Чтение 34–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

— Сядь, — говорит повелитель. Тот еле заметно качает головой — и остается со сложенными руками.

— Расскажи, как ты тут… — сам опускается на сиденье, небрежно поправляет неудачную складку на хаэне. — Трудно тебе пришлось?

— Да, господин. Но я благодарен тем, кто хоть недолго был рядом.

— Назови их.

Секундная заминка — и звучат имена.

— Они достойны награды.

— А вы полагаете, они рассчитывали на нее? — голос певучий и льется струей холодной воды.

— Не думаю. — И, пристально поглядев на все еще отводящего взгляд: — Что же теперь?

— Я исполню любой ваш приказ.

— А если я не стану приказывать?

— Так не бывает, — он шевельнулся, опустил руки.

— Даже если я люблю тебя?

— Этого — не говорите! — голос наконец дрогнул — или показалось?

— Почему?

— Потому что — если.

…Скользнул вниз и вперед, волосы, словно черный шелковый ливень, а руки — две золотистые птицы вспорхнули. Лицо запрокинуто — и опущено. Вот он, у ног. Словно не дышит. А у другого дыхание замирает — но только запястье перехватывает и сжимает, сильнее, чем следует.

— Ты неправильно все понимаешь, — голос нарочито сух. — Так уж вышло, что Бестелесные наделили тебя красотой. И другими дарами. Ты станешь отталкивать всех уже потому, что они потянулись к тебе? Подобное справедливо?

— Нет…

— Я и другое вижу в тебе. И благодарен за то, какой ты.

— Я не заслужил благодарности, — Йири все еще неподвижен. — И мне она не нужна.

— А что тебе нужно?

Поднята голова, и темнеют глаза:

— Ничего.

Юкиро указывает на расшитую подушечку, лежащую на полу.

— Иди сюда.

Темно-фиолетовый атлас скрывает подушку — а руки Йири прячет в рукавах. Почти совсем стемнело, и ничто не нарушит общего тона.

— Я зажгу светильник, если угодно.

— Не угодно. Сиди. И подумай, стоило ли мне показывать, что я о тебе помню. Это значит — привлечь внимание. Если ты бесполезен, тебя не тронут — понадеются, что я сам уберу тебя с Островка. Они только выиграют — и не пострадают.

Кивнул, и когда Юкиро снова взял его руку — она стала теплее. Долго молчали оба. Потом заговорил старший:

— Когда ты появился в Восточном крыле, я тебя не заметил. Но когда рассмотрел, почувствовал нежность. Уже тогда… Долго не мог поверить, что ты и вправду мне нужен. Себе удивлялся. А что чувствовал ты?

— Мне действительно отвечать? — что-то хрупкое было в голосе, горькое даже.

— Я спросил.

— Тогда… больше, чем честь… я понимал. Но лишь делал то, что положено. Разве я мог выбирать?

— И все по-прежнему так?

Молчал. Пальцы левой руки застыли, прижатые к циновке. Юкиро выпустил его правую руку.

— Твоя честность просто немыслима. Мне казалось, я к ней привык.

После этого поднялся, повернулся и вышел из комнаты — лишь занавеска качнулась. Потом дверь задвинулась с легким шумом.

…Правая ладонь сжималась, ногти врезались в кожу, причиняя сильную боль, — и скоро короткая судорога свела кисть. Тогда он опомнился. С трудом распрямил пальцы, съежился на полу, приникнув лицом к расшитой подушечке, шелк одежд и волосы лепестками легли — словно посреди комнаты бросили. Долго так пролежал, потом голову поднял — луна отливала красным, плыла над ветвями. Вновь уронил голову и больше не шевелился.

Холодно было в саду.

…Много часов прошло…

Потом его поднимают за плечи. Рассвет, еще сонный, пробирается в сад, путаясь в древесных ветвях. Юкиро осторожно поворачивает к себе еще не осознавшее прикосновения тело и пугается — слепы глаза.

— Спокойно лежи.

Он послушен, словно ребенок. Ладонь мужчины скользит по его щеке.

— Все хорошо, — чувствует дрожь его. — Тебе холодно? Я приказал закрыть окно. Скоро согреется комната. Ты северная пичуга, но это уж слишком.

Йири не откликается. И вправду — что говорить? Зачем? Подтвердить покорность свою?

— Ты молчишь. Хорошо. А станешь ли ты слушать?

— Как прикажете.

— Тогда слушай. Я знаю, что если ты не сказал «нет», будешь внимателен.

— Говорят, сердечная пустота и холод похожи. Не стану спорить — я плохо знаком с морозами.

Подумал и продолжал:

— Может, меня и любили в детстве. Но с младенчества я был уже «тем, кто когда-нибудь станет править». Наверное, я даже гордился этим. Потом мне нашли жену. Мне было почти восемнадцать, ей — на год меньше. Болезненная, робкая девочка. Все знали, что она скоро умрет. Однако этот брак был важен для страны. Я очень жалел ее, но о большем не могло быть и речи. Мы прожили вместе год. В течение этого года я принял власть. Средний брат мой завидовал. Так вышло, что он погиб, считай, ребенком еще. Этим отмечен первый год моего правления. Я не причастен к его смерти — но, надо признать, это вышло удачно. А она, первая жена моя, просто угасла. Теперь мне даже лица ее не удается вспомнить и кажется странным: неужто — была? Она на севере родилась и ушла в землю, как захотела. Там, где она лежит, растет ежевика…

Он встряхнул головой, словно прогоняя печальные мысли.

— Может, я в чем-то виноват перед той девочкой. Хотя вряд ли. А потом — мне была нужна другая жена. Ей стала Омиэ, ты знаешь. Мать ее — уроженка нашей земли. Синну звали мою невесту Шафран. Молчаливая, гордая, она была по-своему хороша — и дала жизнь Хали. Одного ребенка Омиэ потеряла — после этого я запретил ей ездить верхом. Еще один, мальчик, прожил полтора года. А Хали… девочка льнула к матери. Я же был занят делами страны и не стремился видеть жену. Она всем казалась чужой — и мне. Потом она погибла. Вода холодна поздней осенью… Хали винила меня в смерти матери. Тогда мне все надоело. Я решил: если не дано оставить власть сыну, пусть будет так. И еще одна ниточка порвалась — но тебе не стоит этого знать.

В утреннем свете профиль казался резким. Короткие волосы, подбородок опирается на руку. Из темного дерева вырезан человек — лишь голос звучит падают каплями, неторопливые слова.

— Ты… совмещаешь все то, чего мне хотелось — в себе одном. Любовь к сыну; другая — к совершенно-прекрасному, и та, которая — огонь. Ты был воском в моих руках, а я — мастером.

— Не лучше бы — не воском, а человеком?

— Драгоценный камень требует огранки.

— Да… у меня были хорошие учителя… — Йири откинулся к стене, вытянулся. Застыл в напряжении, понимая, насколько остановленный миг движения притягательней тела расслабленного.

— Я хочу видеть безукоризненное подле себя.

— Понимаю.

— Не только внешне.

— Конечно.

Ах, как Ёши хотел для него — иного. Но у каждого — свой путь, даже если другим он не по сердцу.
* * *

Долгое время он избегал появляться на людях. Когда все же пришлось, на празднике начала зимы — старался затеряться в тени, что отбрасывали колонны и вечнозеленые деревца в кадках. Ресницы опускал, смотрел только вниз — словно на яркое солнце попал. На вопросы отвечал тихо и невпопад.

Серебряную пластину с указанием ранга ему пожаловали неделей раньше. Скромное звание, но вполне достойное — о таком мечтают тысячи вне стен Островка. А уж реальное его положение — о таком и мечтать не дозволено.

В зале было много народу, и женщины тоже — ступенью ниже, как водится. Серебристые лучи проходили сквозь круглые отверстия в потолке и падали на мозаичный пол. Первые дни зимы — в зале было прохладно, хотя теплый воздух поднимался от стен. Женщины нарядились в цветные накидки, покроем напоминающие зимние одежды для улиц — новая мода. Йири, хоть и старался уйти в свою раковину, порой не мог удержаться, чтобы не осудить или не одобрить про себя тот или иной узор или сочетание красок.

Люди заговаривали друг с другом, веселый гомон стоял. Легкая музыка текла отовсюду, и едва уловимые ароматы — можжевельник, южный кедр, лимонник — скользили по залу.

И перемещался по залу взгляд, полный черной тоски — не скользил, скорее, летел отравленной стрелой, когда удавалось увидеть цель. Черный, как отверстая могила, безнадежный, как не успевший остыть пепел погребального костра.

Йири сделал шаг назад — теперь лазуритовая колонна защищала от этого взгляда. Знал — ненадолго. И не было возможности покинуть зал. Он был тут один — можно подойти к тому или к этому, но разве имеет он право здесь заговаривать первым? Разве что с низшими. А те, пожалуй, перепугаются, растеряются, не зная, как отвечать.

Черный взгляд снова нашел его — так и передвигались по залу, не ближе, не дальше.

«Я этого не вынесу». И знал, что Ханари тоже не сумеет сдержаться. Теперь он может одно — убить. Как же иначе? Считай, из рук выпустил, теперь — не дотянешься. Надолго ли хватит его? Возможно, сталь сверкнет в серебристом воздухе уже скоро. Ох, как не хотелось оставлять этот мир…

Если бы кто другой был, возможно, Йири попробовал бы подойти первым, порою открытость спасает. Но не от человека с глазами, как могильная яма.

Услышал, как Иримэ окликает его, стоя внизу. Судорожно кивнул и, тут же забыв о ней, направился к растущим в кадках маленьким, в рост человека, лиственницам. Если Ханари все же не сдержится, пострадает весь Дом. И дети, как и тогда. И Тами… сейчас его нет здесь. А то бы Йири давно подошел, уговорил бы отвлечь или увести брата. Если такое кому-то под силу, конечно.
* * *

— Господин мой… об одном вас прошу.

— О чем же на этот раз?

— Пусть Ханари Лис покинет Столицу. У него ведь много дел новобранцы, и раньше он много времени проводил не здесь.

Цепкий взгляд, тяжело его выдержать.

— С младшим тебя связали кони. А что со средним?

— Ничего.

— И ты надеешься отмолчаться? Когда речь идет о представителе самого сильного Дома? Намерен вертеть людьми Второго круга и ограничиться словом «ничего»?

Йири неожиданно вскидывается, лицо розовеет:

— Я знаю, как много влечет за собой неосторожное слово! А вы знаете меня, господин! Неужто я не могу хоть один раз попросить, ничего не объясняя? И не говорить, почему объяснять не хочу?

А лицо повелителя задумчиво.

— "Не хочу"? Я ведь многое доверил тебе. Пробуешь коготки, мой котенок?

Словно косой по стеблю ударили — почти упал вниз, протянул руки. Складки легкого шелка вспорхнули, а на браслетах заиграли блики.

— Нет! Нет же! Но поверьте же мне — не могу!

— Слишком много «не». Кажется, ты забыл все уроки…

— Я помню! — прозвучало столь горячо, что ясно стало, о каком уроке он вспомнил первым. Ненависть к себе сквозила в голосе, слишком мягком для гневных нот.

— Значит, боишься повторения?

Йири поднялся медленно, тело словно из гранита — и все же плавно, так вода движется, не камень. Поднялся — и метнулся за дверь, за полупрозрачный полог. Совсем уж неслыханно. А там, в трех шагах, застыл, словно и вовсе в камень обратился. Невыносимо. Каждое слово не так истолковано, каждое слово приближает конец. Еще немного — и все поймет, и плохо придется «лисьему» Дому.

— Может, вернешься? — голос из-за тончайшего полотна. — Это уж наглость чрезмерная, ты не находишь?

— Да, голос, лишенный опоры, просачивается сквозь шелк. — Да, мой господин.

Сил не хватает уйти, да и бессмысленно это. Но хватает сил оставаться по другую сторону занавеса.

Тогда повелитель выходит сам — темно-красная молния. Йири зажмуривается, вжимается в стену. Чувствует неподвижный, изучающий взгляд на своем лице. Не сразу понимает, что рядом уже нет никого. Гроза пронеслась мимо — или уже разразилась, не знает. Может быть, молния уже сожгла его тело, скоро останется пепел.

Остаток дня провел в страшной тревоге, сам едва это замечая — слишком привык и к смертной скуке, и к щемящей тоске, и к страху. Но позвали его, как обычно, и ни слова не было сказано о недавнем. Когда осознал, что так и не услышит ответа, осмелился снова спросить, но попытка была пресечена сразу же, небрежно, почти ласково, а сил на третью не осталось.

А наутро узнал, что Ханари отправили на север Хэнэ — в самый очаг. Туда, где скрывались по лесам остатки мятежных отрядов, туда, где все еще чернела выжженная земля.

* * *

Северо-запад Хэнэ

Аюрин лежала, дрожа от холода, завернувшись в сшитое наспех одеяние из шкур лесной собаки и росомахи. Парнишка, которого она звала Разноглазым, не отходил от нее. Молчаливый, тенью следовал. Она не гнала, хоть и едва замечала. Долго не доверяла ему, считала лесным духом, тери-тае, а то и похуже — больно уж не везло людям Муравья с тех пор, как мальчишка присоединился к отряду.

Разноглазый не знал ее настоящего имени — да и прошлого ее не знал. Аюрин не была намерена откровенничать. Да в последнее время она и говорила-то с трудом. Каждое слово грозило обернуться слезами.

Раньше она ненавидела и рада была, что стрелы ее несут смерть убийцам семьи. А теперь таял отряд Муравья, многие погибли, кто-то ушел — и сейчас они сами поставлены были перед выбором, смерть медленная от голода и холода в зимних лесах или же быстрая — в стычке.

Разноглазый пытался делиться с ней последним куском, но Аюрин его руку отталкивала.

Во сне и наяву дом мерещился, родные лица, детские забавы — соломенная кукла, качели на лохматой веревке. Порой виделась свадьба сестры, ее смущенное и радостное лицо — Аюрин поправляла праздничную, расшитую красно-белым узором повязку на голове старшей, а та шептала что-то о счастье и о том, что скоро оно ждет и Аюрин. А теперь какая из Аюрин невеста? Круги под глазами, волосы спутаны, губы потрескались. Над правой бровью небольшой шрам — неловко с дерева спрыгнула. Конечно, в деревне не только красавиц в жены берут, да уж всяко не таких, которые год с мужчинами в лесу пропадали.

Потом Аюрин словно в ледяную воду падала — понимала, какие тут мечты о свадьбе? Жить-то осталось всего ничего, да и вокруг сплошной пепел да развалины.
* * *

Выискивать повстанцев в лесах — занятие безнадежное, и поначалу военные отряды старались отрезать их от деревень. Население было запугано — за помощь мятежникам уничтожали всю деревню. А у многих родня оставалась — и они покидали вожаков и стремились увести семьи из опасных мест. Не тут-то было. Покинуть родные места мало кому удавалось — с женщинами и детьми не больно-то проберешься оврагами, а дороги перекрыты.

Но окончательно одолеть мятежников не выходило, и тогда начали попросту уничтожать все деревни, мимо которых двигались. Исключения делали для крупных селений, приносящих доход. Но там оставляли гарнизоны, и горе подозрительным личностям или сельчанам, заподозренным в связях с бунтовщиками.

Скрывающимся в лесах нечего было есть и негде взять продовольствие — а зимы на севере суровые. Охота может прокормить троих, пятерых — но не полсотни.

Ханари с отрядом попал в распоряжение генерала Алаты, командующего местным гарнизоном. Воинское звание Ханари было ниже, хотя по рождению Алату и Лиса нельзя было поставить рядом. Что ж… Рожденный в семье торговца и сумевший сам добиться высокого звания достоин был уважения. Ханари и чувствовал бы уважение, но не сейчас. То, что его выслали из Столицы под начало какого-то провинциального вояки, было оскорблением Дома. О, не прямым — такого даже Благословенный не позволяет себе без самых веских причин. И все же — оскорблением.

Только ответить на него нельзя.

В пальцах с хрустом ломались ветки. Одна за другой. Словно шеи тех, кто хоть раз становился поперек дороги. Но хоть месть — дело долга, который превыше всего, сейчас не может быть мести. Некому. О главе Золотого Дома никто не думает как об обычном человеке. А тот, другой… все еще дорог.

Ханари ненавидел его за это.

На форме Лиса было три знака. Знак столичных войск, знак Дома — сейчас не обязателен, но не хватало еще скрывать, откуда родом Ханари! — и знак звания на головной повязке, серебряный на темно-красном.

Двоим ординарцам среднего Лиса нелегко приходилось. Господин постоянно испытывал гнев, а высокородных учили скрывать свои чувства. Разве что перед ближайшей родней или самыми низшими они могли вести себя откровенно. В противном случае можно было только догадываться, кто и чем прогневил господина и насколько серьезная кара обрушится на виновного, а то и на просто попавшего под руку. Поэтому они старались быть меньше, чем тень и эхо — тени хоть видно, а эхо слышно. Незаметные, они ухитрялись исполнять свои прямые обязанности и понимали неотданные приказы. Служить человеку Второго круга — большая честь. И опасная. Душевная кротость хороша для слабых, не способных на подлинно яркие чувства. Ханари напоминал молнию. Когда молния сверкает на небе, ей не может быть равных.

Но приходилось подчиняться сыну торговца. Впрочем, Алата не упивался своею властью. Мало ли, судьба переменчива. Дом Лисов-Асано пока еще в милости. Когда Ханари вернется в Столицу, он непременно сведет счеты с чересчур заносчивым временным командиром. И тогда вылавливание мятежного отребья в кустах и торфяниках покажется командиру гарнизона провинции Хэнэ сказочной жизнью.

За своим оружием Ханари следил сам — он любовался тончайшим сиреневатым узором — паутинкой на лезвии лэ. Из такой же — лучшей стали, доори, — была и анара, и хаисуру, клинок средней длины, предназначенный для левой руки.

Красоту клинка и коня в полной мере может оценить лишь воин. А Ханари умел ценить прекрасное. И — несущее смерть.

Он давно не складывал строки, не до того было. Но подлинную красоту и гармонию чувствовать не перестал. Тем и отличается высокородный от простого крестьянина, что никогда не махнет рукой на гармонию мира, хоть четырежды занятый будничными обязанностями, и не сочтет, что постиг все или может прожить и так.

Люди генерала Алаты разделились — одна часть двинулась напрямую через местную речку, другие направились вдоль берега. Хотели взять в кольцо уцелевших мятежников. Идти бывшим крестьянам было некуда, а зимой в лесу прятаться трудно. Да и не сравнить сытых, хорошо одетых и вооруженных солдат с оборванцами, чья пища — случайно подстреленная ворона.

Ханари отправился было с теми, кто шел вдоль реки, но генерал отослал его к основной части. Причины не было названо, но оба понимали, что с командиром обходного отряда Лису не ужиться — и не стоит подвергать воинскую дисциплину столь тяжкому испытанию.

Всего день прошел с того часа, как разделились отряды, и Ханари легко догнал бы отряд на быстром коне. Взял с собой обоих ординарцев и покинул ставку Алаты.
* * *

Муравей отправил Аюрин разузнать, цела ли деревушка неподалеку. Настрого наказал — не приближаться, даже если увидит одни обгоревшие столбы. В сопровождение выделил гиганта по прозвищу Лесник. Огромный, он двигался по лесу бесшумнее тени. Несмотря на совет Муравья не брать оружия, Аюрин подхватила свой лук. В девчонку в последние дни словно демон вселился. То смерти искала, то сидела и слезы со щек утирала, с ненавистью глядя на лук или нож.

Не успели отойти Аюрин с Лесником, как их нагнал Разноглазый, и тоже с луком. Только у Лесника оружия не было, кроме ножа.

— Трое — это уже толпа, а не разведчики! — возмутилась девчонка, но тот лишь отвернулся и упрямо шагал по следам.

— Меня Муравей направил.

— Врешь, сам навязался! — даже веткой в него швырнула. Лесник сгреб девчонку в охапку, через плечо перекинул и подмигнул Разноглазому: раз велено, иди, внимания не обращай!

По лесу долго шагали, мокрыми ветками похрустывая, через упавшие стволы перебирались. Лесник скоро опустил Аюрин на землю, и девчонка старалась держаться от великана подальше. Но ветками больше не кидалась.

А потом редколесье пошло, и дорогу увидели.

— Если прямо по ней идти, как раз деревня и будет, — сообщил Лесник.

— Так идем, а болтать нечего, — буркнула Аюрин и шагнула вперед.

Около часа шли, легко — после леса-то по дороге! А потом услышали топот и в первый миг растерялись. Кинулись за деревья, только деревья — одно название, не спрячешься. Особенно Лесника не укроют, с его ростом.

Аюрин сжала зубы и приготовила лук — судя по стуку копыт, всадников трое. Если военные — им же хуже. Скоро коричневая форма между стволами мелькнула.