гнетет ощущение какой-то опасности. Пугает не только величина, но и
отчужденность этих исполинов. А что же тут удивительного? Ведь секвойи -
последние уцелевшие представители того племени, что благоденствовало на
четырех континентах в верхнюю эпоху юрского периода по геологическому
летосчислению. Окаменелая древесина этих патриархов относится еще к меловому
периоду, а во времена эоцена и миоцена они росли и в Англии, и на
европейском континенте, и в Америке. А потом ледники тронулись с мест и
безвозвратно стерли титанов с лица планеты. Остались они, считанные, вот
только здесь, как подавляющие своим величием свидетельства того, чем был мир
в давние времена. Может статься, нам неприятны напоминания, что мы еще
совсем молодые и незрелые и живем в мире, который был стар в пору нашего
появления в нем. А может, ум человеческий восстает против бесспорной истины,
что мир будет жить и той же величавой поступью шествовать по своему пути,
когда и следов наших здесь не останется?
Казалось бы, что может быть проще, ведь я знал эту полоску суши, вдающуюся в
Тихий океан, лучше, чем какое-либо другое место на всем земном шаре. Но для
меня в понятии "родина" нет единства, оно состоит из множества слоев, и,
положенные один поверх другого, они сливаются в расплывчатое пятно. То, что
там сейчас, перекрывают воспоминания о том., как там было раньше, а на это
ложится моя жизнь тех лет, и под конец клубок запутывается и о
сколько-нибудь объективном подходе почти не приходится думать. Вот на месте
этой четырехрядной бетонированной автострады со стремительно летящими по ней
машинами я помню извилистую, узкую дорогу в горах, по которой упряжки
степенных мулов таскали дроги с лесом. Они возвещали о своем приближении
тоненьким, мелодичным перезвоном колокольчиков, привязанных к хомутным
клешням. Салинас был маленький-премаленький городок: мелочная лавка под
высоким деревом, кузница, а перед ней скамейка, на которой можно было сидеть
и слушать стук молота по наковальне. Теперь тут на милю в окружности
расползлись небольшие одинаковые домишки - тем более одинаковые, что всех их
роднит желание хоть чем-нибудь отличаться друг от друга. А вон на том холме
была дубовая роща, зелень которой казалась совсем темной по сравнению с
высохшей травой, и лунными ночами оттуда доносилось завывание койотов.
Вершину этого холма срыли под радиорелейную телевизионную вышку, она
вымахнула высоко в небо и передает мельтешащее изображение в тысячи
крохотных домишек, которые, как тли, сползлись к автомобильным магистралям.
против перемен, даже если их величали прогрессом, но теперь мне было
неприятно, что в местах, которые я считал своими, полным-полно всяких
пришельцев и они развели там шум, грохот и, разумеется, навалили горы
мусора, кольцом окружающие города. А этим чудакам в свою очередь будут
неприятны новые поселенцы. Я помню, как в нас, в ребятах, проявлялась
свойственная человеку неприязнь к чужакам. И мы, здешние уроженцы, и наши
родители почему-то заносились перед новоселами, варварами, forestieri
<Чужестранцами (итал.).>, а они, нездешние, враждовали с нами и даже
сочинили про нас непочтительные стишки:
индейцев. И, может быть, здесь разгадка, почему людям становится так неуютно
возле секвой. Эти аборигены были уже совсем взрослыми деревьями в ту пору,
когда на Голгофе совершилось политическое убийство. А когда Цезарь, спасая
Римскую республику, привел ее в упадок, они были еще только среднего
возраста. Для секвой все мы чужаки, все мы варвары.
самих. Комната, которая казалась нам раньше такой просторной, будто
съежилась, гора превратилась в холм. Но на сей раз таких иллюзий у меня не
было. Я помню мой родной Салинас, когда он с гордостью насчитывал целых
четыре тысячи жителей. Теперь в нем восемьдесят тысяч, и он очертя голову в
возрастающей прогрессии набирает темп: через три года сто тысяч, а через
десять лет, может быть, все двести, и конца этому не видно. Даже любители
больших чисел и поклонники грандиозных масштабов начинают тревожиться и
мало-помалу осознают, что предел насыщения когда-нибудь наступит и прогресс
превратится в прогрессию, ведущую ко всеобщему удушению. А как решить эту
задачу - еще никто не знает. Ведь нельзя запретить людям рождаться на свет
божий - во всяком случае, пока еще нельзя.
некоторых преимуществах, которыми пользуются их владельцы. Мне казалось, что
таких жилищ очень много у нас на Востоке и на Среднем Западе, но в
Калифорнии их как сельдей в бочке. Парки мобилей встречаешь повсюду - они
вползают на склоны холмов, скатываются к речным руслам. И в связи с ними
возникает новая проблема. Владельцы мобилей пользуются на стоянке всеми
местными удобствами, а также медицинским обслуживанием, школами, охраной
полиции, правом на пособие нуждающимся, и пока что налогов за это с них не
взимают. На все виды местного благоустройства идут отчисления с налога на
недвижимость, от которого мобили освобождены. Правда, собственники
автотранспорта облагаются определенным сбором, но эти суммы поступают в
распоряжение окружных и городских органов только на ремонт и расширение сети
дорог. Таким образом, владельцам недвижимой собственности приходится
содержать рой иждивенцев, и им это становится не по нутру. Но наша налоговая
система и наше отношение к ней складывались издавна. Нам претит мысль о
возможности взимания подушной подати, о налогах на то или иное бытовое
обслуживание. Понятие недвижимости как источника и символа богатства глубоко
укоренилось в нашем сознании. А теперь огромное количество людей нашло
способ обходиться без нее. Им можно было бы поаплодировать, ибо в общем-то
ловкачи, увертывающиеся от налоговых платежей, восхищают нас, но такое
раскрепощение все более тяжким бременем ложится на чужие плечи. В самом
ближайшем времени - теперь это уже ясно - нам придется выработать совершенно
новую налоговую систему, иначе все тяготы, падающие на недвижимость, будут
настолько обременительны, что никто не сможет позволить себе такую роскошь,
ибо из верного источника дохода собственность превратится в сущее наказание,
и этот парадокс украсит собой вершину пирамиды всех прочих парадоксов нашей
жизни. В прежние времена на перемены нас вынуждали идти превратности
климата, бедствия, эпидемии. Hыне над нами тяготеет биологическое
преуспевание рода человеческого. Мы одолели всех своих врагов, кроме самих
себя.
ютился на его чердаках, в то время как другие подвизались в Париже в
качестве пропавшего поколения. В Сан-Франциско я оперился, я лазил по его
холмам, спал в его парках, работал в его доках, маршировал и горланил в его
бунтарских шеренгах. В какой-то степени он принадлежал мне, пожалуй, не
меньше, чем я ему.
увидел его через залив, с магистрали, которая, минуя Сосолито, вбегает прямо
на мост Золотых ворот. Вечернее солнце позолотило и высветило его, и он
стоял передо мной на холмах - величественный град, какой может привидеться
только в радужном сне. Город, раскинувшийся на холмах, много выигрывает по
сравнению с равнинными городами. Нью-Йорк сам громоздит у себя холмы,
вздымая ввысь свои небоскребы, но мой бело-золотой акрополь, поднимающийся
волна за волной в голубизну тихоокеанского неба, - это было нечто волшебное,
это была писаная картина, на которой изображался средневековый итальянский
город, какого и существовать не могло. Я остановился на автомобильной
стоянке полюбоваться им и ведущим к нему ожерельем моста над входом в
пролив. По зеленым холмам - тем, что повыше, с южной стороны, - влачился
вечерний туман, точно отара овец, возвращающихся в овчарни золотого города.
Никогда я не видел его таким прекрасным. В детстве всякий раз, как мы
собирались в Сан-Франциско, меня так распирало от волнения, что несколько
ночей до поездки я не спал. Сан-Франциско навсегда оставляет на тебе свою
печать.
так хорошо знакомом мне городе.
ничего не стоило и приласкать человека. Он благоволил ко мне в те дни, когда
я был беден, и не возражал против моей временной платежеспособности. Я мог
бы оставаться здесь до бесконечности, но мне надо было в Монтерей -
отправить оттуда мой избирательный бюллетень.
Сан-Франциско, все были республиканцами. У нас в семье все тоже были
республиканцы. Я, наверно, так и остался бы приверженцем республиканской
партии, если бы не уехал оттуда. К демократам меня толкнул президент
Гардинг, а президент Гувер утвердил меня там. Я вдаюсь в свою личную
политическую историю только потому, что мой опыт в этой области вряд ли
уникален.
республиканки. Из всех войн гражданские междоусобицы бывают самыми
жестокими, а уж что касается споров о политике, то в семьях они приобретают
особенно яростный и неистовый характер. С посторонними я могу говорить на
политические темы хладнокровно, проявляя аналитический подход к делу. С
сестрами это было просто немыслимо. К концу каждого такого спора мы
задыхались от ярости и чувствовали себя совершенно опустошенными.
Компромиссов нам не удавалось достичь ни по одному пункту. Пощады никто из
нас не просил и не давал.
слова.
Роллинс Джеймс
Русанов Владислав
Мороз Александра
Вронский Константин
Беляев Александр
Журавлев Владимир