брауншвейгского вологодца! Как ясны и естественны ее порывы! Как чист и
понятен караулыю-сторожевой рефлекс вологодского сердца! Вот загадочка-то
будет неплохая для грядущих за нами этнографов: а почему? Почему вологодские
так ярко проявили себя на конвойной службе? А? Так зарекомендовали?
Состоялись. Показались. Реализовались. Кто это может объяснить -- почему?
Почему ярославские мужики все подались в половые? Тверские -- в ямщики.
Вятские двинули в рогожники. Кимры прославились закройщиками. Талдом --
башмачниками. В Иванове -- все ткачи. А вологодский -- зимой на бок лег, в
тепло -- чужой двор стерег. Не знаете? Ну и не знайте на здоровье. Будущие
этнографы тоже не узнают. Им это знать ни к чему. Но я-то знаю, дорогой мой
Тихон, ветеран Первого охранно-караульного полка НКВД, почему твои земляки
стали конвойным мускулом юного хрупкого тела Революции. Приходилось мне
слышать, да не время пока говорить. И нужды нет такой. А тебе, вологодский
мордоплюй, если понадобится, всегда напомню. Зажал покрепче свой пеногон под
мышкой и улетел в кабинке лифта на встречу с единственной в мире спутницей
жизни, неразделимой со мной, как Чехо со Словакией, как Бойль с Мариоттом,
как выпивка с похмельем. Сейчас она откроет дверь и только вякнетсразу дам
ей по хавалу, чтобы вырубилась на час; а я за это время переоденусь и уйду.
Тоже мне -- хитра большая: прицелилась на мой "мерс"! Пос- ле меня кобелей
своих катать! Это на новой-то, шипованной ре- зине! Да я лучше его...
лучше... лучше... Но не успел я придумать, что сделать со своим
"мерседесом", потому что это очень трудно, поверьте мне, честное слово, это
очень трудно -- придумать, что надо сделать с "мерседесом", если ты умрешь и
мир, таким образом, тоже прекратит свою деятельность. И Марина не схлопотала
по хавалу, потому что обладает спасительным свойством в критических
ситуациях переключать свой неразвитый слабый мозг на мощную автоматическую
систему животных инстинктов. Не обращая на меня внимания, она читала книжку.
Желто-коричневый томик Сартра. Жалкая участь дерьмового экзистенциалиста! Он
ведь не мог знать, что Марина читает книги -- то есть делает вид, что
читает, -- только перед началом скандала. Ее жалкий ум и пошлый вкус
воспринимают чтение книг только как увертюру семейной свары. Автор и
содержание книги безразличны. С тем же успехом она могла бы сейчас вдумчиво
читать альбом репродукций художника Глазунова. Волнующая глава -- "Русский
Икар -- президент Альенде -- в объятиях примы "Ла Скала" по фамилии Пиночет
-- на поле Куликовом". Но она читала Сартра. Вот они -- прогресс, де тант и
конвергенция! В пору моей молодости только за хватание таких книг руки
чернели до локтя. Правда, его и сейчас, кажется, не поощряют. Но это
временно. Я так думаю, что никакого Сартра вообще не было. Просто
литературная шутка: была бойкая французская бабешка по имени Симона де
Бовуар, которая взяла себе мужской псевдоним Жан-Поль Сартр. Вроде той, не
помню ее фамилии, что называлась Жорж Санд. И шустрила Симона дальше как
хотела. То против капитализма, то против коммунизма. С бабской ссученностью
она вчера горланила за нас, а сегодня капает, подлюка, против. Впрочем,
нашим положить на них на всех -- и на Жана-Поля, и на "новых левых", и на
"старых правых", и на "обеспокоенных интелектуалов". Нам эти глупости до
феньки. Ведь им, недоум- кам, только кажется, что мы живем на одной планете
и надо искать пути взаимопонимания. А живем мы совсем на разных планетах, и
когда, даст Бог, встретимся с вами, дорогие младшие братья по разуму,
соединим объятия, тогда мой сторожевой вологодскии тюрингец Тихон Иваныч за
один раз установит полное взаимопонимание на утренней лагерной поверке.
Размышляя таким макаром обо всех этих прекрасных и возвышенных материях, я
торопливо скидывал свою противную грязную одежду и косился, как бильярдист,
сразу в два угла: на зеленый мой пеногон и на Марину, златокудрую и розовую,
словно Аврора. Бутылка сулила покой и примирение с миром, Марина -- разруху
и классовую борьбу. По ее лицу текли слезы. Вряд ли ее так растрогали
экзистенциальные изыски Симоны де Сартр. Это я, нежный, как кавалер де Грие,
исторг из ее души светлые прозрачные капельки мочи. Особой, глазной,
поскольку в слезах ее нет ни соли, ни горечи, ни бывшего -- истаявшего --
сахара: всю злобу, ярость, отвращение ко мне она оставляет в душе, как в
копилке, -- до удобного случая. При этом лучшим из всех мыслимых случаев,
безусловно, была бы моя кончина. Вдова П. Е. Хваткина. Молодая, красивая,
белая, на голубом "мерседесе" с новой резиной, в прекрасной квартире
престижного дома, в фешенебельном районе, на шикарной улице, кончающейся с
обеих сторон тупиками. И масса заграничных дорогих вещей -- мебели, техники,
тряпок. Хрен тебе в глотку, моя любимая, -- чтоб голова от счастья не
закачалась! Я схватил в объятия бутыль советской "Вдовы Клико", еще
тосковавшей, наверное, по своему картонному брачному ложу, которое она
поровну делила с банкой ухи рыбацкой и килом пер- ловки. Я прижал ее к
сердцу, чтобы она скорее сроднилась со мной -- моя единственная в доме, где
больше ничего нет, -- перед тем как я сорву проволочные узы с ее горла,
вырву пластмассовый кляп из ее зеленого ротика, и мы сольемся в экстазе,
уста в уста, как при искусственном дыхании. О, как много было у меня спутниц
в этой жизни! А вдовой назову только тебя. Назову тебя моей вдовой. И
поцелуй наш был пьянящ и долог -- граммов, я думаю, на триста! И,
отваливаясь в изнеможении, я чувствовал, как моя прекрасная вдова наливает
меня своей силой. А кандидатка в мои вдовы, возлюбленная Марина меж тем
оторвалась от своего Жан-Поля-Глазунова и смотрела на меня с возрастающей
неприязнью. И огонек надежды высмотрел я в ее прелестных очах -- она уповала
на удивительное, которое рядом. На очевидное, которое невероятное. На тот
самый случай, черт бы его побрал, который является как бы непознанной
необходимостью. А необходимость состояла как раз в том, чтобы я захлебнулся,
подавился бутылкой, чтобы бешено набухшая аорта лопнула или шампанский
пузырек неведомым способом проскочил в кровь и закупорил сердце, и я,
беспомощный и беззащитный в своей любовной песне, как токующий глухарь,
рухнул па пол в корчах эмболии. Нет, дорогая подруга жизни, боевая спутница
моя, нам в этом вопросе не по пути. Как призывал покойный вождь: прежде чем
объединяться, необходимо нам размежеваться. -- Майка не звонила больше? --
спросил я и по выражению злой сосредоточенности, которую Марина натянула на
лицо подобно чадре, догадался, что мне будет сделано программное заявление.
-- Во-первых, я больше не желаю с тобой разговаривать, сволочь проклятая...
-- начала тронную речь сладкая моя супруга. -- Во-вторых, мерзкий блядун,
мне надоело быть порядочной женщиной, то есть дурой. И все тебе прощать,
грязный супник... Я тебя, кобель вонючий, через все инстанции достану, я
тебе, гадине, такую лапшу на уши повешу, что ты до конца своей поганой жизни
не отчистишься, свинья обосранная... Да-а, прав был старый задумчивый поэт,
утверждавший, что любовь -- это не вздохи на скамейке и вовсе даже не
свиданья при луне. И уж никак не похоже на шепот, робкое дыханье, можно
сказать -- трели соловья. Любовь, выражаясь поэтически, -- это вечный бой,
покой нам и не снится. И понимая, что для сохранения хрупкой конструкции,
именуемой семейным счастьем, кто-то должен уступить первым, я махнул рукой и
сказал ей примирительно-ласково: -- Уймись, цветочек мой, возьми себя в
руки, ванильная моя... дура, траханная по голове... И ушел со своим
шампанским в ванную. Зашипела, забилась вода по белой эмали купели, вспенила
в снеговые пузыри зеленую пасту шампуня, нырнул я в эти теплые струи
обессиленный, а бутылку не выпускал из рук, смотрел через ее слабо бурлящий
цилиндр на свет, и мир ванной был спокойно-зеленоватый,
сферически-сглаженный, утративший все углы. От тепла ли или от шампанского,
от чувственной, почти жен- ской ласки водянных струй боль в груди, противное
это колотье, мучительная прессовка за грудиной, отступила, почти забылась.
И, прихлебывая потихоньку свою виноградную газировку, я впал в полудрему,
легкий сон, незначительный дершляф, выгнав- ший на периферию реальности все
неприятное. А раздумывал я лениво, без досады и с некоторым даже
злорадстном, что, кабы американское начальство понимало наших командиров
так, как я понимаю Марину, дело мира победило бы во всем мире. Глупость
Запада в том, что все эти президенты-звезденты, конгрессы-хренессы, каждый
дипломат -- в душу его мать, -- все они хотят понять политическую стратегию,
тактические замыслы, таинственную несгибаемость идеологии наших заведующих.
Им и в голову не приходит, что у советских вождей есть только одна
идеологическая тайна -- очень хорошо жить. Жить очень хорошо. Как Марина. И
как моя суженая -- наша молодая система хочет стать вдовой пожилого
империализма. Со всеми его почти новыми "мер- седесами" на шипованной
резине, фешенебельными континентами, престижными городами и кооперативными
небоскребами. Уж не говоря о наличных сбережениях. Но только по-хорошему,
мирным путем -- без ужасного скандала ядерного столкновения, переходящего в
окончательный развод мировой войны. Наша прекрасная шестидесятипятилетняя
девушка Софья Власьевна основательно надеется стать вдовой дяди Сэма, она
прикидывает, как вместе с его наследством она -- законно, без мордобоя,
битья посуды и другого ценного имущества -- подберет для украшения своего
дома добро бывших любовников: Джона Буля, Клауса Миллера, глуповатого
картавого Пьеро. Но быть разводкой? Разведенкой? В синяках, кровавых соплях
и в разоренном доме? Да никогда вы этого не дождетесь, грязные супники,
сволочи, империалисты, сионисты, милитаристы, экстремисты, гегемонисты и все
остальные проклятые онанисты! Нам, Софье Власьевне с Мариночкой, война,
бойня, развод ни к чему. Мы и так своего дождемся. Конечно, было бы лучше,
кабы вы прямо сейчас сделали нас вдовами: захлебнулись, подавились,
обосрались, лопнули сердечной сумкой или проросли, как весенний огород,
фасолью сорта "Тумор". Но если нельзя, то мы подождем. Тем более что нам --
Софье Власьевне и Мариночке, вы -- пожилая заграница и Паша Хваткин, сделали
это ожидание очень даже терпимым. Мы, Софья Власьевна и Мариночка, --
девушки-бесприданницы, мы внесли в брак молодую силу и привлекательность, а
вы, старые мудаки, -- свое приятное имущество. Ходит неразлучная со мной
супруга Марина по дому своему -- здесь вся Организация Объединенных Наций,
весь Общий рынок, весь Международный банк реконструкции нашего отсталого
быта и развития наших быстрорастущих потребностей. Все страны были в гости к
нам. Негромко, по-северному, бурчит наш всегда пустой финский холодильник
"Розенлев"... Мертвенно холоден наш домашний очаг -- югославская кухонная
плита с программой. Английская металлическая мойка со смесителем отливает
шлифованными дисками ненастоящих монет. Лимонный унитаз из Польши, желтый,
как желчь "Солидарности". Чешские хрустальные люстры звенят, разливаются
радугами по всем комнатам. Нестерпимый блеск маркетри никогда не пользуемой
Каргалов Вадим
Якубенко Николай
Елманов Валерий
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Распопов Дмитрий