Чтение 34–й страницы книги ~Картезианские размышления~

совпадением, прямым выражением того, что мне мыслилось и думалось по этому
поводу. Плакат такой, на котором большими буквами было написано: "Могила
Ленина - колыбель человечества". Вот выражение того, что меня волнует: жизнь
после смерти. Жизнь, имитирующая жизнь. И с этим же связано то, что я назвал
бы языковым ускорением, но в обратном направлении, когда мы начинаем жить
после смерти. Как гоголевский герой Башмачкин, духовная жизнь которого была
ведь явно спровоцирована мертвой буквой, лишенной какого-либо смысла. И
началась лирическая игра после смерти буквы. Буква, слово являются обычно
увенчанием жизни духа, а здесь все наоборот, хотя и своя поэзия, своя
какая-то человечность, особая логика, и в том числе обратное ускорение. Мы
ведь с большой скоростью, сначала умерев, т.е. не выполнив того, что на нас
склонялось в свой час, упустив свой час в развитии, окончательно
деградируем. Известно, что есть такие вещи, которые, если они не произошли с
ребенком в 5 лет, никогда больше не происходят. В последующие годы это
возместить ничем нельзя. Некоторая такая лейбницовская петиция, которую
никаким самым мощным умом нельзя компенсировать, если ее самой по себе нет
или не случилось.

У таких вещей есть знак времени - "сейчас". Когда-то не случилось - и
все.

И я думаю, в истории России также многое не случилось в свое время - и
оказалось мертвым. В итоге - перед нами, на глазах, развилась Европа и дала
свои, в том числе и отрицательные, плоды. А мы устремились в некое
послеевропейское состояние, не пережив никаких - не только
современноевропейских, но и предевропейских состояний, упустив свой час. И
фактически скорость построения нашего будущего общества оказалась чудовищной
и диктуемой скорее языковой изжитостью того, что мы не пережили и не
испытали сами. Потому что язык-то у нас европейский. Чернышевский и другие
говорили на европейском языке, но для них капитализм, бюргерство,
гражданское общество - все это были пройденные этапы, которые можно не
проходить. А в действительности скорость социалистических преобразований
определялась скоростью гонки за упущенным. Чудовищная скорость, но обратного
значения. Но это же мыслью совершалось. Я описываю мысль, не выполняющую
законов мысли.

А законы мысли выполняются только налаженными "машинами" - "машинами
времени". И последний пример.

Все, что изобразительно, все, что предметно, выступает уже в другом виде,
дублируется. Возьмем театр. Когда мы идем на спектакль - я беру идеальный
случай, - мы знаем заранее текст. Все известно. Почему же нужен театр? Что
происходит? А происходит то, что мы в театре соотносимся с тем, чего нельзя
иметь, нельзя понять иначе. Театр есть "машина" введения нас в то состояние,
которое существует только тогда, когда исполняется. Казалось бы, записано в
тексте, стоит только прочитать, но понимание, если оно случается, происходит
в театре.

Ты понял, в тебе произошло изменение, произошел катарсис, но слова ушли,
поскольку сработала организованная сильная форма.

Такова же наука. То есть все это "машины", сбитые таким образом, что они
могут в нас порождать то, чего мы естественным путем получить не могли бы, к
чему никогда не пришли бы простым продолжением себя, продолжением наших
наличных естественных ментальных и физических сил.

И такие "машины" требуют, естественно, общественного, публичного
пространства. Ибо когда оно исчезает, то исчезает и мысль. Именно публичное
пространство является условием самой мысли. Оно существует не для того,
чтобы кому-то досадить, кого-то огорчить или обрадовать. Мысль существует
только в исполнении, только в пространстве, не занятом никакими
предрассудками, запретами и т.д.

Это все внутренние условия мысли, потому что, во-первых, она не
содержится в голове человека, она пространственна, иначе и артикулироваться
не может, и поэтому в этом смысле не может существовать тайного знания -
знания про себя, что якобы нас лишили внешнего пространства, а внутри себя
мы умные и все понимаем. На деле не понимаем, по законам самой мысли.

Разрушение внешнего пространства есть разрушение внутренних источников
гармонии, говорил Блок. Он подозревал такую возможность. То есть не тогда,
когда продукты гармонии искажаются или гонимы, а когда разрушены внутренние
источники, внутренние возможности мысли, разрушается и сама мысль, поскольку
есть закон: человек не весь в человеке. Мы идем к себе издалека. Весьма
издалека. И, кстати, за это время (и в пространстве), пока мы идем к себе,
может многое случиться - до себя можно и не дойти, согласно той скорости, о
которой я говорил.

И второе. Следовательно, можно сказать, что всего мышления недостаточно
для мысли, даже для одной случайной мысли. А нужны еще вот те вещи, которые
я называл дополнительными или живыми актами, живыми состояниями, имеющими
свои онтологические или бытийные условия возможности. Эти условия могут
разрушаться. И тогда недостаточно, например, хотеть памяти, потому что можно
знать, что нужно помнить, но не в этом проблема. У нас постоянно сейчас
говорят, что нужно помнить. Что должна существовать память, традиция и пр.
Нелепо все это, с точки зрения грамотного мышления, т.е. условий того, как
вообще что-то может быть.

Повторяю, есть различие между намерением мысли и мыслью, или намерением
помнить и памятью. Дело не в том, что можно хотеть помнить. Хотеть помнить
еще не есть память. Как сказал когда-то Волошин:

И в бреду не может забыться,

И не может проснуться от сна.

Заснуть в бреду, когда забыться нельзя и проснуться нельзя. Это
промежуточное состояние и есть, очевидно, наше состояние, если у нас нет
наших "машин времени".

ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА КАК АКТ ЧТЕНИЯ15

Я хочу поделиться личными впечатлениями от того, что называется
литературой и литературной критикой (имея в виду, конечно, впечатления
философа). В конце концов и философия и любой литературный текст, текст
искусства, сводятся к жизненным вопросам, то есть к любви, смерти, к смыслу
и достоинству существования, к тому, что мы реально испытываем в жизни и
ожидаем от нее; и, очевидно, читаем мы то, что близко нашему душевному
опыту. То, что не западает нам в душу, не является для нас литературой.
Какие-то куски литературы для нас закрыты просто потому, что они, наверное,
не совпадают с нашим жизненным путем и с самым главным актом - актом
раскрытия себя в том, что говорит тебе впечатление от читаемого. И к ним,
наверное, литературный критик не должен прикасаться.

Если мы не узнали себя в том, что мы читали, то оно для нас пусто, и,
наверное, мы не должны в этом случае предъявлять счет в терминах
литературной критики, да и литературная критика не может существовать
относительно того, что чуждо литературному критику и что не задело его за
душу. Он ведь не сможет тогда ничего эксплицировать в тексте так, чтобы,
развиваясь сам, расширить и опыт книги и опыт ее читателей.

Меня поразила одна такая встреча - встреча с писателем Марселем Прустом,
который имеет одновременно преимущества и гениальности и современности, то
есть это писатель XX века, близкий к опыту человека этого века, близкий к
нашему опыту. И, что самое главное, в тексте Пруста наглядно виден путь
человека. А "путь", по определению, если брать это слово с большой буквы,
это путь, по которому человек выходит из какой-то темноты: из темноты своей
жизни, из темноты впечатлений, из темноты существующих обычаев, из темноты
существующего социального строя, из темноты существующей культуры, своего
"Я", ее носителя, и должен пойти куда-то, куда светит указующая стрелка его
уникального личного опыта. В том числе - и пойти на "костылях" искусства,
его артефактических органов. И вся жизнь в каком-то смысле состоит в том,
способен ли человек раскрутить до конца то, что с ним на самом деле
случилось, что он на самом деле испытывает и что за история вырастает из его
предназначения. А отличить то, что случилось на самом деле, от того, что
кажется, очень трудно. И особенно трудно воссоединиться с невербальным
корнем своего незаместимого личного видения, только через который мы и
прорастаем в действительное бытие и единство с другими людьми.

И вот меня поразила абсолютная близость человека, написавшего текст, - я
имею в виду Пруста, - к моему опыту, и близким оказалось также отношение
Пруста к возможной задаче литературной критики, взятой со стороны
философского ее смысла.

Я не случайно говорю о современности Пруста. Я имею в виду и то, что его
писательский опыт начинался или задумывался в форме своеобразного, не
традиционного романа, где основным "сюжетным" стержнем должно было быть
сведение Прустом счетов с литературной критикой, т.е. фактически с тем, как
воспринимается произведение и что от личности в нем вычитывается (критиком,
читателем). Он даже избрал в персонажи (в первоначальном, затем изменившемся
замысле романа) своего рода идеального литературного критика (Сент-Бева) и,
как бы споря с ним, строил свой роман, имея в виду под "романом" движение
распутывания жизненного опыта и одновременно определение места текста
искусства в таком движении вообще и в судьбе (и личностном облике) автора в
частности. И вот в той мере, в какой литературная критика или отношение
людей к произведениям искусства включается или мешает этому распутыванию
опыта прохождения пути, в этой мере литературная критика и фигура
литературного критика вовлекались существенно в сферу внимания Пруста.

Меня как читателя, как философа затронуло прежде всего одно: акт чтения
как жизненный акт (и уравнение этого интеллектуального акта с "чтением"
смысла любой другой судьбоносной встречи, будь то встреча с цветами
боярышника или с несчастной любовью). Слишком часто литературу рассматривают
как совершенно внешнее дополнение к жизни, как некую область украшения и
развлечения, вынесенную отдельно за пределы нормального процесса жизни и
"артистами" обеспечиваемую, или как готовое поучение и вмешательство извне,
специально реализуемое этакими "людоведами и душелюбами", хранителями и
носителями правды, своего рода "теоретиками-поверенными" мироустроительного
Провидения; т.е. литература нас или развлекает и уносит куда-то в сказочный