бочки пива должны были поставить прямо в улицах. Готовили факелы и плошки
- свету ради в ночную пору. Накануне свадебного дня варили уху разом на
сорока поварнях, улицы устелили хвоей, а путь от церкви до теремов
бухарскими коврами и алым сукном. Венчать молодых должен был сам
митрополит. Слуги сбивались с ног. Иван еще накануне сам проверял приданое
и подарки гостям: куниц, соболей и бобров, паволоки, цветную зендянь,
камку и сукна, кубцы и чары, иконы, узорную ковань, кречетов, коней и
оружие для особо дорогих гостей. Был зван сам баскак владимирский, и для
него готовили коня редкой голубой масти, русскую бронь и уклад. Изо всех
погребов, чашниц, бертьяниц и кладовых извлекали на свет божий посуду
точеную и глиняную, русское серебро и ордынскую поливную глазурь. От
беготни, кишения прислуги по покоям и лестницам княжой терем казался
разворошенным муравейником, и, почти сброшенный, словно бы никому не
нужный, жених в этом гаме, шуме и суетне, несчастный, исходящий потом и
страхом, только и молил, чтобы скорее пронеслось, прошумело и кончилось
это всесветное позорище, поздравленья, хлопоты, в коих он не мог принять
никакого участия... Как бы сказать отцу, что не надо, не стоит! Что лучше
во много раз так бы тихо, пристойно, как сам батюшка... И понимал,
встречая захлопотанного, умученного, с немного растерянною улыбкой
родителя, что не скажется, не промолвится такое, что тому и самому нужно
все это: и шум, и гам, и роскошь пира на всю Москву - ради чего-то, что
хочет отец закрыть, затушить, отодвинуть от себя, и потому жалко
становилось родителя. О многих темных делах Калиты знал и догадывал Симеон
и не судил отца, понимал: должно так. Так зачем и пир, и шум, и расходы
княжеские? Разве для соседей, для тестя, для Гедимина...
противную мысль, что этим браком старшего сына не столько он связывает
литовского князя, а его самого связывает и неволит к чему-то Гедимин. И
еще одно было в душе, тщательно отодвигаемое и тоже жалкое, гадкое почти.
То, что дочерей отдал не столь для них, сколь для себя: чтобы забрать
Ростов, наложить руку на Ярославль... И, отдавая, думал, что уж
сыновьям-то устроит семьи по-иному - по любви, по совету. И вот приходит
любимого, старшего, венчать не с женою, а с Литвою, с литовским княжеским
домом, ради опасу, ради мира, ради упрямого Нова Города, ради вечной
занозы и угрозы своей - Александра Тверского. И мало еще ради чего...
Прости меня, сын! Прости и пойми! Я и днесь не могу по-иному!
по-старому, как прежде, и помолчать или начать неспешно сказывать о делах
и заботах. Нельзя было. Никак. Некогда и даже негде. И он бегал, суетился,
потеряв на время свою обстоятельную неспешливость, с жалкою добротою
взглядывал на сына, и ловил ответные смятенные взгляды, и видел испарину
на лбу княжича, и не мог ничем помочь, ни утешить, ни даже обтереть лоб
сыну полотняным платом, прошептав слова ободрения...
крестить ли невесту княжича погружением или окроплением? Пока грозный
приказ Феогноста: <Погружением!> - не положил предела спору. И уже
доставали огромную медную купель, и вешали занавесы, дабы пристойно
приобщить к Господу молодую литвинку.
било на городской стене. Поезд с невестою втягивался в городские вороты.
Уже не пройти и не ступить стало от толп любопытных москвичей, уже сам
Иван забежал в верхний покой, где одиноко ждал сын, уже наряженный,
заполошно выкликнул: <Едут!>
Терентьича и Вельяминова, Окатьев с Афинеевым, - а за ними степенно вошел
свадебный тысяцкий, Михайло Терентьич, и началось, и повелось пристойным
старинным побытом.
и окунают в купель (<Наклонись, милая! Наклонись! Так вот, так, еще
пониже! Головушкой, головушкой погрузись, не жалей волоса!> - И старая
Блинова, слегка нажимая на затылок девушки, заставляет ее троекратно
нырнуть, меж тем как священник, отец Ириней, произносит уставные слова и
крестообразно помазывает миром новообращенную. Литвинка, отфыркивая воду,
охает и с веселым испугом оглядывает кружок разряженных московских
боярынь, золотую ризу и седую бороду старика священника, худо соображая,
что с ней, поскольку уже мысленно готовилась к тому, иному, для чего ее
привезли нынче на Москву...), пока все это происходит в церкви, в палатах
готовят столы и свадебную постель из ржаных снопов, рядами выстраивается
стража вдоль дороги, и Симеон, побледнев, покраснев и вновь побледнев,
умытый серебряной водою с вином, переряженный, готовится выйти в церковь,
стать рядом с невестой, которой он до сих пор еще ни разу не видал. Поезд
жениха медленно шествует по сукнам. Невеста - вытертая, переряженная, с
влажными еще волосами - уже ждет в церкви, в окружении подруг, и тоже
волнутется, боится не узнать жениха. <Который? Который? Этот? Тот?> -
решает она торопливо, когда шествие начинает входить в церковные двери, но
боится спросить, так как худо понимает русскую речь. Жених тоже отчаянно
вертит головой, отыскивая - где же невеста? И вот наконец они стоят рядом
друг с другом (он не так высок, как ей хотелось бы, и слишком юный на вид,
но зраком приятен, и не урод, слава богу, и не черный лицом - черных она
не любит и боится). Невеста глядится Симеону какой-то чрезмерно простой, и
слишком плотной телом, слишком белобрысой, может, и слишком большой для
него, хоть не кривая и не косая, а зраком усмешлива и вроде приятна
собой... Он, волнуясь, протягивает руку. Пальцы у нее твердые,
прохладно-влажные от недавнего купанья, и что-то прочное, устойчивое
исходит от нее, передается Семену. Ишь, даже и рука не дрожит!
Семен не сразу понимает, что надо отмолвить ему. Потом они оба
одновременно ступают на подножие, делают круг, другой... Ни он, ни она еще
не думают ни о чем предстоящем, так волнуются и так стараются все
правильно совершить. Она что-то говорит по-литовски. Он отвечает
по-русски, верно невпопад, но их тотчас заглушают пение и колокольные
звоны словно бы над самою головою.
Симеон опять стоит оброшенный, не зная, куда девать руки, как стоять,
улыбаться или нет... Ее подводят снова, уже в повойнике, закрытую, и он
вновь берет уже знакомые ему твердые пальцы сильной (излишне сильной!)
руки и опять ощущает спокойствие, исходящее от нее, хотя девушка и
волнуется не меньше самого Симеона... И вот они идут по сукнам назад, ко
дворцу, осыпаемые рожью, льняным семенем и хмелем; и громогласно,
вспугивая галок с кровель и крестов, кричат по сторонам горожане; и
самостийный хор жонок оглушительно запевает свадебное славословие:
стражу, и гремит, гремит, все оглушая, праздничный хор:
спотыкается о ступени. Гудит и кружит в голове; часто, толчками, бьет
кровь в сердце; и сзади, словно подпирая, упруго вознося их на высоту,
гремит несмолкаемый хор.
скусывает острые кончики: не выколоть бы глаза молодой! Концами пирогов
снимает плат с новобрачной, трижды обводит посолонь. Айгуста-Настасья,
освобожденная, легко встряхивает головой, обводит глазами стол и гостей,
заливаясь алым румянцем, и Симеон наконец-то видит, что она, и верно,
хороша, хоть по-прежнему ничего к ней не чувствует такого и словно бы даже
не понимает еще, что перед ним девушка-жена, с которой ему вечером
предстоит вместе лечь в постель.
веселыми искрами в глазах, подносит ему что-то горячее и жирное. Он
неловко глотает, черпает сам и, пряча глаза, сует ей ложку куда-то едва не
мимо рта - только бы скорей исполнить стыдный обряд! А пир идет, и гости,
сперва чинно выхлебавшие уху, уже начинают шуметь, уже озорные шутки и
намеки достигают ушей Симеона, уже перебрали иные и фряжского вина и
стоялого меду, пронзительно дудят скоморохи, гомонят подвыпившие бояре,
нагрелась холодная поначалу столовая палата, распахиваются чуги, коротеи и
зипуны, жар ходит волнами, колебля пламя свечей, щурят узкие глаза татары,
глядючи на молодую. Все дружки Симеона уже полупьяны и веселы через край,
готовятся весть жениха с невестою в брачный покой, и только одни молодые,
двое, сидят, изнемогая, словно на чужом пиру, она - сожидаючи первой ночи
(как это у них будет? Мечтала девочкою: он придет, сильный, большой,
возьмет ее на руки, словно перышко, с маху кинет на постель...), а Симеон
одного ждет - конца, конца духоты, шума, пьяни (тайно ненавидит с детства
пьяных, не понимает и боится их) - и не мыслит даже, как ему быть с
молодою женой...
родителем, почитай, и не бывало никогда, и мачеха посматривает на них
обоих со значением - скоро пора и на постель отводить! Словно в тумане
видит Симеон, как пробираются сквозь толпу гостей и слуг какие-то в
татарском платье... Что-то створилось? Отца вызывают из-за столов. Беда?
Какая? Хоть бы петь перестали! Не слышно же ничего! Он тянет шеей вослед
Андреев Николай
Роллинс Джеймс
Ильин Андрей
Шилова Юлия
Емилина Ника
Белогорский Евгений