Чтение 34–й страницы книги ~Темные аллеи~

палку и бессознательно вышел из усадьбы на широкий шлях,
пролегавший между усадьбой и хохлацкой деревней немного выше
ее, на степном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние поля.
Всюду было холмисто, но просторно, далеко видно. Слева от меня
лежала речная низменность, за ней слегка поднимались к
горизонту тоже пустые поля, там только что село солнце, горел
закат. Справа краснел против него правильный ряд белых
одинаковых хат точно вымершей деревни, и я с тоской смотрел то
на закат, то на них. Когда повернул назад, навстречу тянуло то
теплым, то почти горячим ветром и уже светил в небе молодой
месяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина его,
но как прозрачная паутина видна была и другая, а все вместе
напоминало желудь.

За ужином -- ужинали на этот раз тоже в саду, в доме было
жарко, -- я сказал улану:

-- Дядя, что вы думаете о погоде? Мне кажется, завтра
будет дождь.

-- Почему, мой друг?

-- Я только что ходил в поле, с грустью думал, что скоро
покину вас...

-- Это почему?

Натали тоже вскинула на меня глаза:

-- Вы собираетесь уезжать?

Я притворно засмеялся:

-- Не могу же я...

Улан особенно энергично закачал головой, на этот раз
кстати:

-- Вздор, вздор! Папа и мама отлично могут потерпеть
разлуку с тобой. Раньше двух недель я тебя не отпущу. Да вот и
она не отпустит.

-- Я не имею никаких прав на Виталия Петровича, -- сказала
Натали.

Я жалобно воскликнул:

-- Дядя, запретите Натали называть меня так! Улан хлопнул
ладонью по столу:

-- Запрещаю. И довольно болтать о твоем отъезде. Вот
насчет дождя ты прав, вполне возможно, что погода опять
испортится.

-- В поле было уже слишком чисто, ясно, -- сказал я. -- И
месяц очень чист наполовину и похож на желудь, и дуло с юга. И
вот, видите, уже находят облака...

Улан повернулся, посмотрел в сад, где то мерк, то
разгорался лунный свет:

-- Из тебя, Виталий, выйдет второй Брюс...

В десятом часу она вышла на балкон, где я сидел, ожидая
ее, в унынии думая: все это вздор, если у нее и есть какие-то
чувства ко мне, то совсем несерьезные, переменчивые,
мимолетные... Молодой месяц, тоже чистый, без паутины, играл
все выше и ярче в грудах все больше скоплявшихся облаков,
дымчато-белых, величаво загромождавших небо, и когда выходил
из-за них своей белой половиной, похожей на человеческое лицо в
профиль, яркое и мертвенно-бледное, все озарялось, заливалось
фосфорическим светом. Вдруг я оглянулся, почувствовал что-то:
Натали стояла на пороге, заложив руки за спину, молча глядя на
меня. Я встал, она безразлично спросила:

-- Вы еще не спите?

-- Но вы же мне сказали...

-- Простите, я очень устала нынче. Пройдемтесь по аллее, и
я пойду спать.

Я пошел за ней, она приостановилась на ступеньке балкона,
глядя на вершины сада, из-за которых уже клубами туч подымались
облака, подергиваясь, сверкая беззвучными молниями. Потом вошла
под длинный прозрачный навес березовой аллеи, в пестроту, в
пятна света и тени. Равняясь с ней, я сказал, чтобы сказать
что-нибудь:

-- Как волшебно блестят вдали березы. Нет ничего страннее
и прекраснее внутренности леса в лунную ночь и этого белого
шелкового блеска березовых стволов в его глубине...

Она остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами:

-- Вы правда уезжаете?

-- Да, пора.

-- Но почему так сразу и скоро? Я не скрываюсь: вы меня
давеча поразили, сказав, что уезжаете.

-- Натали, можно мне приехать представиться вашим, когда
вы вернетесь домой?

Она промолчала. Я взял ее руки, поцеловал, весь замирая,
правую.

-- Натали...

-- Да, да, я вас люблю, -- сказала она поспешно и
невыразительно и пошла назад к дому. Я лунатически пошел за
ней.

-- Уезжайте завтра же, -- сказала она на ходу, не
оборачиваясь. -- Я вернусь домой через несколько дней.

Войдя к себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и застыл,
оцепенел в том страшном и дивном, что так внезапно и нежданно
совершилось в моей жизни. Я сидел, потеряв всякое представление
о месте и времени. Комната и сад уже потонули в темноте от туч,
в саду, за открытыми окнами, все шумело, трепетало, и меня все
чаще и ярче озаряло быстрым и в ту же секунду исчезающим
зелено-голубым пламенем. Быстрота и сила этого безгромного
света все увеличивались, потом комната озарилась вдруг до
неправдоподобной видимости, на меня понесло свежим ветром и
таким шумом сада, точно его охватил ужас: вот оно, загорается
земля и небо! Я вскочил, с трудом затворил одно за другим окна,
ловя их рамы, преодолевая трепавший меня ветер, и на цыпочках
побежал по темным коридорам в столовую: мне, казалось бы, было
в тот час не до раскрытых окон в столовой и гостиной, где буря
могла перебить стекла, но я все-таки побежал и даже с большой
озабоченностью. Все окна в столовой и гостиной оказались
закрыты -- я увидал это при том зелено-голубом озарении, в
цвете, яркости которого было поистине что-то неземное, сразу
раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, и делавшее огромными
и видимыми до последнего переплета все оконные рамы, а затем
тотчас же затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в
ослепшем зрении след чего-то жестяного, красного. Когда же я
быстро, точно боясь, не случилось ли чего там без меня, вошел в
свою комнату, из темноты послышался сердитый шепот:

-- Где ты был? Мне страшно, зажги скорей огонь...

Я чиркнул спичкой и увидел сидевшую на диване Соню в одной
ночной рубашке, в туфлях на босу ногу.

-- Или нет, нет, не надо, -- поспешно сказала она, -- иди
скорей ко мне, обними меня, я боюсь...

Я покорно сел и обнял ее за холодные плечи. Она зашептала:

-- Ну поцелуй же меня, поцелуй, возьми совсем, я целую
неделю не была с тобой!

И с силой откинула меня и себя на подушки дивана. В ту же
минуту на пороге растворенной двери метнулась Натали в своей
распашонке, со свечой в руке. Она сразу увидала нас, но
все-таки бессознательно крикнула:

-- Соня, где ты? Я страшно боюсь...

И тотчас исчезла. Соня кинулась вслед за ней.

Через год она вышла за Мещерского. Венчали ее в его
Благодатном при пустой церкви -- и мы и прочие родные и
знакомые с его и с ее стороны не получили приглашения на
свадьбу. И обычных после свадьбы визитов молодые не делали,
тотчас уехали в Крым.

В январе следующего года, в Татьянин день, был бал
воронежских студентов в Благородном собрании в Воронеже. Я, уже
московский студент, проводил Святки дома, в деревне, и приехал
в тот вечер в Воронеж. Поезд пришел весь белый, дымящийся
снегом от вьюги, по дороге со станции в город, пока извозчичьи
сани несли меня в Дворянскую гостиницу, едва видны были
мелькавшие сквозь вьюгу огни фонарей. Но после деревни эта
городская вьюга и городские огни возбуждали, сулили близкое
удовольствие войти в теплый, слишком даже теплый номер старой
губернской гостиницы, спросить самовар и начать переодеваться,
готовиться к долгой бальной ночи, студенческому пьянству до
рассвета. За то время, что прошло с той страшной ночи у
Черкасовых, а потом с ее замужества, я постепенно оправился, --
во всяком случае, привык к тому состоянию душевно больного
человека, которым втайне был, и внешне жил, как все.

Когда я приехал, бал только что начался, но уже полны были
все прибывающим народом парадная лестница и площадка на ней, а
из главной залы, с ее хор, все покрывала, заглушала полковая