Пименова! Ты Пименов?" - "Я Пименов". - "Давал он тебе пашпорт свой?" -
"Нет, не давал он мне никакого пашпорта". - "Что ж ты врешь?" - говорит
капитан-исправник с прибавкою кое-какого крепкого словца. "Так точно, -
отвечаешь ты бойко, - я не давал ему, потому что пришел домой поздно, а
отдал на подержание Антипу Прохорову, звонарю". - "Позвать звонаря! Давал
он тебе пашпорт?" - "Нет, не получал я от него пашпорта". - "Что ж ты опять
врешь! - говорит капитан-исправник, скрепивши речь кое-каким крепким
словцом. - Где ж твой пашпорт?" - "Он у меня был, - говоришь ты проворно, -
да, статься может, видно как-нибудь дорогой пообронил его". - "А солдатскую
шинель, - говорит капитан-исправник, загвоздивши тебе опять в придачу
кое-какое крепкое словцо, - зачем стащил? и у священника тоже сундук с
медными деньгами?" - "Никак нет, - говоришь ты, не сдвинувшись, - в
воровском деле никогда еще не оказывался". - "А почему же шинель нашли у
тебя" - "Не могу знать: верно, кто-нибудь другой принес ее". - "Ах ты
бестия, бестия! - говорит капитан-исправник, покачивая головою и взявшись
под бока. - А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму". - "Извольте
я с удовольствием", - отвечаешь ты. И вот, вынувши из кармана табакерку, ты
потчеваешь дружелюбно каких-то двух инвалидов, набивающих на тебя колодки,
и расспрашиваешь их, давно ли они в отставке и в какой войне бывали. И вот
ты себе живешь в тюрьме, покамест в суде производится твое дело. И пишет
суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, а тот
суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск, и ты
переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму и говоришь, осматривая новое обиталище:
"Нет, вот весьегонская тюрьма будет почище: там хоть и в бабки, так есть
место, да и общества больше!" Абакум Фыров! ты, брат, что? где, в каких
местах шатаешься? Занесло ли тебя на Волгу и взлюбил ты вольную жизнь,
приставши к бурлакам?.." Тут Чичиков остановился и слегка задумался. Над
чем он задумался? Задумался ли он над участью Абакума Фырова, или задумался
так, сам собою, как задумывается всякий русский, каких бы ни был лет, чина
и состояния, когда замыслит об разгуле широкой жизни? И в самом деле, где
теперь Фыров? Гуляет шумно и весело на хлебной пристани, порядившись с
купцами. Цветы и ленты на шляпе, вся веселится бурлацкая ватага, прощаясь с
любовницами и женами, высокими, стройными, в монистах и лентах; хороводы,
песни, кипит вся площадь, а носильщики между тем при кликах, бранях и
понуканьях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют
горох и пшеницу в глубокие суда, валят кули с овсом и крупой, и далече
виднеют по всей площади кучи наваленных в пирамиду, как ядра, мешков, и
громадно выглядывает весь хлебный арсенал, пока не перегрузится весь в
глубокие суда-суряки и не понесется гусем вместе с весенними льдами
бесконечный флот. Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде
гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну
бесконечную, как Русь, песню.
часы. - Что ж я так закопался? Да еще пусть бы дело делал, а то ни с того
ни с другого сначала загородил околесину, а потом задумался. Экой я дурак в
самом деле!" Сказавши это, он переменил свой шотландский костюм на
европейский, стянул покрепче пряжкой свой полный живот, вспрыснул себя
одеколоном, взял в руки теплый картуз и бумаги под мышку и отправился в
гражданскую палату совершать купчую. Он спешил не потому, что боялся
опоздать, - опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый и
мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему
Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было
прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он
сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к концу; до
тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль:
что души не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда
нужно поскорее с плеч. Не успел он выйти на улицу, размышляя об всем этом и
в то же время таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как на
самом повороте в переулок столкнулся тоже с господином в медведях, крытых
коричневым сукном, и в теплом картузе с ушами. Господин вскрикнул, это был
Манилов. Они заключили тут же друг друга в объятия и минут пять оставались
на улице в таком положении. Поцелуи с обеих сторон так были сильны, что у
обоих весь день почти болели передние зубы. У Манилова от радости остались
только нос да губы на лице, глаза совершенно исчезли. С четверть часа
держал он обеими руками руку Чичикова и нагрел ее страшно. В оборотах самых
тонких и приятных он рассказал, как летел обнять Павла Ивановича; речь была
заключена таким комплиментом, какой разве только приличен одной девице, с
которой идут танцевать. Чичиков открыл рот, еще не зная сам, как
благодарить, как вдруг Манилов вынул из-под шубы бумагу, свернутую в
трубочку и связанную розовою ленточкой, и подал очень ловко двумя пальцами.
красоте почерка. - Славно написано, - сказал он, - не нужно и переписывать.
Еще и каемка вокруг! кто это так искусно сделал каемку?
совершением купчей, Манилов изъявил готовность ему сопутствовать. Приятели
взялись под руку и пошли вместе. При всяком небольшом возвышении, или
горке, или ступеньке, Манилов поддерживал Чичикова и почти приподнимал его
рукою, присовокупляя с приятной улыбкою, что он не допустит никак Павла
Ивановича зашибить свои ножки. Чичиков совестился, не зная, как
благодарить, ибо чувствовал, что несколько был тяжеленек. Во взаимных
услугах они дошли наконец до площади, где находились присутственные места:
большой трехэтажный каменный дом, весь белый, как мел, вероятно для
изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей; прочие здания на
площади не отвечали огромностию каменному дому. Это были: караульная будка,
у которой стоял солдат с ружьем, две-три извозчичьи биржи и, наконец,
длинные заборы с известными заборными надписями и рисунками, нацарапанными
углем и мелом; более не находилось ничего на сей уединенной, или, как у нас
выражаются, красивой площади. Из окон второго и третьего этажа высовывались
неподкупные головы жрецов Фемиды и в ту ж минуту прятались опять: вероятно,
в то время входил в комнату начальник. Приятели не взошли, а взбежали по
лестнице, потому что Чичиков, стараясь избегнуть поддерживанья под руки со
стороны Манилова, ускорял шаг, а Манилов тоже с своей стороны летел вперед,
стараясь не позволить Чичикову устать, и потому оба запыхались весьма
сильно, когда вступили в темный коридор. Ни в коридорах, ни в комнатах взор
их не был поражен чистотою. Тогда еще не заботились о ней, и то, что было
грязно, так и оставалось грязным, не принимая привлекательной наружности.
Фемида просто, какова есть, в неглиже и халате принимала гостей. Следовало
бы описать канцелярские комнаты, которыми проходили наши герои, но автор
питает сильную робость ко всем присутственным местам. Если и случалось ему
проходить их даже в блистательном и облагорожонном виде, с лакированными
полами и столами, он старался пробежать как можно скорее, смиренно опустив
и потупив глаза в землю, а потому совершенно не знает, как там все
благоденствует и процветает. Герои наши видели много бумаги, и черновой и
белой, наклонившиеся головы, широкие затылки, фраки, сертуки губернского
покроя и даже просто какую-то светло-серую куртку, отделившуюся весьма
резко, которая, своротив голову набок и положив ее почти на самую бумагу,
выписывала бойко и замашисто какой-нибудь протокол об оттяганье земли или
описке имения, захваченного каким-нибудь мирным помещиком, покойно
доживающим век свой под судом, нажившим себе и детей и внуков под его
покровом, да слышались урывками короткие выражения, произносимые хриплым
голосом: "Одолжите, Федосей Федосеевич, дельце за N368!" - "Вы всегда
куда-нибудь затаскаете пробку с казенной чернильницы!" Иногда голос более
величавый, без сомнения одного из начальников, раздавался повелительно:
"На, перепиши! а не то снимут сапоги и просидишь ты у меня шесть суток не
евши". Шум от перьев был большой и походил на то, как будто бы несколько
телег с хворостом проезжали лес, заваленный на четверть аршина иссохшими
листьями.
еще юных лет, и спросили:
месте?
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Майер Стефани
Сапковский Анджей
Майер Стефани
Сертаков Виталий