отступились князю великому, да те земли опять за себя поимали, и людей к
целованью приводили на новгородское имя, а на двор великого князя на
Городище с большого веча присылали многих людей, а наместника его да и посла
великого князя лаяли и бесчествовали, да и Городище заяли, и людей перебили
и переимали и в город сводили и мучили, а с рубежов с новгородских отчине
великого князя и его братьи молодшей отчинам и их людям многу пакость чинили
новгородцы, грубячи тем великому князю..."
жестко:
взыскаша себе латынского держателя государем, и князя себе у него же взяша в
Великий Новгород, киевского князя Михаила Олександровича, чиняще тем
грубость великому князю, да такое же прелестью латынскою увязнувше в сетях
диавола, многоглавого зверя, ловца человеком и гордого убийцу душам
неправедных..."
замнувшегося духовника:
продолжил:
Исакову Борецкого, и та, окаянная, сплетеся лукавыми речьми с королем
литовским, да по его слову хотя пойти замуж за литовского же пана, за
королева, а мыслячи привести его к себе, в Великий Новгород, да с ним хотячи
владети от короля всею новгородскою землею..."
голь кабацкой на торгу со похмелья повторит, и тем не брезгуют!
было смотреть, он все ниже и ниже опускал голову. Офонас завозился было не
прекратить ли? Глянул, смолчал.
Великий Новгород, хотячи их отвести от великого князя, а к королю
приступити. И того ради оскалилась на благочестие, якоже оная львица
древняя, Езавель".
грамоту.
беззаконьи обличена бывши Крестителем господним, и того ради, окаянная,
обольстила своего царя..."
назывывал! - громко возразила она прежним своим переливчатым, вкусным
голосом, и лица стариков тоже тронули облегченные улыбки.
свое зло наказуя, великого всемирного светильника, Иоанна Златоустого,
патриарха царствующего града с престола согна".
презрительно улыбалась:
довольно поглаживал толстыми старческими руками в коричневых пятнах золотое
навершие трости. Передолила-таки!
своею прелестью "хотячи весь город прельстити и к латынству приложити",
обличения Пимена, которого тоже, несколько запоздало, сравнивали с
древлесущими отступниками веры, походя браня митрополита Исидора и его
ученика Григория, шло под веселый гул и перешептыванья. Вслед за Борецкой и
все стали находить многоглаголивое московское послание забавным, и уже
дружно смеялись, когда, вновь возвратившись к Марфе, сочинитель назвал ее
"злой аспидой".
отогнала:
впусте словеса тратят! Поди, не сам и писал, кто составлял-то? Гусев?
жидко, не клеевит раствор! Теперича какого немца выищет, а то фрязина. Те
ужо слепят ему! Ничего толком делать не умеют на Москвы, все-то у них жидко:
и рубль московский жиже нашего, и словеса ихние...
баба, храбрее вас?! На Москвы в чести, у царя самого! Царем-то себя еще не
называт Иван? Называет уж? Ну! Чти теперь нашу грамоту, новгородску!
латынскую веру волоку!
Мстиславом, как с Михайлой Тверским, как с прежнима князьямы заключали!
Борецкая... "Словеса", читанные накануне, уже не произвели впечатления. Но
зато Феофил уперся-таки на своем, с провизгом, во что бы то ни стало требуя
мира с Москвой. Он сидел, вцепившись в ручки кресла, поджавшись, брызжа
слюной и прикрывая глаза от страха - маленький разозленный хорек, - и не
уступал. В конце концов договорную грамоту пришлось изменить, введя, в угоду
Феофилу, слова об умирении королем Казимиром Новгорода с великим Московским
князем и плате за таковое "умирение", а также сочинить особый наказ послам -
просили бы Казимира стать посредником в заключении мира между Новгородской
республикой и великим князем Иваном.
представителей, бояр и житьих. То есть сейчас нужны были семь боярских
подписей. Но если уже и прежде было сомнительно, подпишут ли все старейшие
договор с королем, то теперь, когда члены Совета нагляделись на Феофила,
собрать их подписи стало и совсем невозможно. Началось с того, что Иван
Лукинич отказался подписываться наотрез, мотивируя тем же, чем и раньше,
скорым окончанием срока своего степенного посадничества. Своеземцев сказал,
что он и мог бы подписать, но Славна стоит на своем, требует ждать веча, и
его личная подпись в этих условиях силы не имеет. Феофилат завилял, а за ним
и Лука Федоров. Яков Короб, глядючи на них, уклонился тоже. Совет зашел в
тупик, и дело спас лишь Офонас Остафьич Груз, предложив, чтобы подписывали
не старейшие, а члены посольства от концов.
подписи от обеих прусских концов, Людина и Загородья, тем паче что степенным
на следующее полугодие уже почти наметили брата Офонаса, Тимофея Остафьича.
За Неревский конец грамоту подписал Дмитрий Борецкий, за Плотницкий - зять
Овина, Иван Кузьмин, даже не посадник, а сын посаднич (впрочем, место ему
должно было открыться вот-вот: у Ивана умирал отец).
тысяцким должен был стать славенский боярин, рыжий Василий Максимов, то он и
подписал грамоту, разом и за степенного тысяцкого и за свой Славенский
конец.
Офонаса Груза, осторожной приверженности к традициям всех остальных и
трусости владыки Феофила.
вечевому собранию.
разрешением почти на год. Получив в "Словесах избранных" опору для своей
ненависти к Пимену, Феофил, не решаясь, правда, сразу же отдать под суд
друга всесильных Борецких, начал потихоньку собирать сведения: когда и
сколько передавал Пимен Марфе денег из владычной казны?
где Офонаса ждал его обитый кожей возок, а Богдана Есипова верховой конь,
Богдан хмуро сказал, глядя в сторону своими утонувшими под лесом бровей
маленькими глазами:
Василья Темного отложить гнев на Новгород, заплакал вдруг и сказал: "Кто
обидит людей моих толикое множество и кто смирит таковое величество града
моего, ежели усобицы не смятут их и раздоры не низложат их и лукавство
зависти не развеет?" - Богдан махнул рукой и, не оборачивая лица, зашагал к
коню.
***
вмешивались в дела государственного управления, когда на вече
предстательствовали старшины цехов, истинные представители черного народа, и
на них опирались бояре в борьбе за власть. Теперь новгородское общество
отстоялось, как отстаивается в низинах взбаламученная вода весеннего потока.
Отстоялось в три слоя: великих бояр, захвативших всю полноту
государственной, политической и судебной власти, купечества, имевшего своих