го, бледнея, разинув рот, чтобы закричать. Потом она закричала. Чтобы
скрутить его, понадобились двое полицейских. Сначала они подумали, что
женщина убита.
женщины, которые готовы принять мужчину с черной кожей. Ему было тошно
два года. Иногда он вспоминал, как хитростью или насмешкой заставлял бе-
лых назвать себя негром, чтобы подраться с ними, избить их или быть из-
битым: теперь он подрался с негром, который назвал его белым. Он жил уже
на Севере - в Чикаго, потом в Детройте. Он жил с неграми, сторонясь бе-
лых. Ел с ними, спал с ними - воинственный, замкнутый, способный выки-
нуть что угодно. Теперь он жил с женщиной, словно вырезанной из черного
дерева. Ночами лежал рядом с ней без сна и вдруг начинал глубоко, тяжело
дышать. Он делал это нарочно, чувствуя и даже наблюдая, как его белая
грудь вздымается все круче и круче, пытаясь вобрать в себя темный запах,
темное и непостижимое мышление и бытие негров, с каждым выдохом стараясь
изгнать из себя кровь белого, мышление и бытие белого. А между тем от
запаха, который он пытался сделать родным, ноздри его раздувались и бе-
лели, и все существо сводила судорога физического отвращения и духовного
неприятия.
все тянулась: как для кошки, все места были одинаковы для него. И ни в
одном он не находил покоя. Улица все тянулась в смене фаз и настроений,
всегда безлюдная: видел ли он себя как бы в бесконечной последова-
тельности аватар, среди безмолвия, обреченным движению, гонимым храб-
ростью то подавляемого, то вновь разжигаемого отчаяния; отчаянием храб-
рости, которую надо то подавлять, то разжигать? Ему исполнилось тридцать
три года.
Юг. Он не знал, что это за городок; ему было все равно, как он называет-
ся. К тому же он и не видел его. Он обогнул его лесом, вышел на просе-
лок, поглядел в одну сторону и в другую. Дорога была простая, грунтовая,
но, как видно, наезженная. Он увидел несколько негритянских домишек,
разбросанных вдоль нее, потом увидел, примерно в полумиле, дом побольше.
Большой дом посреди рощицы - в прошлом, видимо, не без претензий на рос-
кошь. Но теперь деревья нуждались в стрижке, а дом не красили много лет.
Однако ясно было, что в доме живут, а он не ел уже сутки. "Этот, пожа-
луй, сойдет", - подумал он.
к дому спиной и пошел в обратную сторону - в грязной белой рубашке, в
вытертых диагоналевых брюках, потрескавшихся запыленных городских туф-
лях, дерзко заломленной суконной кепке, обросший трехдневной щетиной. И
все равно он не был похож на бродягу, - по крайней мере, на взгляд пар-
нишки-негра, который шел ему навстречу, размахивая ведром. Он остановил
парнишку.
матривают.
собой и мужчиной, который его расспрашивал.
рода?
смотрел ему вслед. Потом тоже повернулся и пошел, покачивая ведро у вы-
горевшей штанины. Через несколько шагов он оглянулся. Человек, который
расспрашивал его, продолжал идти мерно, но не быстро. Паренек в выгорев-
шем, латаном, коротком комбинезоне пошел дальше. Он был босой. Вскоре он
начал приплясывать, шаркая ногами, и рыжая пыль взлетала вокруг костля-
вых шоколадных щиколоток и коротких обтрепанных штанин комбинезона; он
замурлыкал, ритмично, музыкально, но без мотива, на одной ноте:
где-то вдалеке часы пробили девять, потом десять. Перед ним, среди де-
ревьев, угловатый и огромный, маячил дом. В одном окне наверху горел
свет. Шторы были раздвинуты, и он видел, что горит там керосиновая лам-
па, а время от времени по дальней стене скользила человеческая тень. Но
самого человека он ни разу не увидел. Немного погодя свет погас.
ничком на темной земле. Тьма в зарослях была непроглядная; она заползала
под рубашку и брюки, плотная, прохладная, мозгловатая - словно солнце
никогда не касалось этого воздуха, запутавшегося среди кустов. Он ощу-
щал, как не знавшая солнца земля пробивается в него, медленно и жадно,
сквозь одежду: в пах, в бедро, в живот, в грудь, в плечи. Лоб его опи-
рался на скрещенные руки, и в ноздри тек сырой густой запах темной пло-
дородной земли.
лежал в кустах и только тогда встал и вышел. Не таясь. Он не крался к
дому, шел без особых предосторожностей. Он просто двигался тихо, словно
это было его природным свойством, - огибая потерявшую границы громаду
дома, направляясь к задней стороне, где должна быть кухня. Когда он за-
держался и постоял под окном, где потух свет, шуму от него было не
больше, чем от кошки. В траве под ногами сверчки, которые умолкали от
его шагов, окружая его островком тишины - как бы легкой желтой тенью
своих тихих голосков, - застрекотали снова и, когда он двинулся дальше,
снова смолкли - с той же крохотной чуткой готовностью. Сзади к дому при-
мыкал одноэтажный флигелек. "Это должна быть кухня, - подумал он. - Да,
она самая". Он шел бесшумно, все время в островке чутко смолкших насеко-
мых. В кухонной стене обозначилась дверь. Если бы он толкнул ее, то уз-
нал бы, что она не заперта. Но он не толкнул. Он миновал дверь и остано-
вился под окном. Прежде чем взяться за него, он вспомнил, что на окне,
светившемся наверху, не было сетки.
мать?" - подумал он. Он стоял подокном, положив руки на подоконник, дыша
спокойно, не вслушиваясь, не спеша, словно спешить было некуда на этом
свете. "Ну и ну. Вот это я понимаю. Ну и ну". Потом он влез в окно; его
словно втянуло в темную кухню: тень, возвращавшаяся без звука и без дви-
жения во всеутробу безвестности и тьмы. Может быть, он думал о том, дру-
гом окне, в которое ему приходилось лазить, о веревке, на которую прихо-
дилось полагаться; может быть, не думал.
добно кошке, он тоже, казалось, видел в темноте, когда безошибочно нап-
равился к пище, будто зная, где она должна быть, - или руководимый си-
лой, которая знала. Он ел из невидимой тарелки невидимыми руками: неви-
димую пищу. Ему было безразлично, что есть. Он даже не сознавал, что
чувствует и пытается вспомнить вкус еды, покуда челюсти его вдруг не за-
мерли и мысли не отшвырнуло на двадцать пять лет назад по улице, мимо
незаметных поворотов, обозначенных горькими поражениями и еще горшими
победами; отбросило за поворот, где он стоял и ждал в первые страшные
недели любви, ждал ту, чье имя он позабыл, - еще дальше назад, за пять
миль от того поворота Сейчас узнаю. Я это где-то ел. Сейчас сейчас и па-
мять отщелкивала, узнавала знаю знаю больше того - слышу слышу вижу я
голову наклонил слышу нудный назидательный голос кажется он никогда не
умолкнет будет бубнить и бубнить всегда и скосив глаза вижу упрямую
круглую голову тупую бороду они тоже склонились а я думаю Как ему только
есть не хочется и чую запах рот и язык плачут едкой солью ожидания глаза
пробуют душистый пар над тарелкой "Горох, - сказал он вслух. - Мать моя,
полевой горох с патокой".
раньше, ибо тот, кто издавал его, заботился о тишине и скрытности не
больше, чем он сам под окном. А может, он и слышал. Но даже не ше-
вельнулся, когда к кухне из дома стали приближаться мягкие шаги обутых в
шлепанцы ног; потом, повернувшись внезапно - с внезапно вспыхнувшими
глазами, - увидел под внутренней дверью слабый приближающийся свет. Отк-
рытое окно было рядом; шаг-другой, и он был бы там - но он не шевелился.
Он даже не поставил миску. Даже не перестал жевать. Когда дверь откры-
лась и женщина вошла, он так и стоял посреди комнаты с миской в руках и
жевал. Она была в линялом халате и несла свечу, держа ее высоко, так что
свет падал ей прямо на лицо - спокойное, серьезное, ничуть не встрево-
женное. При мягком свете свечи она выглядела лет на тридцать с не-
большим. Она остановилась в дверях. Они смотрели друг на друга больше
минуты, почти в одинаковых позах - он с миской, она со свечой. Он перес-
тал жевать.
спокойным низковатым голосом.
тело женщины, раздевшейся на ночь, ей можно было дать немногим больше
тридцати. Увидев ее при дневном свете, он понял, что ей за тридцать
пять. Позже она ему сказала, что ей сорок. "Что может означать и сорок
один и сорок девять, судя по тому, как она сказала", - подумал он. Но
Березин Федор
Соломатина Татьяна
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Лукин Евгений
Посняков Андрей