нашей Смуте ничего, кроме кровавого бедлама, кроме ступеней, ведших "в
бесконечные пропасти". Мне так кажется, потому что, иначе, он написал бы о
нас еще что-нибудь. Его винить нельзя, таково мнение многих и, вероятно,
так будут думать еще долго. Даже нам, прошагавшим от Ростова до Крыма, не
всем удастся сформулировать на Суде, зачем мы это делали. Нас часто вел
инстинкт, а не разум. Но инстинкт, и это, по-моему, важно, вел нас
безошибочно. Что ж, Вертинский сказал то, что должен был сказать. Мы -
сделали все, что, если не должны, то смогли сделать. Но сказать - сказать
то, что должны, нам было не суждено. Даже тем, кто выжил. Я тоже,
наверное, не смогу. Или просто не успею...
Мишриса стало клонить ко сну. Время было позднее, и мы едва успели сесть в
последний поезд. В вагоне прапорщик Мишрис немедленно заснул, а мы с
Ольгой тихо переговаривались, глядя в темное окно, за которым изредка
мелькали фонари на полустанках. Бог весть с чего, но Ольгу вдруг потянуло
на откровенность. Наверно, потому, что я был ее старше, а казался еще
старше, и она начала рассказывать мне то, что никогда, конечно, не
рассказывала прапорщику Мишрису. Ей надо было выговориться, я молча слушал
и думал о том, что таким, как она, уже не придется жить спокойной жизнью
до конца дней. Эти годы не отпустят никого. И все равно, сколько нам
сейчас лет - тридцать, двадцать пять или, как моим юнкерам, восемнадцать.
В наших венах - отравленная кровь, как после газовой атаки.
пристроиться к военному обозу, шедшему через Албат. Я проигнорировал свой
парадный френч, который, я чувствовал, мне уже больше не понадобится,
зарылся в сено и проспал до самого Албата.
узким улочкам рыскали авто, и я сразу узнал знакомую картину сборов. Рота
была уже на ногах, и поручик Успенский давал кому-то выволочку за
опоздание. Поставив пошатывающегося от сна прапорщика Мишриса в строй, я
как раз успел встретить спешившего к нам штабс-капитана Дьякова и
отрапортовать о готовности. Он только кивнул и сказал, что мы выступаем
немедленно. Я понял, что наш короткий албатский отпуск закончился. Понял я
и другое. Закончились не только наши каникулы, но и необявленное
перемирие, переговоры, - закончилось все, рухнули все наши надежды, и мы
снова идем туда, в таврийские степи. Летняя кампания началась. Мы зашагали
к станции, сделав первые метры по той гигантской дуге, которая привела нас
на Голое Поле.
Барона, сообщив при этом, что мы снова поступаем под начало Якова
Александровича, но я почти не слушал его. В том месяце исполнилось ровно
пять лет, как я ушел на Германскую. И мне впервые смертельно не хотелось
идти в бой.
самочувствием. Лично он начинал летнюю кампанию 20-го в наилучшем
настроении, полный надежд. Ну, о надеждах разговор особый, а что касаемо
настроения, то это дело индивидуальное. Все-таки я постарше Антона
Васильевича. Правда, Туркул замечает по этому поводу, что дело не в
возрасте, а в том, что я, выражаясь по-совдеповски, "гнилой" и вдобавок
вырождающийся интеллигент. Кроме того, он требует, чтобы я не игнорировал
такие исторические документы, как упомянутое мною знаменитое обращение
Барона от 20-го мая. Он специально принес из штаба Сводного полка копию,
дабы я привел ее полностью. Что ж, вот оно:
под вечер гудят в воздухе большие черные жуки, а ночами так жарко, что
приходится откидывать полог палатки. Голое Поле затихло, будто вымерло.
превращать записки в скорбный листок провинциальной лечебницы, а посему
ограничусь лишь констатацией фактов. Итак, почти все это время я
провалялся в нашем госпитале, провалялся без сил да и без особой надежды
на лучшее. Но Бог помог, и сегодня я снова в нашей палатке. По поводу чего
и делаю эту запись. Правая рука снова двигается, глаза снова видят, а
посему пора вернуться к моему дневнику.
всякого, но отмечу лишь кое-что, наиболее, на мой взгляд, существенное.
скорое возвращение, а посему Фельдфебель разрешил целой группе офицеров
демобилизоваться и отбыть в любом желательном им направлении. Одним из
первых укатил штабс-капитан Дьяков, который думает обосноваться в
Болгарии, где какие-то его дальние родственники подыскали ему место чуть
ли не преподавателя французской борьбы в гимназии. Перед отъездом он зашел
ко мне и наскоро простился, пообещав написать, как только устроится. Ему,
похоже, было неловко, он держался еще более официально, чем всегда, и,
прощаясь, сунул мне без всяких комментариев потертую полевую сумку
подполковника Сорокина. Отныне эта сумка, набитая почти доверху орденами и
медалями офицеров и нижних чинов отряда, по праву будет принадлежать мне.
Ведь теперь я последний командир сорокинцев.
так и не вспомнил, вскоре тоже уехал, даже не простившись, и остались мы с
поручиком Успенским, да еще несколько нижних чинов. Ехать нам некуда, да и
незачем. Поручик Успенский все еще дописывает свой великий роман, а я,
оставшись пока без работы по случаю перерыва в занятиях юнкеров, имею
возможность довести до конца свои записки.
обстановка стала иной. Витковский, бывший дивизионный командир дроздовцев,
- личность неординарная. Это настоящий вояка, чем-то похожий на покойного
генерала Маркова. Это о нем, разъезжавшем на своем авто перед атакующими
цепями, "дрозды" сочинили известную песню про "черный форд". Сейчас он
считается заместителем Барона, все эти месяцы был, по слухам, в Болгарии и
Сербии, и вот таперь вернулся в лагерь. С его появлением Фельдфебель сразу
притих, а Туркул, да и все "дрозды" прямо-таки взвились орлами. Надо
сказать, что Витковский на следующий же день после своего приезда посетил
госпиталь и с тех пор бывал там регулярно, в отличие, опять-таки, от
Фельдфебеля. Лично мы с ним знакомы не были, познакомились уже здесь.
Впрочем, о Владимире Константиновиче можно рассказывать долго. Как и о
всех "дроздах".
покинули наш уютный, несмотря на пыль и людской муравейник, Албат, и
зашагали к железной дороге. Что-то начиналось, хотя что именно - понять
было нельзя. Вначале мы думали, что вновь направляемся к осточертевшему
всем Сивашу, но вместо этого нас посадили в "телятники" и повезли на юг.
Это было непонятно. Прошел слух, что зеленые спустились с гор крупными
силами, и мы идем на подмогу чуть ли не ялтинскому гарнизону. Вскоре,
однако, заговорили о каком-то красном десанте у Феодосии, куда мы, якобы,
направляемся.
достоверного. Прапорщик Мишрис, выспавшись в вагоне, долго поглядывал в
окно, а затем попросил меня высказать свои соображения. Вероятно, в
юнкерском училище его приучили к тому, что ротный командир знает все. Или,
по крайней мере, обязан знать.
корпуса. Ежели сопоставить это с активностью разного рода комиссий,
обращением Барона, а также с движением других частей на север, то можно
предположить, что в ближайшие дни начинается наше летнее наступление. Мы
направлялись на юг, очевидно, в один из портов, а значит, не исключался
десант. При этих словах прапорщик Мишрис восторженно заулыбался,
предчувствуя, наверное, нечто совершенно романтическое. Правда, поручик
Успенский скривился и пообещал шторм и морскую болезнь, а я подумал о том,
что красный флот мало чем уступает нашему. Но это соображение я оставил
при себе.
небольшом поселке на побережье, где нам и стало известно, что
действительно готовится десант. Узнали мы это самым прозаическим образом -
из газет. Оказывается, уже два дня крымская пресса на все лады обсуждала
Шекли Роберт
Акунин Борис
Пехов Алексей
Глуховский Дмитрий
Корнев Павел
Флинт Эрик