Чтение 34–й страницы книги ~Имя мое легион~

писать.

-- Эх, если я когда-нибудь напишу мою биографию,--
говорил Остап,-- это будет самая интересная книга в мире.

Несмотря на такой соблазн, книгу эту он почему-то не писал
и только с сожалением хмыкал носом:

-- Хм, а особенно это было б интересно для милиционеров.
Хотя жил Остап под фамилией Оглоедов, но в работе он
предпочитал пользоваться литературными псевдонимами. Для
упрощения мыслительного процеса он просто открывал телефонную
книгу, подписывал свои скрипты первым попавшимся именем и
объяснял:

-- Я человек не гордый, за славой не гонюсь. Абы она за
мной не гналась,-- И он осторожно оглядывался.

Если некоторые люди боятся своей собственной тени, то
Остап почему-то боялся своего имени. Если его окликали сзади,
он испуганно вздрагивал.

-- Знаете, это имя напоминает мне одни только
неприятности,- оправдывался он.- Всякие там анкеты, допросы,
шмоны. Свою биографию Остап Оглоедов начинал так:

-- Когда я родился, я был совсем маленький.-- Потом он
уныло вздыхал:-- А когда я стал большой, меня сразу упекли за
колючую проволоку.

Чтобы его не заподозрили в недостатке образования, он
поучительно поднимал палец кверху:

-- А знаете, братцы, тюрьма -- это похлеще всяких
университетов!

Сослуживцам Остап говорил, что в тюремные университеты он
попал случайно -- за политический анекдот, которого он даже и
не рассказывал. Жуликам он говорил, что сидел за жульничество,
а пьяницам божился, что он в пьяном виде заснул на улице, а
проснулся за решеткой.

Евреям, которых на радио "Свобода" было довольно много,
Остап говорил, что у него еврейская мама или в зависимости от
обстоятельств еврейская бабушка, и при этом ссылался на свой
обрез. А русским Остап говорил, что он русский. Благодаря всему
этому у Остапа была масса знакомых, и со всеми он был в хороших
отношениях.

О своей жизни в концлагере Остап вспоминал с таким
удовольствием, словно побывал в доме отдыха. Жаловался он
только лишь на то, что сидеть ему пришлось в женском лагере,
где он работал завхозом.

-- Представляете себе, десять тысяч баб!- разводил он
руками,-- И всем мужика хочется. Отбою от них, проклятых, нету.

Зато Остап очень гордился, что лагерь это был не простой,
а специальный, где сидели жены и родственницы бывших членов
правительства, которых ликвидировали во время Великой Чистки.

-- Сижу как в Кремле,- говорил Остап.- Справа на нарах --
жена министра. Слева -- сестра члена ЦК. А на верхних нарах --
дочка посла. И все ко мне пристают с любовью А я ведь человек,
не машина! Но там же и проститутки сидели. Те уж не
церемонились. Бывало, поймают целой шайкой в лесу одного мужика
-- и изнасилуют. Иногда аж до смерти замучают,-- И он со всеми
подробностями рассказывал, как это делается.

Все мужчины, естественно, сочувствовали бедному Оста-пу. А
французкая Лиза подтрунивала:

-- Остапка, а я слышала, что в женские лагеря сажают
только специальных мужчин.

-- Брехня на постном масле,-- ворчал Остап.

-- Говорят, есть такие мужчины,-- усмехалась Лиза,-- что
если его посадить в мужской лагерь, так это будет ему не
наказание, а сплошное блаженство. Потому их и садят в женский
лагерь!

-- Вот французская дура!- огрызался Остап.-- Это у вас во
Франции так. Кроме того, я сидел не только в этом лагере, а во
многих лагерях.

Так или иначе, после женских лагерей Остапа стал
преследовать страх. От этого страха всю войну, чтобы не попасть
на фронт, Остап жил по фальшивым документам, симулировал
туберкулез и прятался по подвалам у добрых людей. Но так как
все мужчины были на фронте, то Остап, по его рассказам, опять
оказался в плену у баб. А от подвальной жизни он действительно
получил туберкулез, который он сначала только симулировал.

После войны Остап купил себе новые документы. Документы
эти были ворованные, и принадлежали они какому-то
инженер-полковнику, командированному на демонтаж побежденной
Германии. Так Остап Оглоедов стал полковником.

После войны в Германию вместе с настоящими демонтажниками,
как стаи перелетных птиц, устремились стаи предприимчивого
жулья. Так и полковник Оглоедов ехал в Германию, примостившись,
как воробышек, на крыше вагона.

Зато в Москву Остап вернулся, как падишах: с кучей денег и
вязанкой золотых часов, которые он демонтировал у немцев. А в
чемодане, как символ красивой жизни, он вез черный фрак. Однако
вскоре московское жулье демонтировало Остапа, как последнего
фрайера, да так основательно,

что от красивой жизни остался только никому не нужный
фрак. После этого Остап так разочаровался в жизни, что выправил
свои настоящие документы и решил заняться честным трудом.

Хотя лагеря, в которых Остап получал свое высшее
образование, и назывались исправительно-трудовыми, но Остапа
они не исправили и к труду не приучили. Зато от постоянного
контакта с жульем он научился врать и изворачиваться так
артистически, что это придавало ему даже некоторый шарм. Потому
в конце концов он и приземлился на радио "Свобода" в качестве
литературного негра.

Своей внешностью Остап немножко напоминал пещерного
человека, помесь питекантропа с неандертальцем. Чтобы скрыть
свой угловатый череп, он отпустил себе буйную грязно-рыжую
гриву, которая должна была устрашать врагов и придавать ему
творческий вид. Низкий лоб Остапа бороздили бутафорские
морщины, которые он мастерски пускал в ход, когда требовалось
создать впечатление творческого процесса. А из-под взъерошенной
гривы, как замаскированные радарные установки, торчали
настороженные уши.

Руки у Остапа были длинные и грязные, как лагерная
землечерпалка. Хотя ногти он регулярно обгрызал, но и там тоже
был чернозем. Свою антипатию к воде и мылу Остап объяснял тем,
что в детстве он чуть не утонул, купаясь в корыте, и с тех пор
страдает водобоязнью. Потому он на работе постоянно чесался,
как гориллоид в клетке.

Под гривой у льва бьется львиное сердце. В груди гориллы
бьется горилье сердце. А вот у Остапа Оглоедова под львиной
гривой и в теле гориллы рядом с душой канарейки билось заячье
сердце. Самым сильным побуждающим моментом в жизни Остапа был
всепобеждающий страх. Если он кому-нибудь услуживал, то обычно
от страха. Если кому-нибудь делал пакости, то чаще всего тоже
от страха. Охваченный храбростью отчаяния, он иногда мог даже
сойти за Храбреца.

Соответственно этому и женился Остап тоже от страха.

-- Знаете, вдвоем не так боязно,-- оправдывался он,- А то
сидишь один дома, а ветрище в трубище свищет. У-ух! Да и ходит
трепотня, что к неженатым в Москве придираются. Прописки
лишают.

Женился Остап на пожилой вдове, значительно старше его
самого, и с тремя детьми от трех предшествующих мужей.

-- Жениться на вдове -- это самое умное,- объяснял он.--
Вдовушка уже кумекает, как кашу варить. Чтоб и дешево, и
сердито. И детки готовые -- хлопот меньше.

Так Остап заварил себе кашу по своему вкусу. Прежде всего
готовые детки не признавали нового папу. Старший сын в знак
протеста моментально убежал из дома.

-- Туда ему и дорога,-- сказал Остап.- У него уже
судимостей больше, чем у меня.

Средняя дочь, угрюмая и косоглазая школьница с торчащими
вперед зубами, считалась немного ненормальной и поэтому
высказывала свои чувства с откровенностью младенца.

-- Что это за балбес?- спрашивала она каждый раз при виде
своего нового папы.-- И что этому охламону здесь нужно?

-- Ничего,-- говорил Остап.-- Все дело в том, что она
косоглазая. Потому она видит меня в перекошенном виде. Это
называется параллакс. Нужно будет купить ей такие специальные
очки для параллакса.

Младшую дочь звали Мишкой. Звали-то ее, собственно, Машей.
Но Маша была похожа на медвежонка, вставшего на задние лапы, и
в школе она клала на лопатки и била всех мальчишек, которые
пытались померяться с ней силой. Поэтому мальчишки прозвали ее
Мишкой. А потом ее стали звать так и дома. Зато Мишка была
единственной, кто признавал своего нового папу.

-- Единственный нормальный ребенок,-- говорил новый папа.

Чтобы каша была погуще, иногда в доме появлялась еще и