокойтесь, ко мне вся почта попадает сразу, - и если не передумаете, я дам вашему делу ход. Полного успеха не обещаю, но слово замолвлю. Тогда явитесь в министерство иностранных дел Северной коммуны - это на Миллионной, - и вам будет оформлен заграничный паспорт. Вы куда хотите ехать?
- Мне все равно куда.
- Ну, решим. Нас признают через пень-колоду, пока проще всего выехать в Гельсингфорс, а уж через Финляндию попадете, куда надумаете. Но все-таки неделю я вас прошу поразмыслить... согласны?
- Согласен, - встал Ять. - Только, прошу вас, помните обещание.
- Я обещаний не забываю, - сухо сказал Чарнолуский, однако руку на прощание подал. Потом он выставил лихую закорючку на изнанке пропуска и демонстративно погрузился в чтение толстой папки, лежавшей у него на столе.
Ять вышел из кабинета. Домой он шел пешком, его пошатывало. Оттепельный воздух распирал легкие. Никогда еще такой, камень не падал с его души. Никто не погиб. Погибли Оскольцев и Працкевич, но все остальные живы, Казарин умер своей смертью, Хмелев доносил на елагинцев и провоцировал раскол... Он, Ять, ни в чем не был виноват! Это не отменяло и не извиняло, конечно, его позорной трусости. Но темные никого не убивали, а может, и темных не было?
Но если так, то с чего мне убегать? Может быть, мне действительно остаться? Он шел к себе на Петроградскую, влюбленными глазами оглядывая полупустые дома, забитые двери, размокшие ветки, редких прохожих, попадавшихся навстречу... Один из них остановился и внимательно поглядел ему в лицо. Ять выдержал этот взгляд, но радость его мгновенно погасла. Жить с этими людьми он не мог. Убили елагинских или не убили, а ехать надо. В конце концов, жизнь не кончена в тридцать шесть лет. Еще не поздно попробовать заново, эмигрировав в другую азбуку.

Сразу после того, как он вышел от Чарнолуского, нарком отложил толстую папку. Некоторое время он просидел в задумчивости, потом вскочил и бегом спустился к Апфельбауму на третий этаж. Чарнолуский вошел к нему без разрешения, испуганная секретарша вбежала следом. Председатель Петросовета обедал, к нему в это время никого не велено было пускать.
- Оставьте нас, - резко сказал Чарнолуский. Секретаршу сдуло.
- А ты, Григорий, послушай меня. Что тут было в ночь на пятнадцатое мая? А?! Апфельбаум доложил куриную ногу на тарелку.
- А-а, - сказал он нагло. - Начинается сеанс пролетарского гуманизма.
- Дилетантизм во всем хорош, - почти ласково сказал Чарнолуский. - Только вот палач-дилетант - это худо. Мучиться дольше.
- Не забывай, с кем разговариваешь! - прикрикнул Апфельбаум.
- Я знаю, с кем разговариваю, - усмехнулся Чарнолуский. - Говори: ты вооружал людей?
- Что значит - вооружал? Люди и так были вооружены, бесхозного оружия в городе тьма...
- Ты натравливал своих бандитов на Елагинскую коммуну?
- Что значит - натравливал?! Пролетарский праведный гаев привел людей к очагу контрреволюции...
- А свидетелей они зачем оставляли, твои праведные люди?!
- Какие свидетели? - насторожился Апфельбаум. - Ты можешь предъявить свидетелей?
- Надо будет - предъявлю. А теперь говори: за каким чертом ты мне врал, что они сами разошлись?
- Кто, старцы твои? Так они и разошлись! Мои люди взяли только тех, кто там ночью пьянствовал. Подержали немного в кутузке и отпустили на все четыре стороны.
Чарнолуский посмотрел в непроницаемо наглые глаза Апфельбаума и понял все. Он понял, куда делись обитатели Елагина дворца, о которых он только что вдохновенно врал Ятю. Понял, кто приказал громить небольшевистские издания и стрелять без предупреждения при попытке сопротивления; и догадался, кроме того, почему его восемнадцатого мая вызвали наконец в Москву. Вероятно, там считали, что елагинскую проблему помогал решать и он. Некоторое время он еще постоял, глядя на председателя Петросовета, потом вышел и больше никогда не заговорил с ним. При редких встречах они не здоровались. Попав в опалу восемь лет спустя, Апфельбаум умолял Чарнолуского о заступничестве, но тот не принял его. Впрочем, не сказать, чтобы в двадцать седьмом году для этого требовалось большое мужество.
Хотя не в Апфельбауме было дело: Апфельбаум никак не мог принять такое в одиночку. Судьбу елагинцев решила директива товарища Воронова, отправленная из Москвы еще до всякого примирения, - разумеется, в обход либерального наркома. От Апфельбаума требовалось только отвести подозрения от власти и для этой цели привлечь к решению задачи не солдат или матросов, но массы; и в выборе исполнителя он в самом деле не ошибся. Этим исполнителям не надо было платить: они получали удовольствие от процесса. Два месяца низовой элемент расчищал город, после чего вернулся в обычное деклассированное состояние. Возможно, Апфельбаум опирался при этом на Луазона, утверждавшего, что уголовный, или так называемый "придонный", элемент в условиях разгула свободы установит железный порядок быстрее всякой реакции, после чего по обыкновению самоистребится. Однако едва ли самонадеянный сын провинциального сапожника, вдобавок упивавшийся властью, находил время для чтения Луазона. А вороновская резолюция о расчистке Елагина острова была опубликована еще при жизни Чарнолуского - в сборнике документов "ВЧК и памятники культуры" (серия "Десять лет Чрезвычайной комиссии"). Товарищ Воронов поморщился, и составители сборника, так ничего и не поняв, в свой срок за публикацию поплатились, - читатели же, ничего не знавшие о елагинских событиях, не обратили на резолюцию никакого внимания. Чарнолуский, писавший восторженную вступительную статью к этому сборнику, сопоставил даты и схватился за голову, но писать прошение об отставке уже не стал. Он завязал с этим делом после переезда в Москву.
Однако чего у него было не отнять, так это честности. Он если что обещал, то делал. В Москве Чарнолуский первым делом пошел в секретариат министерства иностранных дел и добился для Ятя иностранного паспорта. Очень ему был нужен в Петрограде свидетель уничтожения Елагинской коммуны. Черт его знает, как еще все повернется. За границей пусть врет, что хочет, - всем эмигрантским бредням одна цена.


29

Ять отправил прошение о выезде, как приказали, через неделю и еще раз, внятно и по пунктам, изложил в нем свои аргументы: пользы Советской республике принести не могу, к физическому труду стал после болезни малопригоден, заниматься умственным не вижу возможности, в Гельсингфорсе на лечении находится моя мать (он сходил даже в Лазаревскую, добыл справку), прошу дать мне возможность выехать за границу, обещаю ни в какие антироссийские организации не вступать и к антисоветским организациям не примыкать. Но в письме необходимости не было - все и так уже крутилось, и пятого апреля 1919 года на его адрес пришла повестка:
"Назначено вам 7 апреля сево года пребыть в заявительный отдел Министерства иностранных дел Северной комуны к 13 часам дня".
Безграмотность этой повестки странным образом успокаивала; стало быть, новая орфография, уже общеобязательная, насаждалась пока не под угрозой расстрела. В частном письме безграмотность выглядит отталкивающе, но в государственном документе она даже трогательна. Министерство иностранных дел, оно же и управление внутренних, оно же и здание Петроградской Чеки, вплотную примыкало к зданию Генерального штаба, которое снилось Ятю в ночь переворота. Вот о чем думал Ять, входя в желтое здание, а никак не об убийстве Урицкого, которого в этом самом здании уложили восемь месяцев назад. Об отчаянном поступке Каннегисера Ять, конечно, знал и считал его образцом бессмысленного злодейства: за убийство одного малоприятного, но далеко не самого зверского чекиста расстреляли, по слухам, всех, кто к этому моменту сидел. Впрочем, в августе восемнадцатого Ять еще плохо понимал, что происходит вокруг, - а в сентябре, по обыкновению, слишком был поглощен самоуничижением. На входе его долго проверяли, досматривали, ощупывали на предмет оружия; оружия не оказалось, и началось странствие по кругам бюрократического ада, в раннесоветскую эпоху для многих еще нового. Тот факт, что за Ятя просил лично нарком Чарнолуский, придал делу некоторое ускорение, но по пути из Москвы в Петроград оно почти уничтожилось - так что выезду предшествовала долгая карусель, к которой Ять, впрочем, отнесся весьма благодушно. Он ко всему теперь относился благодушно - грех с его души был снят, разрешение на выезд получено, и впереди было еще тридцать пять лет жизни. Малую часть их можно было потратить и на хождения.
Все это время, вспоминавшееся ему потом как блаженное, весна решительно брала свое, даром что подзадержалась: в марте было, пожалуй, еще и похолодней, чем в январе, - но в апреле все принялось блистать и таять, и Ятю виделся в этом добрый знак. Он ходил на работу, где Залкинд терзала его все яростней, изумляясь, почему его ничто не берет, - рассеянно улыбался в ответ: давай, давай, милая, скоро я буду далеко. Нет ничего слаще тайного ехидства беглеца, который еще ТУТ и не знает пока толком, как ТАМ, - хотя, что скрывать, Ять с пристрастным интересом читал теперь немецкие и французские газеты; пресса, впрочем, была все больше красная или розовая, тошнотворно-скучная, - однако попадались и мнения врагов, прелестные, писанные живым человеческим языком; в них не было русского злорадства, с каким иные враги режима встречали новости о голоде, разрухе и самоубийствах. Англичане умудрялись даже и сострадать бывшим союзникам, ввергшим себя в этакую выгребную яму. Отвратительны, пожалуй, были одни американцы, умудрявшиеся с энтузиазмом приветствовать новую свободную Россию; не сказать, чтоб они лицемерили и на деле радовались упадку конкурента, - скорей им приятно было любое масштабное зрелище, и не может же в самом деле быть плохо людям, которые на наших глазах так красиво взлетают на воздух! С непробиваемой жизнерадостностью этой публики ничего нельзя было сделать, и утешало только то, что американский пролетариат точно так же здоров и жизнерадостен: нет в его среде ни отважных самопожертвователей, ни героических одиночек, а есть простые и честные тред-юнионисты, более всего озабоченные своим кошельком.
А впрочем, Ять и не задумывался особенно, как он будет ТАМ. Он радовался только, что не будет больше ЗДЕСЬ; Чарнолуский, великодушно подаривший ему право на жизнь и снявший грех с души, представлялся ангелом-избавителем. Он прошел в петроградскую службу учета трудящихся, где ему должны были выдать абсурдную справку о том, что он не является ценным работником (там над ним долго смеялись - обычно приходили вымаливать справку ровно противоположного содержания, чтобы избавиться от уплотнения или спасти хоть часть мебели). Как раз перед ним за такой справкой явился престарелый беллетрист Яроцкий, автор бесчисленных и неотличимых романов из купеческого быта.
- Ведь это черт знает что! - говорил он, воздевая руки. Яроцкий был писатель старого закала, живописный, с длинными седыми космами, раздвоенной бородой, в длинном пальто, похожем на рясу. - Ну хорошо, я все понимаю, товарищ Лабазников - руководящий, ответственный элемент. Но кресло, кресло мое зачем ему? На что ему три кресла?
- А вам зачем?
- Я пишу в нем!
- На стуле будете писать...
- Ну хорошо, хорошо! Но зачем ему канапе?
- Что?
- Канапе - это... это, если хотите, диванчик...
- Мы - ничего не хотим, - как младенцу, объяснял ему широкоплечий юноша с усталым и надменным видом - пролетарский Байрон, уставший от людского ничтожества. - Это вы хотите, а нам - ничего не надо...
Они все теперь были Байроны, презирающие ничтожных противников. Говорили - гидра... а тут несколько сотен больных запуганных людей, цепляющихся за свою рухлядь. Презрение победителей к побежденным было характернейшей особенностью первых лет русской революции - все получилось слишком легко, без должного сопротивления, вдобавок побежденные готовно и с опережением оправдывали любые действия победителей - и оттого победители, робкие поначалу, все больше наглели, глумились и красовались. В Карташевке, ребенком, Ять видел раз мальчика-ровесника, оторвавшего мухе крылья и упрекавшего ее в слабости духа: "Что, не летаешь? Не летаешь?!"
- Так зачем ему диванчик?!
- А вам зачем?
- Я могу прилечь на него... после того, как попишу...
Желая выказать себя полезным членом общества, Яроцкий упирал на процесс письма, старался привязать к нему всю свою мебель, - даже бамбуковая ширма была ему нужна, чтобы отгородиться от бездны, которую он все время ощущает рядом с собой во время писания... Какой бездны? - бездны горя народного, разумеется! Беллетриста отпустили со справкой об ограниченной полезности, так что на канапе он еще мог надеяться, но с ширмой, видимо, стоило проститься. Теперь ею будет отгораживаться от бездны товарищ Лабазников - если, конечно, товарищу Лабазникову зияют бездны.
Но и справка о бесполезности, наглядно удостоверявшая принадлежность Ятя к племени лишних людей, была получена, и народная милиция выдала свидетельство, что Ять с 1917 года не арестовывался и в розыске не появлялся. Добродушный архивист с Миллионной подтвердил, что Чека Ятем не интересовалась. Даже из архива охранки пришлось извлечь справку о том, что и там на Ятя нет ни единого дела, - и нашего героя немало повеселил тот факт, что Чека интересуется благонадежностью горожан в глазах охранки и считает именно это серьезным критерием. Тут открывалась замечательная перспектива - разумеется, переняв все методы ненавистного самодержавия, от цензуры до запрета на публичные сборища, новая власть обязана была прислушиваться к мнению охранки относительно благонамеренности тех или иных лиц; Ять еще не знал того, что писатель Яроцкий был добровольным осведомителем при обоих режимах, в первом случае надеясь приобрести обстановку, а во втором - вернуть. Не знал он, однако, и того, что обобщение его было хоть и верно, а преждевременно: далеко не со всякого выезжающего требовали справку из архивов охранки, а просто в коридорах власти, как всегда, шла подспудная борьба - и если бы отъезд Ятя никем не тормозился, он уехал бы уже через неделю, как и выезжали обычно протеже народных комиссаров; однако дело происходило в Петрограде, где Чарнолуского с некоторых пор терпеть не могли. Апфельбаум считал его личным врагом. Дело Ятя тормозили изо всех сил, и чиновник, который им ведал, получил указание измысливать любые предлоги, чтобы задержать наркомовского прихвостня. Ятю еще повезло, что мучитель оказался недостаточно изобретателен. Так иногда тайные векторы истории совпадают с силовыми линиями подковерной борьбы, и весь вопрос в точке зрения историка; одному, как Ятю, свойственно думать, что большевизм окончательно смыкается с царизмом, а другому - что Апфельбаум окончательно ссорится с Чарнолуским. Все наши споры и есть, в сущности, вопрос о точке зрения на очевидные факты - в этом залог полной бессмысленности всякой полемики, но только бессмысленное и интересно. Вот почему люди по-прежнему делятся на тех, кто повсюду отыскивает Божий вектор, и тех, кто копается в фальшивых авизо, полагая, что приближается таким образом к истине. Любопытно, что выводы, к которым приходят обе группы, часто одинаковы, но это почему-то их не примиряет. Вероятно, для обеих слишком огорчительна мысль о том, что Божественная воля может осуществляться через фальшивые авизо.
Но и вся эта мельтешня теперь не угнетала Ятя, он покорно наматывал круги по весеннему Петрограду, радуясь солнцу и блеску, - и лишь изредка задумывался: почему в прежней России его с ума свела бы подобная волокита, а в нынешней только забавляет? Вскоре ему явился простой ответ: прежнюю Россию он худо-бедно воспринимал как свою страну, мучился ее муками и болел ее бедами; ему обидны были ее военные поражения и внутренние глупости. Нынешняя - особенно в перспективе отъезда - была уже вовсе не его, свершилась предсказанная Льговским эмансипация от родины, и хорошо бы поговорить об этом с Льговским, когда он наконец вернется с фронта... не может же быть, чтобы Чарнолуский так спокойно солгал!
Отделение от родины позволило рассматривать ее без прежней ненависти, с ироническим состраданием, с каким в лучших британских газетах писали о превращениях Московского Кремля, ставшего резиденцией Ленина. Живя в этой новой и совершенно чужой стране (прежняя, видать, окончательно исчезла невыносимой зимой девятнадцатого), Ять с любопытством туриста присматривался к пресловутой вобле, к тухлой селедке, которую давали в пайках вместе с полутухлой, к детям с их звероватыми играми, к суконным рыцарям в шишаках... Так, верно, смотрел бы на нас марсианин; жить без родины оказалось очень приятно. Впрочем, не сказать, чтобы он жил вовсе без родины; просто ею оказалась не Россия, и он сам дивился ложному отождествлению, в которое слепо верил все свои первые тридцать пять лет. Бедный Стечин, зачем было спорить с ним - ведь он с самого начала был прав, и пришел к этому всего-то в двадцать лет! Почему мы ненавидим людей только за то, что они страдали меньше нашего? Ведь мои страдания на пути к этому блаженному освобождению отнюдь еще не значат, что мой путь лучший... Бывают счастливцы, рождающиеся без Родины вообще. Интересно, есть ли дети у ходунов?

Наконец ему осталась последняя инстанция - на этот раз настоящая, через которую проходили все отъезжающие за границу: это был отдел по выдаче виз, размещенный в бывшей торсуновской гимназии, где преподавал когда-то Комаров-Пемза. Ять тут же вспомнил это - и словно облако наползло на его душу; как назло, и швейцар у входа был древний, старой закалки - наверняка еще из тех, что караулили тут гимназический гардероб. Прежде швейцар, вероятно, был строг, - а ныне жалок и кроток и на всякого человека из гимназического прошлого смотрел с собачьей преданностью, как Захар на Штольца; по правде сказать, старше немного выжил из ума Ять заподозрил это, но на всякий случай все равно спросил - нет ли каких сведений о словеснике Комарове?
- Как же, были-с, - закивал старик, - вот только позавчера и были-с...
- Как, когда?! - вскричал Ять.
Старик, ответивший машинально, не задумываясь, испугался, что ляпнул что-то не то, и принялся извиняться: не помню-с, толком ничего теперь не помню-с, но заходили, были... бы-ва-ли... Конечно, он не помнил никакого Комарова; показали бы портрет - узнал бы, а так - нет. Но для Ятя все было утешением: стало быть, Пемза жив - значит, и все живы...
Он поднялся на второй этаж; в пустом и гулком гимназическом здании, в рекреациях, насквозь просвеченных весенним солнцем, в желтых стенах, в желтом паркете - во всем была радость, та грустная радость, с каким выпускник гимназии осматривается в ней двадцать лет спустя. Ять, впрочем, заканчивал не торсунов-скую, а пятнадцатую, что на Литейном. Заходить он туда избегал. Все визы в Петрограде девятнадцатого года выдавались централизованно - новая власть старалась не допускать прямых контактов между иностранными дипломатами и рядовыми гражданами; выездной паспорт Ятю уже изготовили - требовалось сдать его в кабинет тридцать шестой. Было тринадцатое апреля, Ять пришел к одиннадцати, постучал - и еще до того, как услышать "Войдите!", знал, кого увидит в бывшем кабинете словесности. Он таинственно знал об этом еще с утра, а потому в душе его, вместо обычного иронического благодушия, билось тревожное счастье; счастье прежде всего - даже после всего, что было. Он убеждал себя, разумеется, что предчувствия - вздор, что этак можно поверить чему угодно - но лишний раз понял, что предчувствию надо верить тем сильней, чем оно на первый взгляд невероятней. Таня вскочила, увидев его, и замерла у доски, как гимназистка.
Класс был пуст, на стенах еще красовались Пушкин и Лермонтов, Грибоедов и Достоевский, а над доской висел лично изготовленный Пемзой плакатик с аккуратно выписанными исключениями на "ять". На время диктанта табличка переворачивалась. Звезда, гнездо, седло, брести, цвести, приобрести... Ночная крымская дорога: шары омелы в ветках, похожие на гнезда; над нами звезды, под нами седла... Я брел долго, цвел недолго и бессмысленно, и вот что я приобрел.
- Здравствуй, Таня, - севшим голосом сказал он.

Она не бросилась его обнимать, - чай, не Гурзуф; он был теперь никто, а она как-никак уполномоченная по связям с иностранными представительствами, с благодарностью от самого наркоминдела. Главное же - она не ждала его; он давно уже должен был исчезнуть, как и вся прежняя жизнь, - оказаться за границей, в ссылке, Бог весть где еще... Странно было думать, что когда-то он столько для нее значил, чудной, ничего вокруг не желавший понимать... Теперь ей было уже двадцать три года. Она любила взрослого человека
- Ять! Откуда? - выдохнула она.
- Это ты мне скажи откуда. Я-то не уезжал... Разрешите присесть, товарищ Поленова?
- Лосева, - поправила она
- О, - протянул он. - Но хорошо хоть не Зуева.
- Ять, Господи! - она не выдержала, закрыла лицо руками и всхлипнула.
- Оставь, пожалуйста. Все, что связано с тобой, я прекрасно помню. Ну, расскажи мне, как ты не попала в Париж.
- Да самым обыкновенным образом. - Она отняла руки, и он увидел, что глаза ее сухи. - Передумала в Ялте, посмотрела как следует на Зуева, поговорила с Маринелли и осталась... При немцах там появилось даже что-то вроде порядка, а когда их выбили - пошли поезда; я и вернулась.
- Минуту, минуту! - Ять наморщил лоб, силясь что-то припомнить. - Скажи, а настоящая фамилия Маринелли, часом, не Лосев? Честное слово, будь он твоим новым мужем, я бы не ревновал.
- Лосев, - сухо сказала Таня, - оформлял тебе паспорт. Ять вспомнил сухощавого, желчного очкастого коммуниста, выписывавшего ему документы, и подумал, что неуловимое сходство с Зуевым, пожалуй, все-таки есть.
- Должно быть, человек надежный, - серьезно кивнул он.
- Надежный, - с вызовом ответила Таня.
- Я ненадежный человек, Таня, и почти не существую, - снова кивнул Ять. - Вот справки о том, что я не представляю никакой ценности, вот паспорт, вот разрешение на выезд - прошу тебя, не затягивай с решением.
- Но где ты был все это время? Я думала, ты давно...
- Жив, жив, - успокоительно сказал он.
- Я не о том! Ять, - у нее жалобно скривился рот, - Ять, почему мы встретились как враги? Что случилось? Ведь я та же самая, я всегда была такой, и если ты приписывал мне что-то другое - разве это моя вина, Ять?
Она и в самом деле не изменилась - та же стройность, легкость, живость, разве что на все это словно лег тончайший слой пыли - тут же ложившийся, впрочем, на все, становившееся советским; конечно, и товарищ Лосев недолго удержит ее в этсм поле, а может, и сам что-нибудь поймет, он человек неглупый.
- Ты ни в чем не виновата, Боже упаси. Слушай, миллион мужчин до меня говорили женщине эту роковую фразу - "Ты ни в чем не виновата", и всегда с одной и той же интонацией. Все любовные диалоги множество раз уже проговорены, и всегда с одной и той же интонацией: "Чем я виновата?" - "Ты ни в чем не виновата". Каждый мужчина старается сказать женщине то, что она хочет услышать, а каждая женщина хочет услышать только то, что она ни в чем не виновата... опера, одно слово! - При слове "опера" он отчего-то почувствовал во рту жирный, мыльный вкус.
- Ты так говоришь, словно это я оставила тебя в Гурзуфе.
Удивительно, как она умела все обернуть - и как теперь это умиляло, а не раздражало его.
- Да, конечно, - подтвердил он. - Но ведь обида твоя не столь сильна, чтобы отказать мне в выезде?
- Резолюция есть, паспорт тебе выдан - значит, я сделаю, что должна сделать. У нас произвола нет.
Он отметил это "у нас".
- Но скажи - ведь спросить тебя я имею право? - почему ты едешь и почему именно сейчас? Я поняла бы тебя, допустим, в восемнадцатом - но сейчас, когда погнали Деникина, когда скоро раздавят Колчака?
- Знаешь, мне почти ничего не говорят эти фамилии. Я знаю, что есть какие-то Деникин и Колчак и что они хотели взять Питер и чуть было не взяли его, - но, веришь ли, мое решение никак с ними не связано.
- А с чем же, позволь узнать, оно связано?
- Оно связано с тем, что я устал выбирать из двух, а в России это единственный вариант. Поверь, Таня, я хорошо подумал. И позволь заметить, что я старше тебя на тринадцать лет.
- Это-то и плохо, - натянуто усмехнулась она - Это-то и мешает тебе увидеть нашу правду.
- Таня, я уже видел вашу правду во всех ее вариантах. В том числе и в Гурзуфе. Разумеется, все вы чудные, чудные люди, как ты любила говорить о товарище Трубникове, - но места себе я тут не нахожу, а потому позволь мне связать остаток жизни с другой страной. Ведь и я тебе не нужен больше?
- Ты мне всегда будешь нужен, - почти беззвучно проговорила она, не глядя на него. - Это проклятие, и я ненавидеть тебя готова.
- Я тоже очень люблю тебя, - честно сказал Ять.
- Но почему, почему, Ять? Почему ты не хочешь остаться?
- А почему ты удерживаешь меня?
- Не знаю, - она опустила глаза. - Честно, Ять, не знаю. Ты вправе, конечно, подумать, что мне выдают отдельный паек за то, что я уговариваю отъезжающих.
- Ну, этого-то я не подумаю никогда. Я не Казарин.
- Казарин. кто это?
- Он умер. Очень любил про людей гадости выдумывать. А кстати, паек-то действительно дают? - Он только теперь обратил внимание на то, как она одета: товарищ Лосев не жалел средств. Строгое, до колен платье зеленого бархата, явно пошитое недавно и сидящее на ней идеально; никаких украшений, но часики на серебряном браслете. Впрочем, ей шли и сапоги. Он легко мог представить ее комиссаршей на фронте - и солдаты пошли бы за ней куда угодно, пусть движимые желаниями совсем иного рода, нежели жажда расправы с Деникиным. Удивительно, как из этих хрупких девочек получались большевистские амазонки; впрочем, должно быть, им всегда хотелось чего-то подобного. Не Казарин же, в самом деле, должен был жить с Ашхарумогой, - она могла бы на руках его носить, убаюкивая; нет, только слоноподобный Паша, и Паша ведь далеко еще не худший вариант!
- Паек мне дают. - Она зло сощурилась. - Это все, что тебя интересует?
- Почему, интересует многое, - но ведь мы теперь не об этом говорим. Я пытаюсь понять, почему ты не хочешь меня отпустить.
- Я не могу отпускать или не отпускать. Мое дело - получить для тебя визу. Но пойми, - она снова вскочила, - я сама не все себе объясняю. Я только чувствую, что с твоим отъездом что-то кончится, теперь уже насовсем.
- Все давно кончилось, Таня, - удивляясь собственному спокойствию, сказал он. - Говоря театрально, доигрывается эпилог. Уже и сейчас нельзя ничего изменить - нас, может, для того и свели, чтобы мы ясно увидели, как далеко разлетелись. Я смотрю на тебя - и впервые в жизни не могу тебя обнять.
- Ну, это просто, - она улыбнулась совсем прежней улыбкой и подошла к нему вплотную, однако, секунду постояв рядом, отшатнулась в ужасе.
- Вот видишь, - виновато сказал он.
- Ты совсем другой, - прошептала Таня. - Совсем, совсем другой...
- Ах, Таня, ну к чему это? Это так мелодраматично... Просто вокруг все другое до неузнаваемости, вот и мы с тобой ничего теперь не можем понять друг в друге. Понимаешь ли ты теперь, какая эфемерная штука человек? Он думает, что решает, - а ведь мы с тобой ничего не в силах решить. В одно время мы одни, в другое - другие, и разные токи идут через нас. В общем, чтобы это понять, уже стоило увидеться.
- Ять, - она и впрямь никогда не видела его таким, - неужели тебе не...
- Неужели тебе не хочется остаться со мной? - закончил он. - Нет, Таня, не хочется. Чем дальше от тебя, тем ближе к себе - по крайней мере пока; хватит переваливать себя на кого попало. Ты, конечно, не кто попало, но слава Богу, что я вовремя тебя освободил от своей пустоты. Она есть и в тебе, конечно, - но у тебя впереди больше времени, успеешь наполниться. Впрочем, тебе тоже здесь надоест, но на этом посту проще устроить себе выезд.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 [ 34 ] 35 36
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.