супругу?
чтобы супруга к нему вернулась.
родном языке, чтобы осознать чудовищность этой суммы. - Видимо, ваша
светлость, вам она нужна самому.
счесть этого великого человека великим дураком.
через четыре дня.
невольничьем рынке.
пальцем его не тронул. Он привезет нам золото.
сокровища.
почувствовать, что оно наше, сэр! Мы же вон как за него дрались!
кораблям. Или ты думаешь, я хочу, чтобы вы выбросили свою долю здешним
бабам? Пусть ее у вас отберут женщины Гоава.
десятки бочек вина. Середину помещения очистили от тюков и ящиков, и
там теперь началась буйная пляска. Туда пришло немало женщин - женщин,
которые предались пиратам. Они кружились и прыгали под вопли флейт,
словно их ноги ступали вовсе не по могиле Панамы. Они, милые
экономистки, возвращали частицу утраченных богатств с помощью оружия,
не столь быстрого, но столь же верного, как шпага.
как ты стараешься доставить мне удовольствие. Но я настолько глуп, что
взыскую идеала даже в простом совокуплении. И тем доказываю себе, что я
все еще художник, пусть более и не землевладелец.
подвергнуть опасности мою розовую жемчужину. Пока она останется у меня.
взыскательный глаз, которого мы столь боялись, когда он всматривался в
наши холсты?
буркалы видят нимф в пегих кобылах.
прозреть, так, может быть, ты будешь столь любезен, что одолжишь мне
свою розовую жемчужину... Благодарю тебя. Я не замедлю ее вернуть.
рукаве:
мою пуговицу. Что за мир - вор на воре! Но с меня хватит. За эту
пуговицу я убью ублюдка. Моя любимая пуговица! Раз, два, три...
пронзительной мелодией флейт.
танцы - кратчайший путь в ад. Рядом с ним капитан Зейглер печально
следил, как пустеют винные бочки. Зейглер был известен под прозвищем
"Морской Кабатчик". Он имел обыкновение после успешного плавания
оставаться в море до тех пор, пока его команда не спускала всю свою
долю добычи, попивая ром, который он продавал им. По слухам, был
случай, когда у него на корабле вспыхнул бунт, потому что он три месяца
ходил и ходил вокруг одного и того же острова. Но что ему было делать?
У матросов еще не кончились деньги, а у него не кончился ром. И сейчас
его угнетал вид пустеющих бочек, ибо возлияния не сопровождались
мелодичным звоном монет, сыплющихся на стойку. В этом ему чудилось что
- то противоестественное и зловещее.
едва доносилась туда. Весь день в зал входили небольшие компании его
людей и пополняли кучу драгоценностями, выкопанными из земли или
подцепленными железными крючьями в цистернах. Одна старуха проглотила
алмаз, чтобы не расстаться с ним, но они покопались и нашли его.
просидел в своем высоком кресле, и этот день преобразил его. Грезящие
глаза, смотревшие за грань горизонта, обратились внутрь. Он глядел на
себя - озадаченно глядел на Генри Моргана. Всю свою жизнь, в каждом
своем предприятии, он с такой полнотой верил в поставленную перед собой
цель, какова бы она ни была, что ни о чем другом не задумывался. Но в
этот день он обратил взгляд на себя, на Генри Моргана, и сейчас в сером
сумраке это зрелище ставило его в тупик. Генри Морган не казался
достойным славы, он вообще не казался чем - то стоящим внимания. Те
желания, те честолюбивые стремления, за которыми он с лаем гнался через
весь мир, точно гончая по следу, оказались жалкими и ничтожными, когда
он заглянул в себя. И в Приемном Зале это недоумение окутывало его
вместе с сумраком.
встала перед ним. Ее голос был, как шелест сминаемой бумаги.
испанской крестьянкой, которая с печальным недоумением взирала на
дряблого младенца у себя на коленях. Священник, изобразивший ее на
картине, пытался придать ей благоговейный вид, но он толком не знал,
что такое благоговение. Однако ему удалось написать недурной портрет
своей любовницы и ее ребенка. И получил он за этот портрет четыре
реала.
поднялась ему навстречу.
к нему? В его надушенные руки?
следует узнать хоть что - то о жизненном пути, который я прошла. Я
должна рассказать вам, и вы поймете меня, а тогда...
а тогда...
боли. Глаза смотрели недоуменно. Он словно не заметил, что она умолкла.
родители очень скоро отправили меня в Испанию. Я жила в монастыре в
Кордове, носила серые платья и, когда приходила моя очередь провести
ночь в молитве и бдении, лежала ниц перед изображением Пресвятой Девы.
Иногда вместо того, чтобы молиться, я засыпала. И за такую
распущенность терпела наказание. Я прожила там многие годы, а потом
разбойники напали на плантацию моего отца здесь, в Панаме, и перебили
всю мою семью. У меня не осталось никого, кроме старика деда. У меня не
осталось никого, я тосковала от одиночества - и некоторое время не
засыпала на полу перед Пресвятой Девой. Выросла я красавицей - поняла я
это, когда навестивший монастырь важный кардинал посмотрел на меня, и у
него задрожали губы, а пока я целовала его кольцо, на обеих его руках
вздулись вены. Он сказал: "Мир тебе, дочь моя. Не хочешь ли ты в чем -
нибудь исповедаться мне наедине?" Я слышала крики водоноса за оградой и
слышала шум ссор. Однажды я влезла по доске, выглянула на улицу и
увидела, как двое мужчин дрались на шпагах. А как - то ночью молодой
человек отвел девушку в тень арки над воротами и лежал там с ней в двух
шагах от меня. Я слышала, как они шептались: она боялась, а он ее
успокаивал. Я перебирала складки моего серого платья и думала, стал бы
он уговаривать меня, если бы увидел. Когда я рассказала об этом одной
из сестер, она сказала: "Грех слушать такое, но еще больший грех -
думать о таком. Надо наложить на тебя епитимью за твои любопытные уши.
А у каких, ты сказала, это было ворот?"