Чтение 34–й страницы книги ~Привычное дело~

сбегал к продавщице, принес три стакана, хлеба и банку болгарских голубцов.
Завернули за угол.

-- Там на тебя бумага пришла,--сказал председатель, подмигивая
бригадиру и макая хлебом в консервную банку.

-- Какая бумага?--испугался Иван Африканович.

-- Да эта... Штраф за безбилетный проезд. Припасай пять рублей.

-- Ну, это еще ничего,-- Иван Африканович успокоился.-- Я думал, много
сгребут.

Больше председатель ничего не сказал, заторопился. Сел на лошадь и
уехал.

У своего крылечка Иван Африканович старательно вытер ноги о веник и
услышал доносившийся из избы голос Степановны:

-- ...Вот пришел этот Колька домой да еще и хвастает, что пятнадцать
ден в тюрьме сидел; я говорю: "Ой ты дурак, ой дурак!.."

Иван Африканович вошел в избу, поздоровался с гостьями. Степановна
замолчала, а Нюшка, качавшая зыбку, одернула новую шерстяную юбку.

-- Рыбы-то не принес?--громко спросила Степановна.

-- Нет, поставил мережи на самолов.

Евстолья наливала в кути самовар. В это время ребенок в зыбке
проснулся, заплакал. Нюшка ласково, но неловко начала его утешать, а
Степановна искоса наблюдала за Иваном Африкановичем, приговаривала:

-- Ты его на руки возьми-то, на руки, да за подмышки бери-то. Гли-ко,
ручищи-то у парня, гли-ко, у его ручищи-то...

Иван Иванович запрыгал в Нюшкиных руках и пустил губами радужный от
солнца пузырь...

Иван же Африканович поставил бутылки на стол, отдал образцы
пластилиновых петушков и медведей Марусе, а коробки с пластилином положил в
шкаф. Гришка просил пластилину и хныкал. Бабка Евстолья вместе со
Степановной развязали ему проколотую ногу. Она лечила Гришкину пятку
сварцем, сваренным из еловой смолы, коровьего масла и дегтя.

-- Вот тебе, вот,--приговаривала она,--так и надо, ежели больно. Не
будешь больше босиком взлягивать.

-- Пойду я, матка, схожу...--сказал Иван Африканович.

Евстолья пошла к шестку, дунула в самовар.

-- Надолго ли уйдешь-то? Вон Федор с Мишкой сейчас придут, сулились.
Самовар нараз вскипит.

-- Приду... скоро...

Иван Африканович вышел в огород. Сорвал несколько гроздьев красной,
уцелевшей от дроздов рябины. Тихонько закрыл отводок, пошел за деревню.

Горький отрадный дым от костров тут и там таял в ясном неощущаемом
воздухе: копали везде картошку. Стая прилетевших из леса и готовящихся в
путь скворцов опустилась в поле; за речкой, за желтым березнячком кричали
ребятишки. Белая колокольня развороченной церкви явственно выделялась на
спокойном, по-осеннему кротком небе. Зыбкая речка, огибавшая холм с
кладбищем, не двигалась, и синенькое небо, отраженное ею, казалось чище
настоящего, верхнего неба.

На кладбище, в старых вербах, тенькали синички.

Иван Африканович сидел на могиле жены и смотрел па речку, на желтые
ясные березы вдали. Думал, курил свой мелкослойный "Байкал".

"Грех один, а не папиросы. Спичек одних не напасешься, разок затянись,
глядишь, опять и погасло. Ты уж, Катерина, не обижайся... Не бывал, не
проведал тебя, все то это, то другое. Вот рябинки тебе принес. Ты, бывало,
любила осенями рябину-то рвать. Как без тебя живу? Так и живу, стал, видно,
привыкать... Я ведь. Катя, и не пью теперече, постарел, да и неохота стало.
Ты, бывало, ругала меня... Ребята все живы, здоровы. Катюшку к Тане да к
Митьке отправили, Анатошка в строительном--этот уж скоро на свои ноги
встанет... Ну, а Мишку с Васькой отдал в приют, уж ты меня не ругай... Не
управиться бы матке со всеми-то. Худая стала, все говорит, что руки болят,
да ведь и годы уж, ты, Катя, знаешь сама... Да ведь они санапалы у нас,
двойники-то. Остались там, хоть бы им что. Картошку выкопал. Корову заведем
новую, телушка у Мишки Петрова обошлась нынче, куплю телушку-то. Да. Вот,
девка, вишь, как все обернулось-то... Я ведь дурак был, худо я тебя берег,
знаешь сама... Вот один теперь... Как по огню ступаю, по тебе хожу, прости.
Худо мне без тебя, вздоху нет. Катя. Уж так худо, думал, за тобой следом...
А вот оклемался... А твой голос помню. И всю тебя, Катерина, так помню,
что... Да. Ты, значит, за ребят

не думай ничего. Поднимутся. Вот уж самый младший, Ванюшка-то, слова
говорит... такой парень толковый и глазами весь в тебя. Я уж... да. Это,
буду к тебе ходить-то, а ты меня и жди иногда... Катя... Ты, Катя, где
есть-то? Милая, светлая моя, мне-то... Мне-то чего... Ну... что теперече...
вон рябины тебе принес... Катя, голубушка..."

Иван Африканович весь задрожал. И никто не видел, как горе пластало его
на похолодевшей, не обросшей травой земле,-- никто этого не видел.

Пронеслась над погостом шумная скворчиная стая. Горько, по-древнему
пахло дымом костров. Синело небо. Где-то за пестрыми лесами кралась к
здешним деревням первая зимка.