бархатом, приуготовленное для Матвея. В первом часу дня Матвей, в
роскошном скарамангии, сопровождаемый двенадцатью телохранителями в
железной броне и с обнаженными секирами на плечах, главными, царскими
дверями вступил в храм. Перед ним, в алом, шли знаменосцы, а перед ними -
приставы с посохами, украшенными жемчугом, расчищавшие путь.
Матвей выступал медленно, и торжественная процессия - ежели бы не
обнаженное начищенное железо - напоминала церковную. Перед тем как начать
всходить по ступеням, он, прихмурясь, оглядел слитную толпу, узрел отца и
мать на золотых тронах, чуть дрогнул бровью, измерил взглядом путь к
предназначенному для него золотому седалищу и начал тяжело восходить по
ступеням, словно жданная корона уже и не радовала его. Впрочем, быть
может, так показалось одному Алексию?
выше, и звучала радость в голосах хора, и тихо волновалась скованная
ожиданием толпа.
венец и положили на возвышение рядом с золотым троном, на который
опустился Матвей.
- как-никак, а это его первое столь торжественное патриаршье служение!
таинство проскомидии, иноземцы стояли смирно и лишь по времени отирали
потные лица шелковыми платами. Творилось древнее, повторяемое уже тысячу
лет, величавое действо, а Алексий вспоминал живой рассказ Станяты и
ужасался тому, сколь по тонкому льду ступает сегодня новый ромейский
император...
неторопливостью приступили к Матвею, сотворив малый поклон. Матвей шел к
алтарю, по-прежнему в сопровождении вооруженной охраны и знаменосцев. Они
так и встали, развернувшись, перед алтарной оградою, когда Матвей вступил
в алтарь, где на него надели священный фелонец, тоже багряный, и дали ему
в руки свечу. Филофей взошел на амвон. Склоняя головы, слуги, одетые в
белые стихари, вынесли царский венец на блюде, закинутый шелковым
покровом. Церковь примолкла. Вот Филофей - сам в золотых ризах и
патриаршей митре - перекрестил склонившего голову Матвея. Вот вложил ему в
руку крест. Вот поднял с блюда засверкавший венец и водрузил его с
благословением на голову Матвея. Увенчан!
трону, опять в сопровождении своей бронированной дружины. И длится служба.
Когда кончается Херувимская песнь, новый царь, опять вызванный
архидьяконами, снова вступает в алтарь и идет с горящею свечою в руках
уставным медленным шагом впереди великого собора, впереди златотканого
шествия со святыми дарами и хоругвями. И звучит Херувимская, и движется,
шествует из алтаря и в алтарь священная процессия во главе с царем. Там, в
алтаре, Матвей будет кадить у престола и причащаться святых тайн. И затем
причащается Кантакузин, и затем Ирина, которую для причастия вводят в
алтарное крыло.
куски, делят червленый занавес престола, кто сколько сумел ухватить,
уничтожая временное Матвеево седалище. И странно, и безлепо зреть свалку
во храме, хоть и то идет от седой, старопрежней старины.
(Алексию все еще дивно видеть его в парчовом великолепии риз), садится на
резной патриарший престол. Матвей в багрянице и диадиме подходит к нему
для заключительного благословения. Отчетисто в замершей тишине звучат
слова Коккина, наказующего Матвею неколебимо соблюдать заветы православия,
блюсти уставы, не захватывать чужого, стяжать в себе прежде всего страх
Божий и помнить о смерти. <Якоже земля еси и паки в землю отыдеши>. Все -
как надлежит и надлежало по древним уставам. И только одного - мрамора для
будущей гробницы не показывают Матвею. (Да мрамор ему и ни к чему! Меньше
чем через три года он, схваченный сербами и выданный Палеологу, вынужден
будет отречься от престола.)
Кантакузина патрикии и чины, стратилаты, ипаты и воины, всякие вельможи
двора, и было их много, очень много, гораздо более, чем надобно, чтобы
отбить у турок Галлиполи!
номисмами и серебром. И безобразная свалка горожан, расхватывающих даровые
монеты...
отступил от своих обещаний, и вот Алексию, помазанному и облаченному в
митру, в соборе Господней Мудрости вручили драгоценную грамоту - решение
константинопольской патриархии о переводе митрополичьей кафедры из Киева
во Владимир, - воистину драгоценную грамоту! Ибо с ее помочью Алексий
намерен утвердить Русь и справиться с Литвой.
беда, что само решение патриарха потребует тьмы дополнений и уточнений,
что в секретах патриархии его еще будут томить и томить... Он победил! И
Русь, его Русь ныне получит своего, русского заступника и ходатая, и уж
престол из Владимира в Киев, к Ольгерду, больше не перенесут, об этом
позаботится он при жизни своей! И - какая слепительная судьба открывается
ныне пред русскою церковью и землею!
этот крест на себя и не ослабеть в трудах, и ты, Симеоне! Видеши оттоле
днесь славу родимой земли? Господи! Верую! Верую в помочь твою всякому,
прилагающему труд свой на добро ради земли своея и не ослабевающему в
усилиях!
главе стола, бояре и клирики по сторонам и далее - все до последнего
русского слуги. С ними был и Агафон, сбирающийся ехать на Русь и поэтому
тоже свой. Дементий Давыдыч весь сиял, любовно оглядывая Алексия, Артемий
Коробьин буйно выкликал здравицы, Семен Михалыч расчувствовался до слез, и
его утешали всем хором, воскресший Василий тоже плакал и ходил лобызаться
с Алексием, шумела дружина, ликовал клир, и лица светились, и сейчас, не
разбирая чинов, все они были в одно - малый остров на чужой, раздираемой
смутами земле, малый остров надежды и веры, веры в Грядущее и в то, что
оно светло.
была очень неясной, и Алексий положил себе довершить все дела митрополии
до отъезда. Добивался полного оформления и отсылки грамот, утверждения
актов патриархии, дабы неможно стало что-либо перерешить или поиначить
наново. В хлопотах проводили сентябрь.
явно начало изменять его всегдашнее военное счастье.
Кантакузин решился на отчаянный шаг. Сам поехал в Никомидию, к Урхану. Но
и тут судьба изменила ему. Урхан, ссылаясь на болезнь, попросту не принял
ромейского императора.
пытавшейся хлопотать перед мужем за старого родителя своего, оказавшегося
впервые в унизительной роли просителя. - Я не понимаю твоего отца! Он
хочет отдать престол Палеологу? Пусть даст! Зачем мне ему помогать? Хочет
взять сам? Зачем тогда Палеолог?! Я посылал ему моего палача! Убей - и
владей! Я не могу помочь теперь твоему отцу, коли он сам себе не хотел
помощи! Пускай идет в монастырь!
Молодые живут! Да! Твой отец дервиш? Пусть идет в монастырь! Он губит себя
и своих детей! Иоанн Палеолог расправится с ними, как его предок Михаил
расправился с сыном Ласкаря! И деньги пропадут зря, что деньги? Их заберет
воин в бою, а греки перестали быть воинами! Прости, ты сама гречанка, и
тебе тяжело слышать правду... Но я не приму твоего отца. Мне нечего ему
сказать теперь, когда он сам отрекся от власти!
был честен с ним. Но за сына, взрослого сына, я отвечать не могу и не
буду. Сулейман был во Фракии по зову твоего отца. Он рвется туда опять. В
конце концов, греки сами бежали из Галлиполи! Плод, падающий с дерева при
дороге, подбирает любой!
приму его. Я сказал!
келейно, в своем покое, в присутствии немногих близких друзей. Алексий
углядел новые пряди седины в волосах царя, появившиеся после трудной
поездки к Урхану. И взгляд явился иной: взгляд не от мира сего. Долго ли
продержится он на престоле империи? Пожалев царя, Алексий не стал
спрашивать его о судьбе Паламы, доныне пребывавшего в турецком плену.
последней встречи с царем и тревога о том, что может совершиться в великом
городе, ежели Кантакузин не устоит.
цареградская зима. Почти все было сделано, и хотя отплывать в эту пору,
когда на море свирепствовали ветра, представлялось опасным, русичи
деятельно готовились к отплытию.
хлопотами, перевод Евангелия и ныне сидел над главами Иоанна,
живописующими последние дни жизни Спасителя.
покой. В кое-как заложенное окно несло холодом. Верно, там, в Иерусалиме,