Чтение 34–й страницы книги ~Повесть о смерти и суете~

Обрадовался и он:

-- Второго сами знаем: Толя Фёдоров. Но интересует нас не он.

-- Правильно! -- загорелся я. -- Надо брать толстяка!

-- Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!

-- Кавказский обычай! -- застеснялся я. -- Зато потом яйца ему
выкручивал! Ты не видел. Сидел уже здесь.

-- Намекаешь? -- застеснялся и он. -- Я, к твоему сведению, девочке
показывал как ей позже с толстяком этим, с Гуревичем, себя вести, понял?
Семинар проводил! -- и негромко рассмеялся.

-- С каким это ещё Гуревичем? -- не понял я.

-- С Гуревичем, с дружком твоим, которого ты сперва лобзаешь, а потом
требуешь брать! -- и хмыкнул.

-- С толстяком что ли? Хорошо же работаете! Айвазян фамилия! Знаю его с
детства! Гуревичами у него и не пахло!

Бобби заметно огорчился.

-- Это хорошо, что не пахло! -- рассудил он. -- То есть хорошо для
него, а для нас как раз плохо. Значит, водит, сволочь, за нос и нас...
Хитёр! Это тебе не Фёдоров! -- и качнул головой. -- Всё отменяется!

-- Что отменяется? -- полюбопытствовал я.

-- Всё! -- объяснил он. -- До встречи с Кливлендом всё отменяется! В
том числе и эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всём поговорить. О
Гуревиче. Об Айвазяне, то есть. Сесть и по-дружески так, знаешь,
поговорить... Сам захочешь помочь.

-- Не думаю, -- признался я.

-- Обязательно захочешь... Здесь всё связано! С тобой, я слышал, уже
говорили о генерале Абасове. Всё связано: Гуревич этот, то есть Айвазян, как
говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и о ней, ну!
Почему не доверяешь? Я же тебе доверяю...

Я подумал надо всем и обрадовался. Не доверию ко мне, но тому, что я
понадобился Бобби.

-- Знаю, что доверяешь, -- сказал я ему. -- Всё-таки долго за мной вы
следили! И много прошло времени! А во времени, Бобби, всё меняется. Это
раньше я беседовал бесплатно. А теперь я, как все на свете, американец.
Теперь без гонорара не здороваюсь.

Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:

-- С деньгами не я решаю, -- и закурил.

-- Десять долларов! -- выпалил я и снова отвернул голову.

Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.

Нас с Бобби выхватил вдруг из темноты дрожащий луч велосипеда. Правил
им какой-то усач в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас
ищущими глазами, но тоже, подобно нам, постеснялся и отвернулся. Я проводил
его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби.

Лицо у него, всё в дыму, было озадаченным. Очнувшись, он полез в
карман, вытащил оттуда бумажник, а из него - две десятки. Я взял обе и
догадался, что Нолик, свинья, вырос в важного гуся. Уже захлопнув за собою
дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:

-- Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?

Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался локтём в
стекло и попросил семинолку опустить его. Лицо у неё было испуганное.
Протянув ей одну из моих десяток, я сказал:

-- Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! -- и подмигнул ей.
-- А с толстяком этим, с Гуревичем, отменяется! Но ты не горюй: там у него
внизу трогать нечего! Жидковато!

Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху, - хотя
опять же ничего не поняла, - рассмеялась и сама.

63. Не было уже и в душе никакого отчаяния

Уже через десять минут я сожалел, что проявил расточительство и
поддался страсти к эффектам: пакистанец, продавец бензина, не соглашался
доверять мне канистру и требовал за неё пятёрку. Я предлагал трёшку. На
большее не имел права: десять долларов минус восемь за бензин и канистру
только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.

-- Слушай, -- хитрил я, -- не торгуйся, как жид! Ты же - слава небесам
- мусульманин!

Мерзавец антисемитом не оказался.

-- Все под Богом равны! -- объявил он мне и показал на Него тощей
рукой. -- Пять - и ни центом меньше!

Я потребовал менеджера.

-- Мистер Бхутто дома, -- ответил пакистанец.

-- Мистер Бхутто - мой приятель, -- попробовал я.

-- Тогда я ему позвоню, -- сказал он. -- Поговори!

-- Так поздно? -- возмутился я. -- Я же интеллигент!

-- Поговорю я, -- согласился он и позвонил.

Разговаривал долго. По-пакистански. Поглядывал на меня и, видимо,
описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать.

Пакистанец спросил меня - какая у меня машина. Я ответил, что у меня их
три: "Додж", "Бьюик" и ещё одна, третья. Какая, спросил пакистанец. Я
бесился и не мог вспомнить ещё какую-нибудь марку. Ответил обобщённо:
Японская.

Потом он с Мистером Бхутто опять стал о чём-то говорить. Продавец
размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал её на лету и вздымал
глаза к Главному менеджеру. То ли благодарил Его, то ли извинялся за
оплошность. Наконец, спросил моё имя.

-- Джавахарлал! -- объявил я.

Он перевёл информацию на другой конец провода. Потом снова повернулся
ко мне и спросил фамилию.

-- Неру! Джавахарлал Неру!

Мистер Бхутто велел ему описать меня подробней. Облегчая продавцу
задачу, я стал медленно поворачиваться вокруг оси. В голове у меня не было
ни единой мысли. Не было уже и в душе никакого отчаяния. Была только - всюду
- усталость.

Пакистанец опустил трубку и доложил, что Мистер Бхутто передал мне
привет, но меньше, чем за пятёрку канистру не отдаёт.

64. Побеждённые, потерянные и жаждущие тепла

Шагая по улице с тяжёлой канистрой без цента на тоннель, я снова увидел
велосипедиста в мерцающих ботинках и красных рейтузах. Он оглянулся на меня
ещё раз. А может быть, подумалось мне, он вовсе и не педик. Может быть,
смотреть ему больше не на кого. Или хочет сообщить, мне что канистра моя
протекает.

О Нателе, с которой мне ещё предстояло оказаться наедине, я старался не
думать. Я ощущал перед ней неясную вину, хотя сейчас уже жизнь тяготила и
меня. Когда затекла рука, я остановился у края тротуара и облокотился на
белый "Мерседес". Отдышавшись, пригнулся к канистре, но прежде, чем
приподнять её с тротуара, обомлел.

Я увидел покойника!

Прямо перед носом.

Покрытый чёрным пледом и с торчащими наружу ботинками, он лежал на
хромированной каталке, застрявшей между запаркованными машинами.

Я огляделся.

Всё показалось мне мёртвым. Здания, выстроившиеся вдоль улицы, пустые
автомобили вдоль тротуаров, деревья, афишные тумбы, телефонные будки - ничто
не двигалось. Что же он тут делает? - подумал я в ужасе о трупе и медленно
зашёл ему в изголовье. Потом осторожно приподнял плед и вздрогнул ещё раз,
ибо в полумраке покойник обрёл конкретность.

Это был мужчина моих лет. В тёмно-синем пиджаке поверх белоснежной
рубашки и с широкой красной бабочкой. Лицо - совершенно белое - выражало
недовольство, одна из причин которого представилась мне очевидной: ремень,
пристёгивавший труп к каталке, был затянут на груди чересчур туго.

Очевидной же представилась мне и другая причина его недовольства. Лежал
он на каталке как-то сам по себе, без присмотра, одинокий и, несмотря на
парадный вид, потерянный.

Вот именно! - догадался я. Он ведь, наверное, и есть потерянный!

Закатился сюда и застрял между машинами. Но откуда?

Я опустил плед ему на грудь и снова осмотрелся, теперь уже
внимательней. Вокруг было безмятежно. Обычно. За перекрёстком, в свете
открытой парадной двери под козырьком, я различил двух живых людей. У одного
из них светились фосфором ботинки. Присмотревшись, я различил в полумраке
прислонённый к дереву велосипед и поспешил к перекрёстку.

Оба обернулись ко мне, и один оказался, как я и ждал, знакомым - в
белых ботинках и красных рейтузах. Я остановился поодаль и уставился на
второго мужчину. Хоть и не знакомого мне, но зато облачённого в солидный
фрак с атласными лацканами.

-- Кого-нибудь ждёте? -- начал я.

-- Ищем, -- ответили рейтузы.

Я обрадовался:

-- В синем пиджаке, да? В чёрных ботинках?

-- Может быть! -- обрадовался и фрак.