продвинулся на пути преодоления своего кризиса.
творчески полную для меня и радостную для тебя в семье!
Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?..
быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто
раньше никогда это не приходило в голову?
выбором?
воскликнул со страстью Витечка. - Не уподобляйся человеку
по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который
умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать
сначала. Не будь Буриданом!
нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго
внимательно не смотрела ему в глаза.
умеешь говорить просто?
грустно. - Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты
всегда сложно и красиво говоришь...
быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина!
голосе, на обертонах - вспомнился большой опыт давания мне
укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно
сверкнуть глазами и круче нажать - ив грохоте
приближающегося укорота я сразу же скажу: "Витечка, давай
сделаем, как ты считаешь..." Он не знал просто, что у меня
была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего
передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки
спросила:
тебя режиссером в объединение "Фильм"?
- Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые
об этом просили.
спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься
домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы.
Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то
человек пойдет в тюрьму...
Витечка.
поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего
себя вести на улице...
избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По
отношению к Витечке такое представить себе было невозможно -
абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой
ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех
сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь
светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством.
Все еще может быть замечательно в нашей жизни.
окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух,
пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье
не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала
задушенно-хрипло:
Мы с тобой ни о чем не договорились.
гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула
ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела,
косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый
отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг
разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн.
повернулся и молча вышел.
пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие.
суета.
нарезавшему большими ломтями торт:
фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй
таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске.
кивнула:
сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого
Глухоманова...
вызывает в прокуратуру на очную ставку.
Сколько может продлиться очная ставка?
ему о Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему
заявление. Надо его заставить ее разыскать. А я в редакции
до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо в
прокуратуру...
синоптик, обещая переменную облачность, резкие порывы ветра
- до шквальных, сильное понижение температуры, и вид у него
самого был очень обиженный предстоящей непогодой.
веселее идти в прокуратуру...
волнения. Я растерянно молчала, а он вдруг обнял меня, и я
услышала, как бешено молотит в мою грудь его сердце...
задыхаясь...
ладно. И впервые за долгое время настроение было легкое,
радостное и неожиданно вернулось ощущение уверенности,
которое, казалось, навсегда оставило меня.
думала о том, что жизнь в последнее время сумела убедить
меня в моей старости, никчемушности, законченности моей
женской судьбы.
согласна! Мне всего тридцать три! Уже тридцать три. Но
меня любит Ларионов! Меня любят дети. Старик, все мои
товарищи! Нет, я не хочу быть одинокой злой старой бабкой!
Я хочу синего неба, ветра, молодой травы, солнечной ласки.
Я хочу любви, я хочу еще жить...
быстро. Все, кто был мне нужен, оказались на своих местах,
у телефонов, со всеми успела договориться, все мне говорили
в это утро "да"! Потом написала ответы на письма и понесла
ответственному секретарю Галкину. Как всегда, заваленный
кипами гранок и рукописей, он колдовал над макетом газеты.
Искоса взглянул на меня из-под, очков, помахал рукой и
углубился в бумаги. Я положила на угол стола письма и уже
было собралась уходить, но у дверей вспомнила и вернулась:
Кравченко?
всех мало-мальски должностных людей. Он приподнял на меня
взгляд, кивнул: