Чтение 34–й страницы книги ~Страж Раны~

недоразумение! Сейчас мы войдем в камеру, и я вам все объясню...

- Давай, - согласился Степа, которого такой оборот вполне устраивал.

- Мы откроем дверь, и вы выбросите оружие...

- Какое оружие? - с наивозможнейшей наивностью поинтересовался
Косухин. - Эта железяка?

За дверью помолчали. Затем Гольдин вновь заговорил, но на этот раз в
его голосе не чувствовалось решительности:

- В ваши руки попала опасная вещь, товарищ Косухин. Вы даже не
понимаете...

Степа действительно не понимал, а потому охотно продолжил переговоры:

- Вот чего, товарищ Гольдин. Вы дверь откроете, а я в стороне сяду.
Вот и поговорим. Вам чего, эта железка не по нутру?

- Это так называемый меч Гэсэра. На самом деле это не меч. Это
опасный предмет...

"А вот за это спасибо", - подумал Степа.

- Косухин! - заговорил первый голос зло и нетерпеливо. - Мы сломаем
стену! Вы уже знаете, что это нетрудно...

- Давай! - вновь кивнул Степа, чувствуя, что там, за стеной, блефуют.

Действительно, стену никто ломать не стал, вместо этого послышался
голос Гольдина:

- Товарищ Косухин, повторяю - это недоразумение...

- Ага! - не выдержал Степа. - Точно, чердынь-калуга! Недоразумение!
Мертвяков в бой посылаете, псов всяких ненормальных...

Он хотел упомянуть о Венцлаве, но вместо этого закончил:

- Да вы и сами, товарищ Гольдин, как здесь оказались?

- Я нахожусь там, где нужно революции и партии...

На миг Степе показалось, что он попросту спятил, но тут перед глазами
встала далекая, почти уже забытая Столица, еловые венки у красного гроба,
большой портрет с черным крепом...

- Партия, между прочим, вас в живых не числит, - рубанул Степа,
которому стало страшно и одновременно противно. - Вы, товарищ Гольдин,
либо самозванец, либо, уж не знаю...

- Я выполняю особое задание. Моя смерть была инсценировкой...

"А вдруг правда?" - подумал Косухин. Вновь вспомнилось желтое
восковое лицо в гробу - спокойное, без пенсне с чуть приоткрытыми
глазами...

- Я буду здесь, - тихо, но решительно заявил он. - Лучше с голоду
помру! Сам я в ваш мертвецкий полк не запишусь...

- Обойдемся без твоего согласия, Косухин! - это был вновь первый,
злой и нетерпеливый голос. - Ты предатель и негодяй! Тебе долго придется
служить у нас в 305-м, чтобы загладить вину. А твою Берг мы на дне морском
сыщем...

"Наташа-то на свободе!" - обрадовался Косухин и почти совершенно
успокоился:

- Ага, попробуй! Между прочим, кто из нас предатель - еще разберутся.
Революции, говорите, это нужно...

За дверью негромко переговаривались, затем вновь послышались шаги -
кто-то уходил, кто-то остался. Очевидно, будут брать измором - значит,
надо быть начеку. И тут он услыхал стон.

Стон доносился с порога, где неподвижно лежало страшное,
изуродованное тело. То, что даже не напоминало человека, лежало в той же
позе, но, кое-что изменилось. Мертвые белые глаза стали другими -
обычными, человеческими, в них плавала боль...

- Браток... - голоса из изуродованной гортани было почти не
разобрать. - Браток, где я?

- А... а кто ты? - выдавил из себя Косухин, на всякий случай держа
меч наготове.

- Не помню, браток... Ранило... Я... у беляков?

- Да, - Степа сглотнул. - Вроде как в плену.

- Ах ты... - послышался стон, сменившийся хрипом. - Помираю, видать!
Больно...

По неподвижному телу пробежала дрожь, ноги дернулись, в горле вновь
захрипело. Косухин с ужасом глядел на то, что когда-то было человеком.
Вновь вспомнилось странное, неузнаваемое лицо Феди Княжко...

- Вспомнил! - голос внезапно стал ясным, почти что человеческим. - Ты
вот что, браток, передай... Передай товарищу Киквидзе...

Голос смолк, глаза стали закатываться, тело дернулось и застыло.
Степа сидел, сжавшись в комок, боясь даже пошевелиться. Он помнил, кто
такой товарищ Киквидзе. Легендарный командир 16-й стрелковой был
смертельно ранен под Царицыным. Случилось это в январе 19-го, ровно год
назад. Тот, кто пришел в себя в подземелье Шекар-Гомпа, числил своего
комдива в живых. Если бы здесь лежал Федя Княжко, то он бы, наверное,
спросил его, взят ли наконец Бугуруслан...

- Сволочи! - прошептал Степа, еще раз пожалев, что скорее всего не
сумеет сообщить в Столицу обо всем этом. И это было обидно...

Рука полезла в карман за папиросами, но там оказалось пусто. Значит,
и покурить не удастся... Косухин сел поудобнее, уменьшил мощность фонаря
наполовину и стал ждать...

...Он думал, что услышит шаги, но голос прозвучал внезапно, как будто
говоривший все время простоял за дверью:

- Степан Иванович! У вас нет настроения побеседовать?

Он уже слышал этот голос. Совсем недавно тот, кто желал пообщаться,
уговаривал их с Наташей сдаться. Но Степа слыхал этот голос и раньше, и
теперь вспомнил, где. Тогда этот голос не был столь спокоен и благодушен -
на Челкеле, когда "Руководитель Проекта" передавал ему, Косухину, приказ
Реввоенсовета. Но теперь Косухин понял, что слыхал этого человека и
прежде. Правда, голос был немного другим, чуть измененным, да и выглядел
говоривший совсем иначе, чем на Челкеле. Но Степа не мог ошибиться и
принялся напрягать память, надеясь вспомнить...

- Вы не возражаете? - продолжал голос. - Тогда я войду. Выключите,
пожалуйста, фонарь...

- Не-а! - встрепенулся Степа. - Я уж с вами беседовал,
чердынь-калуга! Вы, кажись, на Реввоенсовет ссылались? Так пусть со мною
кто-то из ихних говорит. Со здешними как-то нет охоты...

- Вас не устраивает товарищ Гольдин? Он же секретарь ЦК!

- Ага, - только и ответил Косухин, не желая вдаваться в подробности.

- Степан Иванович, знаете, я не люблю напрягать голос. Придется
убедить вас иначе...

В ту же секунду фонарь погас. Степа вскочил с места - кто-то шагнул в
камеру. Дверь при этом - Степа был уверен - и не думала открываться.

- Можете спрятать свой антиквариат, - голос звучал теперь совсем
рядом. - Да-да, я о мече, который так напугал здешних товарищей.
Архизабавно, правда? Я не стал их переубеждать - из педагогических
соображений... Присядьте...

Тон говорившего был настолько властным, и, главное, голос показался
таким знакомым, что Косухин покорно сел.

- Я хочу вступить в переговоры, Степан Иванович. И не потому, что вас
нельзя отсюда выкурить. Это как раз очень просто, и для этого не надо
ломать стены. Дело в другом...

Неизвестный замолчал. Между тем Степа лихорадочно пытался вспомнить,
где слыхал этот голос. Но память не срабатывала, словно кто-то поставил
непроходимую заслонку.

- Здешние товарищи воспринимают вас весьма неадекватно...

- Как?

- Принимают вас за какого-то духа-мстителя Шекар-Гомпа. Забавно,
весьма забавно...

Похоже, это слово очень нравилось говорившему.

- Я опять-таки не стал никого разубеждать. В руках тех, кто здесь
служит, имеется огромная сила. Вы, сами того не желая, послужите неплохой
острасткой - чтоб не зазнавались. Вы хоть сами не считаете себя
духом-мстителем?

Степа решил было не отвечать на провокационный вопрос, но не
сдержался:

- А че? Все лучше, чем мертвяком ходячим из этого, чердынь,
легендарного...

- Ну-ну! - подзадорил голос.

- А вы Гольдина как, выкапывали, или сам выбрался? А из людоедов у
вас только Венцлав или другие найдутся? И собачки ваши...

- Собачки не понравились? - неизвестный хмыкнул, но тут же голос стал
суровым и жестким. - Товарищ Косухин, как вы считаете, кто главный враг
нашей Революции?

- Мировой капитал, - отбарабанил Степа, даже не сообразив, что время
для политбеседы выбрано не самое подходящее.

- Нет... Это вы говорите бойцам перед атакой. Подумайте. Поверьте,
самое время.

Насчет последнего Косухин не поверил, но все же задумался:

- Ну, это... Мы, стало быть, враги всего прежнего порядка жизни. И
хотим создать новый...

- Да...

Слово прозвучало настолько весомо и тяжело, что Степа испуганно
замолчал.

- Ни меня, ни вас не устраивает прежний порядок жизни. А что было и
есть его основой, Степан Иванович? Что мы должны сокрушить прежде всего?

К своему немалому удивлению. Косухин и впрямь заинтересовался:

- Ну, страх, наверное. Люди боятся... Голода боятся, начальства...
Ну, эта, безработицы...

- Верно. А вы действительно неглупы, командир Косухин! Тогда сделайте
еще один шаг - и поймете. Что лежит в основе любого страха? Чего боятся
люди больше всего?

- Смерти... - негромко проговорил Степа, и ему стало не по себе от