Чтение 34–й страницы книги ~Солдаты Вавилона~

пути... - Глаза Сашка опасно сузились, голос побелел.

- Щуплый пацан, - уходя от опасной темы, завертел головой Чуха. - А
кровищи, что с борова.

- Засохнет, - плюнул Сашок.

ТАТЬЯНА

Накормили последних. Хотелось лечь и никогда больше не вставать.
Маленькие ревели вперебой. Те, что чуть побольше, азартно смотрели в небо.
Только что нечисть - одни крылья и ноги - попыталась свалиться на головы.
В нее попали, и с жалобным воем нечисть скрылась. Всей еды было: тридцать
буханок черного и два ведра лапши на порошковом молоке. Это на без малого
две сотни народу. Завтра не будет и того, сказал Василенко, хлебозавод -
все. Не удержали. Василенко был черный и худой. Как Дим Димыч, спросила
Татьяна, отходит? Не знаю, Танюха, сказал Василенко, я его с позавчера не
видал. Вроде живой. Загляните к нему, Федор Игнатьевич, вы ж мне не чужой,
попросила Татьяна, ведь мне отсюда - ни на шаг. Ладно, Танька, загляну.
Передать ему что? Передать? - Татьяна вдруг смешалась. Передать: что жива
и что люблю. Она с вызовом посмотрела на Василенко. Он вдруг улыбнулся. На
запекшихся черных губах появились алые трещинки. Ладно, сказал он, для
этого дела специально съезжу...

Она двигалась уже как манекен: высаживала на горшки, вытирала слезы,
разнимала драки, успокаивала, как умела, играла в пантеру и в лису Алису,
надувала прохудившийся мяч, вставляла кукле ноги... Наконец, Фома
Андреевич поймал ее за бок и посадил рядом с собой.

- Передохни, дочка. Не одна ты тут, пусть и мамки не только за своими
походят...

Она послушно сидела, беспрерывно куда-то проваливаясь. Потом, похоже,
заснула, потому что, открыв глаза, обнаружила себя лежащей и прикрытой
пиджаком. Рядом кто-то тоненько плакал, подвывая.

- Ума решилась, бедная, - сказал один голос.

- Водки ей дайте, - сказал другой.

- Разойдитесь, просто разойдитесь, - сказал Фома Андреевич. - Не
стойте над душой. А ты поплачь, родная, поплачь. Рта не затыкай, не
насилуй себя. Поплачь.

Татьяна опять уснула.

Окончательно она проснулась в полной темноте. Тусклое кольцо луны
терялось в перепутанных ветвях. Фома Андреевич дышал рядом.

- Спи дальше, - сказал он. - Если что - разбужу.

- Фома Андреевич, - сказала Татьяна, - вы-то сами когда спали
последний раз?

- Сегодня часок ухватил. А что?

- Да неловко мне.

- Неловко только метлой париться, - сказал Фома Андреевич. - А вам,
молодым, сна больше требуемо. Я вот сижу и в небо смотрю, и мне хорошо.

- Выспалась я, - сказала Татьяна.

- На фронте, помню: спать хотелось и есть. Только спать и есть. И
все. Остальное тоже вроде помню, но так... сквозь кисею. А спать и есть -
страшно...

- Вот и у нас так.

- Еще немножко не так. Но у нас и хуже, опять же. Там хоть ждали
чего-то. И, все-таки, мужики одни... легче. В сорок четвертом, зимой, к
нам из Белоруссии партизанский отряд прорвался. Баб и ребятишек человек
сто да бойцов полсотни. Из блокады, голодные, шатаются... Командира с
комиссаром перед строем расстреляли, а бойцов приодели слегка, жратвы
какой-то дали, патронов - и назад. Ну а семьи - в тыл. Так командир с
комиссаром обнялись перед смертью и расцеловались. Знали, видно, на что
шли - с самого начала знали...

- Почему расстреляли-то? За что?

- Оставление позиций.

- Так что - лучше бы дети перемерли?

- Командование считало - лучше...

- Вот же сволочи...

- Может и сволочи... А может и нет. Кто знает? Про Ноя же ты читала?

- Читала. Про ковчег.

- Это Писание... А есть еще предание - неписаное. Про соседа Ноева,
по имени Орох. Был он завистлив и подозрителен. Увидел Орох однажды, что
Ной с сыновьями начал строить огромную лодку, и подумал: с чего бы это?
Ной, говорят, праведник, Господь любит его. Не иначе, что-то должно
случиться. И стал Орох строить такую же лодку. Долго строил, но закончил в
срок. И все смеялись над ним и над Ноем. А потом начались дожди. И реки
вышли из берегов, и ручьи превратились в потоки. И стала заливать вода
жилища. Тогда поняли люди, что Бог прогневался на них, но не было у них
сил душевных принять этот гнев как подобает. И бросились они к ковчегам...
Но затворил Ной ворота ковчега, и напрасно стучали в них люди. Женщины
поднимали детей над волнами и питали надежду, что хоть безвинных младенцев
примет праведник Ной. Но был Ной послушен воле Господа. А Орох не вынес
плача и мольб - и отворил ворота. Взошли люди на ковчег Ороха, но слишком
много их было, и не смог он затворить ворота, не смог выбрать того, перед
кем их затворить...

- Вы это сами сочинили? - помолчав, спросила Татьяна.

- Не знаю, дочка. Может и сам. А может, слышал от кого...

- Значит, мы потомки того праведника... Интересно, спал он спокойно в
оставшуюся жизнь?

- Он спал спокойно.

- Тогда, наверное, все, что было потом - это искупление его
праведности. Включая нас и вот это...

Они помолчали. Слышалась далекая перекличка часовых - видимо, в
районе ремзавода. Потом там же застрелял тракторный мотор, и с лязгом,
слышимым даже здесь, куда-то направился архиповский броневик.

- Третья ночь без стрельбы, - сказал Фома Андреевич. - Замечаешь,
дочка?

- И правда, - сказала Татьяна. - Неужели выдохлись?

- Или готовят что-то.

- Или готовят...

Медленно прошли, разговаривая, четверо караульных: один с дробовиком,
двое с огнеметами, у четвертого на плече лежала пика с поперечной
перекладиной. Оборотня было мало поразить картечью или поджечь - нужно
было еще и держать, пока не сдохнет.

Да, растратили серебро в первые дни, теперь приходится ухищряться...

Кто же знал, что все это затянется черт знает на сколько времен?

Ах, война-то еще долго протянет, на то она и война... Миша, Миша, как
же это так, а? Забрали, убили, сунули обратно: хороните... будто так и
надо... трехлинеечки, четырежды проклятые, бережем, как законных своих. А
вот законных не бережем. Мишку убили, Валера умер, Дима тяжелый...

И вдруг внезапно, будто вспыхнул свет, она поняла, что должна увидеть
Диму - немедленно, сейчас, пусть он без сознания, пусть не видит, не
слышит. Почему-то получалось так, что нет ничего важнее этого...

Что-то должно было случиться в эту ночь.

До больницы двадцать минут - днем. Здесь хватит рук и без нее.
Правда, если отлучку обнаружат... Но об этом лучше не думать.

Тем более - что-то должно случиться. И это что-то требует ее
присутствия рядом с Димой.

- Фома Андреевич, - Татьяна поднялась. - Вы не проводите меня до
больницы? А то у меня только три патрона.

Несколько секунд Фома Андреевич молчал. Потом встал.

- Сюда возвращаться будешь? - спросил он.

Татьяна прислушалась к себе.

- Не знаю. По обстоятельствам.

- Тогда я захвачу свой мешок...

Чудный старик, подумала она. Чудный и чудной. Впрочем, как
выяснилось, многие оказались не такими, как были прежде.

Взять того же Диму...

Фома Андреевич, с мешком за плечами и архиповской многозарядкой в
руках, возник рядом. Но с ним, к ужасу Татьяны, возникла и Василиса -
директор второй школы, а теперь комендант лагеря "Верхний"...

- Я все знаю, девочка, - сказала она неожиданно. - Пойдем, а то вас
без меня пристрелят в воротах...

На улицах оказалось неожиданно светло. Почти как в нормальную лунную
ночь. То, что глаза, нагруженные светом костров, керосиновых ламп и
свечей, воспринимали как непроницаемую темноту, через несколько минут
стало мостовой, заборами, домами, крышами, небом... Черным небо было лишь
над северным горизонтом; вокруг же тусклого кольца луны расплывалось
серо-сиреневое пятно, дающее довольно яркий, но бестеневой свет.
Отсутствие теней, контрастов, объема делало город туманно-призрачным.

- Второе полнолуние встречаем, - тихо сказал Фома Андреевич. - С
первого, по сути, началось...

- По-моему, еще весной началось, - сказала Татьяна.

- Не определить нам, когда это началось, и лишь когда кончится, будем
видеть все. Восьмая часть нас сейчас осталась, а должна остаться
двенадцатая...

- Фома Андреевич, - медленно начала Татьяна, - вот мы с вами много
говорили обо всем таком... я до сих пор не пойму: неужели вы и вправду
верите в предначертания? Ведь это же... - она поискала слово, -
неинтересно.

Фома Андреевич ответил не сразу. Татьяне даже показалось, что он
вообще не будет отвечать - так размеренно он шел, поворачивая голову из
стороны в сторону и поводя толстым стволом своей пушки. Но шагов через сто