им хочу, а они... Но притихли, испугались хулиганки! А время-то идет, в
голове одно: как там наши, на восьмом этаже? Ведь в семь часов Боря второй
акт читать должен, уже небось начали собираться... Отогнала одну от
телефона, звоню Новику, а у него голос срывается, дым, говорит, пять человек
пришли, что посоветуешь? Хотела я ему сказать, чтоб вел людей к нам, но
подумала -- а вдруг растеряются, не найдут впотьмах -- свет-то выключили --
и не дойдут? И говорю ему, Новику! ждите, бегу за вами! И девчонкам: вы пока
что собирайте тряпье, щели в двери затыкать, тазики водой наполняйте, а я за
артистами сбегаю и быстро вернусь...
одной-одинокой в темень и дым бежать. Стала Костю тормошить, а он как
пыльным мешком из-за угла ударенный, никак в себя не придет. Я ему ласково
так говорю, по шевелюре поглаживаю, с улыбкой: "КостяКостенька, Алеша мой
Попович, ты ведь не отпустишь свою Клюкву одну, проводишь, охранишь? Ну,
вдох-выдох, ресничками похлопай, плечики свои хрупкие, в косую сажень,
распрями, ну? Смотри, я ведь только раз прошу, второго, миленький, не будет,
хоть в ногах валяйся!" Опомнился, пошли, говорит. И мы, за руки держась,
побежали на восьмой через правый холл, и прямо там, на восьмом, столкнулись
нос к носу и Валуевым из скульптурной мастерской, ты его знаешь, старую
керамику ловко подделывал. "Вы куда? -- кричит. -- Айда вниз, на этой
лестнице еще не горит, мне только что снизу звонили, с пятого!" Я ему: ты
помоги, там артисты, а он: "С ума сошла, да твой зал у самого центрального
холла, не добежать!" И Костя: "Бежим вниз, Клюква!" Я как это бежим, а Новик
с нашими? "Плевать! -- кричит. -- Бежим!"
бросил, не оглянулся. Самое обидное, Оленька, -- не оглянулся. Это Костя,
который два вечера назад на коленях стоял, колечко протягивал, умолял, а я,
дура, таяла и подумывала, уж не суженый ли, может, взять то колечко...
Бросил, не оглянулся. Сколько лет прошло, а даже тебе этого не рассказывала,
язык не поворачивался... Ну ладно, забыла я про Костю, нет его больше и
никогда не было -- вычеркнула *. Значит, они вниз, а я по коридору, шапочку
с волос сорвала, к лицу прижала, но все равно дыму наглоталась, в
репетиционный зал вбежала -- "мальчики кровавые в глазах". А там шестеро, и,
как на грех, самая наша "молодежь", от пятидесяти лет и выше: Новик,
Рассадин, Вера Петровна, Инесса Дмитриевна... Бросаются ко мне: "Клюква,
куда, что?" Всем, говорю, шарфами, носовыми платками рты -- носы прикрыть, и
за мной, быстро! А они-то быстро не могут, у тети Таси астма, Рассадин Восле
операции... Пока до лифтового холла добрели, снизу, с седьмого этажа уже дым
наверх валил, остался один путь наверх -- я-то поначалу думала их вниз, за
Балуевым и Костей отправить. С грехом пополам и привела всех в "Несмеяну".
примирила его с Дашей, ибо случилось недоразумение -- потерял ее в дыму. В
это я как-то не очень поверила, но из Костиных оправданий одно и в самой
деле показалось мне весомым: именно он, благополучно спустившись вниз,
информировал Диму Рагозина, о ситуации в "Несмеяие", и Чепурин пробивался
туда, точно зная, что в салоие находится много людей. Но когда я позвонила
Даше и просила за Костю, она очень удивилась: "Костя? А кто это такой?
Оленька, ты чего-то путаешь... Нет, нет, путаешь, путаешь... Не помню
такого".
минут. Никак не больше пятнадцати -- это установлено точно. Итого в
"Несмеяне" оказалось двадцать шесть человек: двое мужчин и двадцать четыре
женщины.
дверь постучали; понимаешь, не толкнули, не открыли ее, а культурно
постучали, да еще "разрешите?" спросили, и вошел Боря. Ну, вошел -- не то
слово: вполз! Я, Оленька, даже ахнула: пиджачишко его кургузый тлеет, одна
штанина тоже, я тазик воды на него, так вода зашипела, поверишь? "Да откуда
ты, чокнутый?" -- спрашиваю, а он отдышался, языком волдырь такой здоровый
на губе лизнул и сверточек из кармана достает: "Ты ведь приказала, чтобы я
на читку бутерброд принес". Ну, видывала такого остолопа? Это он из буфета,
с пятого этажа сначала до репетиционного зала бежал, а потом сюда, в салон!
И разворачивает, протягивает, а по бутерброду будто слон ногой топал. Ну,
посмотри, говорю, что ты даме сердца принес, а ну-ка беги за другим! "Я
сейчас,-- говорит, -- я принесу, у меня,-- говорит и в карманах роется, --
еще рубль должен быть", -- и к дверям. Хоть смейся, хоть плачь, по
коридору-то уже огонь гуляет! Девочки, кричу, тряпье давайте, дверь
поливайте!
было и пресловутое письмо предисполкома Агееву -- не кто иной, как я, между
прочим, был инициатором этого письма, бегал и собирал подписи. Но если
человек осознает свою глупость, он еще не совсем безнадежен, не правда ли?
Еще одну величайшую глупость я совершил, когда позвонила эта несчастная
девушка, Вета Юрочкина -- я растерялся... Вы знаете, Ольга, я не очень
хорошо могу устраивать свои и чужие дела, но в одном, по крайней мере,
старался быть последовательным: никогда и ни при каких обстоятельствах не
терять самообладания, не фальшивить. Мое режиссерское кредо не оригинально:
"На сцене -- как в жизни"; я всегда считал, что нет для режиссера задачи
сложнее и благороднее, другое дело -- как мне удавалось ее решать. Михаил
Ромм, когда эпизод его не удовлетворял, любил говорить: "Давайте попробуем
сделать наоборот!" Парадокс, но разве жизнь артиста не полна парадоксов?
Разве не бывает, что трус перевоплощается на сцене в храбреца, а храбрец в
труса, разве не бывает, что актриса со вздорным характером рыночной торговки
получает роль королевы, а достойная этой роли вынуждена играть шлюху? И
вдруг тот самый звонок, который предоставил нам уникальную возможность
сыграть в жизни, как на сцене -- наоборот, до словам Ромма. Не
лицедействовать, сыграть не навязанные драматургом и режиссером роли, а
самих себя! Жизнь окунула нас в подлинно драматическую ситуацию, без
предварительных читок, без репетиций и декораций... И я оказался банкротом:
реальная жизвь оказалась сложнее всех моих представлений о ней, а ведь я уже
немолод, кое-что повидал и верил, что в свой последний час постыдно
суетиться не буду... Итак, я совершенно растерялся... шестеро пожилых
людей... лет двадцать они смотрели на меня как на бога, свято верили,
беспрекословно выполняли мои указания... А у меня столбняк... Рассадин после
резекции желудка, Таисия Львовна начала задыхаться -- приступ астмы; нас
охватил ужас! Я подбежал к двери, открыл -- и захлопнул: в коридоре дым... В
голове полный сумбур, лезут какие-то вздорные мысли о невыплаченной ссуде в
кооперативе, о собаке, которую больная жена не сможет вывести во двор...
Рассадин бросился к телефону вызывать для Таисии Львовны "неотложку" --
куда?! Мы но знали, что делать, бежать или оставаться, распахивать окно или,
наоборот, закрывать форточку. Я позвонил в 01, мне велели не волноваться --
великое спасибо за бесценный совет! "Больной, не волнуйтесь, вы
безнадежны..." И тут позвонила, а потом прибежала Клюква. Не будем гадать,
какие реплики еще напишет для нее Борис, но за эту я готов был ей
аплодировать, неистово, как влюбленный студент: "А ну-ка улыбнитесь,
судари-сударыни, Клюква везучая, с ней не пропадешь!" И хотя от дыма и гари
она была не столько Клюква, сколько Черника, но глаза ее так блестели, а
улыбка и звонкий голос так на нас подействовали, что мы сразу же, буквально
сразу же готовы были идти за ней куда угодно. Сразу и безоговорочно! Вот это
и есть подлинная сила убеждения, какой Клюква не могла достигнуть на сцене.
А как вдохновенно она играла в салоне! Именно там и тогда я понял, что нашел
великолепную Соньку для погодинских "Аристократов".
оставалась сама собой; как говорил Дед, обстоятельства вытолкнули наверх
лидера. Не игра, а действие естественного отбора!
-- Простите, Ольга, но Клюкву я изучил получше вас. Все мы, осознанно или
неосознанно, и на сцене, и в жизни играем на публику, все зависит лишь от
степени таланта и других объективных качеств; абсолютно же естественным
человек бывает лишь наедине с самим собой, когда производить впечатление он
может разве что на зеркало. Да, чувство чести, о котором вы говорили, делает
человека богом, но, настаиваю на этом, -- только на публике. Без публики и
побуждения и действия его совсем иные -- как у актера перед пустым залом.
Поэтому я вновь настаиваю: Клюква вдохновенно играла, перевоплотилась в
вожака, что свойственно ее характеру, темпераменту и, конечно, было
обусловлено обстоятельствами. Не надо спорить, Ольга, мы говорим об одном и
том же, лишь развыми словами...
дыму в салон навалило, да такого едкого, жгучего... Кто от кашля
надрывается, кого тошнит, догадливые, на пол легли, дым-то больше наверху...
Вот что было плохо: окна у нас в полстены, зеркальные, глухие, вверху только
фрамуга открывается, воздуха оттуда -- по капле, руки-ноги переломать тому,
кто эти окна выдумал. Клюква говорит: надо стекла выбивать, а Новик
возражает -- вдруг внизу люди, покалечим? Клюква туфли сбросила, прыг на
кресло, с кресла на Борькины плечи, просунула голову через фрамугу и
доложила, что внизу пока что никого нет. Эй, кричит, мужики! А мужиков-то у
нас Боря, Новик да Рассадин-старик, Костя, как известно, домой побежал, ему
исподнее срочно сменить надо было. Значит, Новик, Боря и мы с Клюквой
подняли кресло, раз-два-три -- и с размаху по окну. Выбили, воздух с холодом
ворвался, осколки подчистили, чтоб не пораниться, -- словом, дышать стало
легче... Клиентки сразу к телефону, а они у нас не все простые, у иных мужья
в больших начальниках: "Петя... ВасяКоля... спасайте! Прикажите!" Особенно
Клавка по телефону разорялась: "Ты, сволочь такая, в кабинете шуры-муры,
подлец, а я задыхаюсь, замерзаю!" А Клюква смеется: "Ты напугай его как