называли "факбюро", но никто не знал английского до такой степени, чтоб
смеяться над этим сокращением). Да и вообще, стилягам было не до смеха.
Строгий выговор с занесением казался им тогда манной небесной.
Пожалуй, впервые в жизни Миля решал судьбы людские.
Стиляг вызывали по одному и, фигурально выражаясь, подвергали тому
процессу, который описывается английским глаголом, содержащимся в слове
"факбюро".
Первые двое - их фамилий Эмиль Владиславович уже не помнил - вели себя так,
как и положено обреченным. Запинаясь и краснея, они истово каялись, обещали
исправиться, убеждали бюро, что уже все осознали и никогда в жизни больше
не наденут брюки-дудочки.
Но Москва слезам не верила. Две юные критикессы с третьего курса жаждали
крови. С благородной яростью в глазах они каленым железом жгли
низкопоклонцев и требовали очистить ряды Ленинского комсомола от
потенциальных предателей. Одна даже предложила обратиться в КГБ, чтоб там
проверили как следует, не завербованы ли эти стиляги Си-ай-эй, Си-ай-си или
Интеллидженс сервис.
Представитель от парторганизации, правда, заметил, что компетентным органам
виднее, они и так не дремлют. Дескать, если б что было, то ребята уже давно
бы сидели.
Медвежковатый и малость косноязычный парень из глухой провинции
впоследствии автор нескольких не самых плохих сценариев на колхозные темы
считал, что выговорешник на первый раз хватит.
Миля, как это у него часто бывало, примерял ситуацию на себя. С одной
стороны, он прекрасно понимал, что дело не стоит выеденного яйца. Вполне
можно было влепить им по выговора без занесения и отпустить. Однако то, как
держались стиляги, как они униженно каялись и едва ли не вымаливали
прощение, неожиданно ожесточило сердце юного Вредлинского. Он вдруг
представил, как повели бы себя эти мальчишки, угодив, допустим, в
фашистское гестапо. Да точно так же! Из них наверняка героев не получилось
бы. Выдали бы все подполье, отреклись от комсомола, от Ленина. Правда,
говорить это вслух Миля не стал, но в первых двух случаях достаточно твердо
поддержал девчонок и проголосовал за исключение. Провинциал, видя, что
остается в меньшинстве, воздерживался, секретарь, дабы не идти против
демократического централизма, тоже поднимал руку за исключение.
Те двое первых, что были "вычищены", уходили едва не плача. Впереди,
правда, у стиляг было еще собрание, которое могло в принципе и
"помиловать", но шансы на это были мизерные. Так оно потом и случилось:
решение бюро собрание оставило без изменения.
Третьим вызвали Павла Манулова. Вошел среднего роста, не толстый, но и не
худенький паренек, который держался не в пример другим спокойно и уверенно.
Хотя, между прочим, двое предыдущих усердно валили все на него, мол, он нас
подбил слушать джаз и носить брюки-дудочки.
Но что самое удивительное, Павлик и не подумал каяться. Более того, он чуть
ли не с ходу перешел в наступление. Дескать, найдите мне такой закон, чтоб
в нем было записано, какие штаны носить можно, а какие нет? Может, в
Конституции СССР что-то написано?! Нет, ничего там не написано. В Уставе
ВЛКСМ есть какой-то параграф, где указано, какую именно прическу должен
носить комсомолец? Нет такого параграфа. Наконец, если во время войны наши
разведчики переодевались в немецкую форму, это значит, что они превращались
в фашистов?
"Но ты-то не разведчик!" - пискнула одна из будущих критикесс.
Вот тут-то Павлик достал из кармана какой-то свернутый вчетверо листочек и
положил его даже не перед секретарем фак-бюро, а прямо перед представителем
парторганизации. Тот нацепил очки, поглядел и сказал: "Предлагаю отложить
рассмотрение персонального дела". Партия сказала - комсомол ответил:
"Есть!" Бюро разошлось и больше к делу Манулова не возвращалось. Тех двоих
выгнали и из комсомола, и из института, а Павел остался.
Хотя Вредлинский и по ею пору понятия не имел о содержании той таинственной
бумажки, он тогда был почти убежден, что Павлик - молодой чекист,
выполняющий спецзадание по разоблачению неустойчивых элементов в рядах
ВЛКСМ. По логике вещей вроде бы от такого надо было держаться подальше, но
Миля, напротив, постарался подружиться с этим загадочным парнем, за которым
- тут можно было не сомневаться! - стояла весьма серьезная сила. Не
прервалась эта дружба и после того, как Вредлинский окончил институт и
оказался литсотрудником в сценарном отделе киностудии, выпускавшей учебные
кинофильмы для школ.
Пожалуй, это был самый тяжкий период в жизни Вредлинского. Отец умер от
инфаркта, попытки мамы обзванивать его старых знакомых на предмет
подыскания для Мили более достойной и творческой работы оканчивались
безрезультатно. Создавалось нехорошее впечатление, что ему так и придется
сгнить за скучной правкой кем-то написанных сценариев с весьма
увлекательными названиями, что-нибудь вроде: "Применение агробиологии в
сельском хозяйстве СССР". Зарплата составляла 900 рублей, которые с 1
января 1961 года превратились в 90.
Стоило, скажите на милость, мучиться, заканчивать престижный вуз, когда
рядом, по тем же улицам-площадям, расхаживают ровесники с семилетним
образованием, токари-слесари-фрезеровщики, получающие вдвое, втрое или даже
вчетверо больше? А ведь где-то в Донбассе или Кузбассе были еще и шахтеры,
окончившие по четыре класса с коридором, но зарабатывавшие по две-три тыщи
рублей новыми... Конечно, тем приходилось горбатиться над станками,
мозолить руки металлом, глотать угольную пыль, а не сидеть в чистом
кабинете за письменным столом, но утешить себя сознанием этого Вредлинский
не мог. Он чувствовал себя обманутым, униженным,. несправедливо обобранным.
Все еще усугублялось тем, что Вредлинскому тогда абсолютно не везло в
личной жизни. В институте он несколько раз влюблялся, но, как правило, в
красивых и разборчивых девиц, которые нравились очень многим юношам. А
Вредлинский не выделялся ни лицом, ни статью, ни положением родителей,
чтобы быть сильным конкурентом. Наверно, существовали девушки поскромнее,
которым он нравился, но их Эмиль просто не замечал, а сами они стеснялись
проявить инициативу. К тому же Вредлинский учился, учился и еще раз учился,
считая, что сперва надо встать на ноги, а потом заводить семью. Когда же он
закончил институт, то угодил на свое 90-рублевое место, где вокруг сидели
одни пожилые грымзы с педагогическим образованием. Там ни о каких романах
не могло быть и речи. Институтские знакомства оборвались, искать новые,
где-то на улице, Вредлинскому претило. Мама пыталась знакомить его с
дочерьми своих подруг, но все они, как на подбор, были жуткими уродинами
или непроходимыми дурами. Это был лежалый товар, который надо было
побыстрее спихнуть с рук, и слава богу, что Эмиль, даже задыхаясь от
одиночества, ни на одну из них не польстился.
В том же 1961 году сперва Гагарин, а потом Титов полетели в космос. Когда
Москва 14 апреля встречала первого космонавта, Вредлинский тоже ликовал
вместе со всеми, но и страдал одновременно. На его глазах произошло
воистину эпохальное событие. Парень, принадлежавший к его поколению,
уроженец какой-то никому не ведомой смоленской деревни, малорослый старлей,
ничем вроде бы не выделявшийся из десятков тысяч точно таких же, в один миг
стал не только национальным, но и всемирным героем! Причем почти
исключительно по воле судьбы.
Вредлинский именно тогда стал исподволь верить в Провидение, в
предопределенность судеб, хотя долго боялся себе в этом признаться. И по
сей день он частенько вновь и вновь возвращался в мыслях к феномену
Гагарина. Множество закономерностей и случайностей, определяющих судьбу,
сложилось удачно - и смоленский парнишка встал в один ряд с теми Великими,
чьи имена сверкают в истории Человечества, как звезды первой величины.
Колумб, Магеллан, Гагарин это НАВСЕГДА.
Возможно, Вредлинский, придавленный осознанием того, что ему скорее всего
предназначена судьба умереть в неизвестности, покончил бы с собой, сошел с
ума или стал алкоголиком. Он был слишком слабым, чтобы самостоятельно
бороться с обстоятельствами. Если что и удержало его тогда от печального
исхода, так это дружба с Павлом Мануловым. Как-то раз, когда Эмиль в
очередной раз посетовал на свою тоскливую жизнь, Манулов сказал:
- Не переживай, Емеля! - он почему-то звал Вредлинского именно так. Подожди
вешаться. Вот получу дипломчик - и помогу тебе устроиться.
Странно, но Вредлинский в это почти верил. Наверно, потому, что надеяться
ему было больше не на что. И ждал с нетерпением, когда Манулов получит свой
диплом. Впрочем, сразу после этого Павел ничем его не порадовал. Наоборот,
он куда-то исчез, долго не появлялся дома, не отвечал на звонки и так
далее. Пожалуй, Вредлинский приближался тогда к некой критической точке, и
лишь инстинкт самосохранения не дал ему выброситься из окна, повеситься на
Черепнин Владимир
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей
Андреев Николай