трубным сквозняков, и воздух пах необитаемыми лесами этих досок, небесной
сыростью, землей, да старо дышало из углов человеком, как прахом.
рубильником, как окрикнули, и утро холодно стемнело, словно обросло
грозовыми тучами. Во всем утвердился холодный темный порядок, будто по
цепенеющим баракам, заборам, вышкам пустили ток. И наступило утро - лагерное
утро. Всю ночь стрекотали железно командирские часы и вот скомандовали.
искурил папироску, и была такая пустотища во рту, будто и обкурился. Зэк
всплыл на его глазах из успокоившейся гладкой темноты. Теперь он был и толще
да и ближе стоял к водочной, чем это было на отшибе. Он возник в том месте,
где пролеживал железный и деревянный лом отработавших на этом участке
ограждений, что был сложен поленницей и догнивал. Он прикрывался поленницей,
видный как на ладони с вышки, но незаметный с земли, и подглядывал за
солдатом.
совладать с хромой ногой, которая то оттягивалась, то утыкалась палкой. От
трудности, что ли, он вставал, озираясь украдкой сгорбленно на проделанные
шаги, но выпрямлялся, двигаясь к водочной и маяча солдату. Матюшин
выслеживал его да поджидал, как бы заново узнавая. А покуда зэк волокся, он
скинул пустую, растраченную фляжку под вышку - да на его глазах.
прямо по шпалам на голую окаменелую площадку под самой вышкой, метрах в
десяти от главного заграждения, в которую и вжался брюхом, испустив дух,
мучаясь попятиться от близкой такой фляги назад.
созданного, чтобы шлепнуть человека, как муху, не дав ему ни одной
возможности опомниться, укрыться или обойти сторонкой смерть, Матюшин
испытал тошнящую легкость, до отвращения.
автомат куда-то в живот. Открыв вдруг всего этого человечка, тщедушного и
какого-то умирающего, и впившись в его рожицу - и не человека, а загнанного,
хрупенько-хрящеватого зверька. Таких он повидал. Таких он никогда не боялся.
Матюшин будто сходил с ума, не в силах решить, что ему делать, так и не
зная, кого и за что казнить. Было чувство, ударившее, как нож, что он уже
его прикончил, но пронзал ледяной озноб, и он с облегчением постигал, что
выстрела совершить не успел, не мог.
солдатика. И почудилось Матюшину, что у самых глаз своих увидал эти глаза,
бездонные и щемящие таким непонятным страхом, будто и не человечьи. Глядя в
них, потрясенный Матюшин застыл, и не двигался зэк, усыхая старчески
тельцем. Он выдохся на глазах, но дернулся назад, настигнутый вдруг испугом.
Его хромая дряхлая нога подвернулась, и он рухнул наземь, уже порываясь
уползти... И выстрел загрохотал за выстрелом, оглоушивая. И все будто добить
никак не может. Зэк от разрывов пулевых вертится, неживой, и от пуль
изворачивается, умирать не хочет. Когда же затвор по-пустому дернулся и
околел, то тело обмякло и обрело вечный покой от одного пустого щелчка.
свалился в дощатый короб, задышав свинцовой пороховой гарью, стекшей на его
дно. Оглушенный, он ничего не слышал, но все ближе раздавался топот сапог.
Конвойные мчались к водочной. Ветер доносил их переклики. Лай овчарок
сходился с человечьими голосами, но казалось, что обрушивался он с неба,
откуда-то свысока. Матюшин же, сидя в глухоте, как дитенок, заплакал.
Полились слезы, а он сам глаза выпучил и не знал, отчего ж полились. Но было
покойно и тепло в коробе, будто в материном животе. Будто не слезы
выплакивает, а глубокое нутряное горе свое.
говяных подняли в холодном поту. И вся тысяча их разом лишилась душ. Слышат
лай овчарок. Слышат топот сапог. Побег! Покуда же подняли караул на ноги,
выставили оцепление и место кровавое стерегут. В зону наряд с дубьем введут,
а может, и без того обойдутся.
Помогалов орет. Одуревшего Матюшина стащили с вышки, где сторожил он убийцей
свой труп. Помогалов отхлестал его по мордасам, чтобы в удобный вид
привести, а он пугается солдат и плачет. А с мертвяком не повезло. По
обличью не определишь, потому как измолот в кашу. Помогалов нюхнул, и от
каши той его своротило. Он один рыскал подле трупа, не подпуская близко
солдат. Зэк валялся на запретке.
булыжником фляга да исчезла в болотной утробе старшины. Помогалов же в тот
миг отошел от трупа и стал надвигаться на него, заорал:
угрохал - и ничего!
долой в караулку. Верно, верно - волоки его на нары, пускай отсыпается,
долой с глаз. Волокут Матюшина под руки через оцепление. Солдаты выглядывают
его, топчутся на ветру, ухмыляются. Они уж услышали, им чудно, что смертник
зэка подстрелил, а давеча, вечером-то, никто и не думал, что такая ему
судьба подвалит. Они-то бодрились еле-еле и в караулке сидьмя засыпали и
стоймя. Теперь же стой сколько прикажут в оцеплении без всякого сна, не
зная, когда снимут оцепление с водочной или сменят.
Матюшиным говорить. Да вроде и боязно, будто и не Матюшин это, а оборотень.
Друг с дружкой - и то не поговоришь. А помечтает кто, что должны за
побегунчика отпуск дать, так и вовсе каменюка к горлу подкатывает - кому
сладко о своей мечте убитой толковать.
он сидит в караульном помещении и с глаз нейдет, хоть и света белого от него
солдатикам нет. От поглядок прячется, а податься прочь духа не хватает. В
караулке тепло было и пахло сытно. И мучиться в тепле да в сытости стал.
Помнит-то накрепко, что заманивал человека этого флягой, и мерещится, что
подле мертвяка фляга лежит, если Помогалов уже не отыскал ее да не вертит с
умом в руках. А может, не отыщут? А человек-то дышит, жив? Места живого на
нем нет, слышно, отовсюду слышно, что каша. А Матюшин не верит. Чудится ему,
что усыпляют его потихоньку, что играют с ним, а сами-то знают правду.
Знают, знают, знают... Про отпуск же кто-то сказанул, и душа отнялась.
Думает, что ясней ясного преступление его и давно уж умишками ихними ушлыми
раскрыто. Выходит, что из-за отпуска пристрелил: заманил под вышку и кончил.
И вот свершилось то, что у вышкарей вечно на слуху было, о чем каждый тайно
подумывал да мечтал, но сделать не мог. А он, выходит, посмел. И этой
смелости, дерзости, этой убитой, отнятой у всех мечты и нельзя не понимать -
они ж понимают, знают!
заголосит. Братцы, родимые, не мучайте, я же не смел, я ж не хотел, он же,
сука, сам меня обманул! Но тут примчался в караулку почерневший от хлопот
Помогалов. Верно, пропасть времени уж истекла и у водочной конвойным
полегчало. Увидал он, что Матюшин не спит, шляется, блевоту нагуливает, и
погнал чуть не с кулаками.
что невиноватый, это он еще, опер, послушает, поглядит. А ты ж дурак сонный!
Чтоб готовый мне был, как огурчик!
Поди умойся! Спать! Всему конец, кончилася твоя война! Вот оприходуем труп -
поедешь отдыхать домой. Бояться тебе нечего. Никто тебя не тронет. Все,
парень, считай, отслужил. А будешь скулить, позориться - морду набью.
здешней водой скоблит посуду. Увидал его - и дрожит. Думал, что за старое
бить будет, за пайку ту хлебную.
а с кружкой я не хотел, больше такого не повторится.
инструктор - нет, врешь! Вспугнуть холуя боится и осторожно руками обнимает,
к себе прижимает, чтобы не убег.
Мне терять нечего.
Хрипящий, тот вдруг постиг, что его душат насмерть, и, безысходно
дернувшись, опрокинув Матюшина, смог вырваться и бросился бежать. Матюшин
ринулся за ним, но стукнулся об стену. Очутился в углу темного, глухого
караульного коридорчика, что как щель в двух стенах, и не знал, куда бежать.
двери, почуяв тут же портяночный дух, ударявший из него, и услышав гулкую
тишину человечьего речного дыхания.
хватило ему сна. Каждый раз он валился бездыханно на нары и думал, что вот
этой-то ночью выспится, вырвется на свободу из свинцовой, непроглядной
дремоты. Будто потому и жить согласился, что половину жизни обещали из
сна...
голове и загнан он был в эту щель, в этот дышащий дремотой проем. И было
некуда мчаться. И больше не потревожит никто, на службу окриком не подымут -
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Никитин Юрий
Свержин Владимир
Афанасьев Роман
Посняков Андрей