Чтение 34–й страницы книги ~Бесы~

первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. Этот Базаров это
какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c'est le mot! Посмотрите на них
внимательно: они кувыркаются и визжат от радости как щенки на солнце, они
счастливы, они победители! Какой тут Байрон!.. И при том какие будни! Какая
кухарочная раздражительность самолюбия, какая пошленькая жаждишка faire du
bruit autour de son nom, не замечая, что son nom... О, карикатура! Помилуй,
кричу ему, да неужто ты себя такого как есть людям взамен Христа предложить
желаешь? Il rit. Il rit beaucoup, il rit trop. У него какая-то странная
улыбка. У его матери не было такой улыбки. Il rit toujours.

Опять наступило молчание.

- Они хитры; в воскресенье они сговорились... - брякнул он вдруг.

- О, без сомнения, - вскричал я, навострив уши, - вс¬ это стачка и сшито
белыми нитками, и так дурно разыграно.

- Я не про то. Знаете ли, что вс¬ это было нарочно сшито белыми нитками,
чтобы заметили те... кому надо. Понимаете это?

- Нет, не понимаю.

- Tant mieux. Passons. Я очень раздражен сегодня.

- Да зачем же вы с ним спорили, Степан Трофимович? - проговорил я
укоризненно.

- Je voulais convertir. Конечно смейтесь. Cette pauvre т¬тя, elle entendra
de belles choses! О, друг мой, поверите ли, что я давеча ощутил себя
патриотом! Впрочем я всегда сознавал себя русским... да настоящий русский и
не может быть иначе, как мы с вами. Il у a lа dedans quelque chose
d'aveugle et de louche.

- Непременно, - ответил я.

- Друг мой, настоящая правда всегда не правдоподобна, знаете ли вы это?
Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи.
Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понимаем. Как
вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем в этом победоносном визге? Я бы
желал, чтобы было. Я бы желал.

Я промолчал. Он тоже очень долго молчал.

- Говорят, французский ум... - залепетал он вдруг точно в жару, - это ложь,
это всегда так и было. Зачем клеветать на французский ум? Тут просто
русская лень, наше унизительное бессилие произвести идею, наше
отвратительное паразитство в ряду народов. Ils sont tout simplement des
paresseux, а не французский ум. О, русские должны бы быть истреблены для
блага человечества как вредные паразиты! Мы вовсе, вовсе не к тому
стремились; я ничего не понимаю. Я перестал понимать! Да понимаешь ли,
кричу ему, понимаешь ли, что если у вас гильйотина на первом плане и с
таким восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче,
а иметь идею всего труднее! Vous [ECIRC]tes des paresseux! Votre drapeau
est une guenille, une impuissance. Эти телеги, или как там: "стук телег,
подвозящих хлеб человечеству", полезнее Сикстинской Мадонны, или как у них
там... une b[ECIRC]tise dans се genre. Но понимаешь ли, кричу ему,
понимаешь ли ты, что человеку кроме счастья так же точно и совершенно во
столько же необходимо и несчастие! Il rit. Ты, говорит, здесь бонмо
отпускаешь, "нежа свои члены (он пакостнее выразился) на бархатном
диване"... И заметьте, эта наша привычка на ты отца с сыном; хорошо, когда
оба согласны, ну, а если ругаются? С минуту опять помолчали.

- Cher, - заключил он вдруг, быстро приподнявшись, - знаете ли, что это
непременно чем-нибудь кончится?

- Уж конечно, - сказал я.

- Vous ne comprenez pas. Passons. Но... обыкновенно на свете кончается
ничем, но здесь будет конец, непременно, непременно!

Он встал, прошелся по комнате в сильнейшем волнении и, дойдя опять до
дивана, бессильно повалился на него.

В пятницу утром Петр Степанович уехал куда-то в уезд и пробыл до
понедельника. Об отъезде его я узнал от Липутина, и тут же, как-то к
разговору, узнал от него, что Лебядкины, братец и сестрица, оба где-то за
рекой, в Горшечной слободке. "Я же и перевозил", прибавил Липутин, и,
прервав о Лебядкиных, вдруг возвестил мне, что Лизавета Николаевна выходит
за Маврикия Николаевича, и хоть это и не объявлено, но помолвка была и дело
покончено. Назавтра я встретил Лизавету Николаевну верхом в сопровождении
Маврикия Николаевича, выехавшую в первый раз после болезни. Она сверкнула
на меня издали глазами, засмеялась и очень дружески кивнула головой. Вс¬
это я передал Степану Трофимовичу; он обратил некоторое внимание лишь на
известие о Лебядкиных.

А теперь, описав наше загадочное положение в продолжение этих восьми дней,
когда мы еще ничего не знали, приступлю к описанию последующих событий моей
хроники, и уже, так сказать, с знанием дела, в том виде, как вс¬ это
открылось и объяснилось теперь. Начну именно с восьмого дня после того
воскресенья, то-есть с понедельника вечером - потому что в сущности с этого
вечера и началась "новая история".

III.

Было семь часов вечера. Николай Всеволодович сидел один в своем кабинете, -
комнате им еще прежде излюбленной, высокой, устланной коврами, уставленной
несколько тяжелою, старинного фасона мебелью. Он сидел в углу на диване,
одетый как бы для выхода, но, казалось, никуда не собирался, На столе пред
ним стояла лампа с абажуром. Бока и углы большой комнаты оставались в тени.
Взгляд его был задумчив и сосредоточен, не совсем спокоен; лицо усталое и
несколько похудевшее. Болен он был действительно флюсом; но слух о выбитом
зубе был преувеличен. Зуб только шатался, но теперь снова окреп; была тоже
рассечена изнутри верхняя губа, но и это зажило. Флюс же не проходил всю
неделю лишь потому, что больной не хотел принять доктора и вовремя дать
разрезать опухоль, а ждал, пока нарыв сам прорвется. Он не только доктора,
но и мать едва допускал к себе, и то на минуту, один раз на дню и
непременно в сумерки, когда уже становилось темно, а огня еще не подавали.
Не принимал он тоже и Петра Степановича, который однако же по два и по три
раза в день забегал к Варваре Петровне, пока оставался в городе. И вот
наконец в понедельник, возвратясь поутру после своей трехдневной отлучки,
обегав весь город и отобедав у Юлии Михайловны, Петр Степанович к вечеру
явился наконец к нетерпеливо ожидавшей его Варваре Петровне. Запрет был
снят, Николай Всеволодович принимал. Варвара Петровна сама подвела гостя к
дверям кабинета; она давно желала их свиданья, а Петр Степанович дал ей
слово забежать к ней от Nicolas и пересказать. Робко постучалась она к
Николаю Всеволодовичу и, не получая ответа, осмелилась приотворить дверь
вершка на два.

- Nicolas, могу я ввести к тебе Петра Степановича? - тихо и сдержанно
спросила она, стараясь разглядеть Николая Всеволодовича из-за лампы.

- Можно, можно, конечно можно! - громко и весело крикнул сам Петр
Степанович, отворил дверь своею рукой и вошел.

Николай Всеволодович не слыхал стука в дверь, а расслышал лишь только
робкий вопрос мамаши, но не успел на него ответить. Пред ним в эту минуту
лежало только что прочитанное им письмо, над которым он сильно задумался.
Он вздрогнул, заслышав внезапный окрик Петра Степановича, и поскорее накрыл
письмо попавшимся под руку преспапье, но не совсем удалось: угол письма и
почти весь конверт выглядывали наружу.

- Я нарочно крикнул изо всей силы, чтобы вы успели приготовиться, -
торопливо с удивительною наивностью прошептал Петр Степанович, подбегая к
столу, и мигом уставился на преспапье и на угол письма.

- И конечно успели подглядеть, как я прятал от вас под преспапье только что
полученное мною письмо, - спокойно проговорил Николай Всеволодович, не
трогаясь с места.

- Письмо? Бог с вами и с вашим письмом, мне что! - воскликнул гость, -
но... главное, - зашептал он опять, обертываясь к двери, уже запертой, и
кивая в ту сторону головой.

- Она никогда не подслушивает, - холодно заметил Николай Всеволодович.

- То-есть если б и подслушивала! - мигом подхватил, весело возвышая голос и
усаживаясь в кресло, Петр Степанович. - Я ничего против этого, я только
теперь бежал поговорить наедине... Ну, наконец-то я к вам добился! Прежде
всего как здоровье? Вижу, что прекрасно, и завтра, может быть, вы явитесь,
- а?